Голос отшельницы тихий, монотонный. Молитва-заклинание проплывает по комнате. Пауки застывают на месте. Им некуда спешить – перед ними все время мира. Воздух густой и гнетущий от их ожиданий, трудно дышать.
– Паук не обижается на несправедливость, он тешит себя своей скрытой силой. Он все снесет, все выдержит, надеясь лишь на себя. Это паук.
Слава молчит. Якуб пристально смотрит на нее.
– Почему ты хочешь мне помогать? – спрашивает он наконец. – Ни ведьмы, ни черти не помогают просто так, от чистого сердца.
– Может, и у нас есть свои цели? – улыбается отшельница.
– Шеля – вор, – шипит Азарадель, свисая с потолка головой вниз, как летучая мышь. – Мы возненавидели его на веки вечные.
– Амазарак и Азарадель похожи на тебя. Оба настаивают на том, что Якуб Шеля, ныне называющий себя Викторином Богушем, украл у них то, что причитается им.
– А я, сука, не настаиваю. Так оно и есть, – процедил сквозь зубы Якуб. – А ты, ведьма?
– А мне нравится эта черная злоба в тебе.
Якуб ничего не отвечает, и его тоже что-то тянет к Славе. Может, это чары, а может, вовсе и нет. Шеля и отшельница меряются взглядами, словно кошки, и вскоре Якуб в глазах ведьмы замечает нечто такое, чего прежде не видел ни у деревенских девок, ни у знатных дам.
– Почему же тогда черти не заберут то, что им причитается? Зачем им нужна помощь слабого человека?
– Черт не может причинить человеку вреда, если тот сам на это не согласен. Так повелось в мире, освещенном солнцем и луной. Это можно сделать под землей, в краю мертвецов и в иных мрачных чертогах, где правят тлен и черви. И то не всегда, ибо если человек исповедуется и несет на себе благодать Божию, то никакие темные силы тронуть его не могут, никогда и нигде, если он сам этого не позволит, – объясняет Слава. – Таков закон для чертей от начала времен. И тот, кто нарушит этот закон, развоплотится. Развоплощение – это не просто означает не быть. Говорят, есть на Руси монастыри и храмы, где монахи учатся не быть, но это не то. Все, что наделено душой, от камня до человека, оставляет след, который сохраняется даже по завершении земной жизни. Ведь эта жизнь на какое-то время проявилась в мире. Развоплотиться означает не существовать вообще и никогда. Замести все следы, которые когда-либо были оставлены, словно то, что было, не происходило никогда. – Слава на мгновение прервалась, чтобы перевести дыхание. – Я знала одного отшельника, которого изгнали из монастыря на востоке. Он говорил, что когда мир окончательно запутается и усложнится, когда в нем не останется ничего, кроме пауков и паутин, снова явится Бог и развоплотит всех нас. И в этом будет спасение.
– Ты в это веришь? – спрашивает Якуб.
Женщина пожимает плечами.
– Это был нелюдим и плохой человек, – отвечает она, словно это все объясняет.
– Значит, черти не навредят этому самозванцу, разве только моими руками. Почему бы тебе не научить меня быть медведем или волком, если я не могу быть орлом? Почему ты говоришь мне про пауков?
– Укус одного паука – ничто. Семь укусов паука – это укус осы. Когда тебя кусает семь ос, это похоже на укус шершня. Семь укусов шершней убивают мужика. Ничто по семь раз, по семь раз, по семь раз – вот и смерть.
И Якуб снова смотрит на скопище пауков, спящих под потолком, неподвижных, как спящие рыцари из сказки. Пауки просто ждут, когда их разбудят.
XLVIII. О Мальве снова
Сказывают, что в ту зиму Якуб в паучьем обличье узнавал вещи, скрытые под землей. Он видел мертвых, ожидающих прихода Мессии. Он видел спящие эмбрионы растений, заключенные в твердые оболочки, ожидающие весны. Он видел змей разных форм и размеров, ожидающих конца времен, когда проснется их Король. Потому что все, что есть под землей, – само ожидание.
Однажды он добрался до густого сплетения корней, настолько спутанного, что даже в паучьем обличье он с трудом находил дорогу среди корневищ. Только спустя долгое время он понял, что это не корни, а волосы, волосы длинные и лишенные цвета. Он знал эти волосы. Знал их по обеим предыдущим жизням, настоящей и ложной. Забыть их было невозможно.
Там, в стране тьмы, Якуб встретил наконец Мальву. Она спала сном столь глубоким, что, по сути, он ничем не отличался от смерти. Даже легчайшее дыхание не колыхало ее грудь, не ощущалось ни малейшей пульсации крови под кожей. Якуб паучьими ножками пробежал по ее обнаженному телу, грязному от влажной земли. Ничего. Не шевельнулась даже.
Он спускался к Мальве несколько раз. И всякий раз он заставал ее в другой позе. То свернувшуюся калачиком, как кошка. То с ладонями под щекой. То снова с одним коленом, подтянутым к самому подбородку, а другой ногой выпрямленной и отставленной далеко назад. Она не умерла, она просто спала. Он долго смотрел на нее и впитывал ее землистый запах.
Когда ледяное крошево на Вислоке пришло в движение, поднимая треск, а в горах проклюнулись крокусы, Якуб спустился к Мальве, но ее место было пусто. Она покинула страну тьмы.
XLIX. О начале прекрасной дружбы
Сказывают, что летом следующего года Якуб Шеля избил и ограбил тарнувского старосту Йозефа Брейнля, после чего стал его большим другом.
Брейнль был чехом, лет сорока. Всю свою жизнь он посвятил кайзеровской службе и, по слухам, принадлежал к числу самых талантливых чиновников. Больше всего на свете он любил ничего не делать, что сильно помогало ему в работе. Он позволял панствовать панам, жидовствовать жидам и хамить хамам, что выгодно отличало его от предшественника Георга Эшериха, австрийца, всюду пытавшегося внедрять немецкий орднунг[40]. Брейнль же знал, что Галилея как была грязной глухоманью, так грязной глухоманью и останется во веки веков, аминь, и не следует совать в нее свои лапы, ибо можно и самому испачкаться.
Поскольку пан староста заботился о чистоте собственных рук, дела округа он поручал нижестоящим чиновникам. В последнее время, к примеру, постоянно приходили жалобы от какого-то крестьянина – как его звали? Gottinhimmeldonnerscheißewetter[41], кажется, Schella. И этот Schella доносил, что господа Богуши в Седлисках и Смажовой взимают налог с крестьян за сбор ягод, грибов и тмина и деньгами, и натурой, что противоречит указу Кайзера, потому что еще в прошлом веке император Иосиф II разрешил собирать бесплатно все эти лесные дары, даже на панской земле. Кажется, он сошел с ума, этот Schella. Неужели он думает, что Брейнлю нечего делать, кроме как заниматься тмином?
Немного рассерженный тем, что его беспокоят, господин Брейнль отправился верхом на Дунаец. Его сопровождали три клеврета, грозные донельзя мадьяры, не владевшие никакой иной речью, кроме своей, а она напоминала Йозефу нечто среднее между шелестом листьев и лаем собак. Брейнль приказал им держаться на расстоянии нескольких десятков шагов – достаточно далеко, чтобы не мешать его раздумьям, но достаточно близко, чтобы в случае необходимости быстро пустить пулю в лоб польскому провокатору, если такой обнаружится.
Чтобы немного подсластить себе вид мерзких мадьярских рож, Йозеф взял с собой и Касперека Меркеля. Касперек, прекрасный юнец с пшеничными волосами, умел играть на скрипке, флейте и прочих плебейских инструментах вроде варгана и флейты Пана, а также восхитительно декламировал жизнерадостные анакреонтики. У веселого и словоохотливого Касперека, по слухам, были и другие таланты, о которых говорили исключительно шепотом и никогда при благородных дамах. Известно, что у канцелярии есть свои права и привилегии, а на фоне подвигов некоего графа Захер-Мазоха господин Брейнль вообще выглядел довольно добродетельно.
В тот летний день с самого утра ощущалось приближение грозы. На берегу Дунайца в зарослях ракитника висела влажная гнилостная духота, наполненная жужжанием мух. Дышать было нечем, и Каспереку приходилось все время охлаждать господина Йозефа веером. Староста велел юноше разложить плед в тени ив и налить себе бокал токайского для охлаждения, но вино только усилило раздражение и жар, а мухи и комары, привлеченные ароматом напитка, тем охотнее липли к Брейнлю.
И тут по прибрежному лугу пробежала странная дрожь, внезапная, как гроза, но идущая из-под земли. Ивы содрогнулись, утки на старом речном русле всполошились кряканьем.
– Эй, вы! Прекратить немедленно! – прикрикнул Брейнль в сторону мадьяров. Дело в том, что пан староста страдал газами, над чем наемники любили насмехаться.
Мадьяры переглянулись, снова заржали, но один из них извинительно развел руками, как бы говоря: это не мы.
– Не вы? Не вы?! Я вас знаю, шельмы! Погодите, вернемся в Тарнув – я вам палками из башки дурь вышибу!
И от гнева Брейнль действительно пернул, мощно и шикарно, как это он умеет, но никто этого не заметил, потому что как в этот момент подземный гром прокатился еще раз, взбаламутив воду в старом рукаве Дунайца. Волосы на широком затылке старосты встали дыбом.
И вдруг земля посреди луга поднялась, образовав зеленый холмик, который тут же лопнул, рассыпавшись огромной кротовой норой прямо у ног мадьяров. Наемники пошатнулись и с криком рухнули в глубокую яму. Три мужика, отъявленные разбойники, орали, как бабы, будто их живьем ели. Завопил и Касперек Меркель, потому что и под ним вдруг разверзлась кротовая нора. Господин Брейнль тоже заорал, хотя под ним никаких нор не было. Тем временем земля на вершине кротового холмика зашевелилась, и на свет вылезло чудовище, жирное, похожее на жабу, с пупырышками. В три прыжка оно приблизилась к Йозефу и распахнуло смрадную пасть.
Господин Брейнль разрыдался и наделал в штаны, а когда чудище ткнуло его рогами в живот, повалился на спину, суча ногами и руками, как опрокинутый жук. Но прежде, чем монстр успел его сожрать, из зарослей ракитника вывалился какой-то человек в еврейском лапсердаке, мордой напоминавший хама, и ударил чудище палкой по голове раз и другой так, что раздался хруст. Монстр с яростью плюнул, но мужик уклонился, и вся слюна досталась господину Брейнлю.