Хам в лапсердаке нанес твари еще несколько ударов палкой по почкам, пояснице и крупу. Чудовище взревело и закопалось в землю быстрее медведки. Этим все и закончилось.
– Спаситель! – Йозеф, поколебавшись, подполз к ногам таинственного незнакомца. – Избавитель мой! Забери меня отсюда… Золотом осыплю…
– Ну, золото золотом, но тминное дело вы, пан староста, могли бы рассмотреть чуть быстрее.
– Тминное? – Лицо Брейнля сделалось еще глупее, чем было.
– Ага, тминное. – Мужик в лапсердаке помог Каспереку выбраться из разрытой ямы. Чешский юноша пролепетал что-то по-немецки, видно, даже при таких обстоятельствах он не собирался калечить свои изящные губы какой-то плебейской речью. – Речь идет об обложении налогом тмина, вопреки указу Кайзера от восемьдесят шестого года. Вспомните и о других злоупотреблениях, допущенных Богушами, которые описаны в отдельных письмах. Ответа на них пока нет.
Староста не стал объяснять, что хамам не принято на письма отвечать. Его трясло так, что ни одной мысли не удавалось задержаться у него в голове. Когда таинственный крестьянин пошел помогать мадьярам выбраться из ямы, Йозефа стошнило в ракитнике всей кислятиной страха. Это отчасти помогло ему взять себя в руки, и в голове чуть прояснилось.
На небо выползли тучи, темные и набухшие. Раздался гром. Но уже не подземный, а обычный, грозовой, с молниями и проливным дождем.
– Я знаю уютный кабачок неподалеку. Вдали от дороги, но зато отменное пиво там варят и подают неплохую похлебку, – предложил хам, отряхивая землю с рук.
Мадьяры, якобы не понимавшие польских слов, оживились и приветливо закивали усатыми башками. Однако Брейнль медлил, в памяти всплывали рассказы о разбойниках, заманивающих путников в укромные трактиры и там перерезающих им глотки. Чтобы выиграть время, он велел одному из венгров отдать свои штаны, ибо его собственные были безнадежно испачканы.
– Здоровы ли вы, староста? Вы так бледны. – Хам противно поморщился, и чиновник вздрогнул, услышав эту цитату из уст темного крестьянина[42]. Случайность. Он успокоился и кивнул мадьярам.
– Веди, хам.
Когда они добрались до кабака, лило и сверкало, а ивы гнулись до земли и плакали дождем. Корчма располагалась в деревне Пух и носила благодатное название «Аллилуйя». Хозяин был выкрестом[43] и, как и все выкресты, носил фамилию Новак.
Брейнль и Шеля разговаривали допоздна, и никто не знал, о чем. Только мадьяры и Касперек Меркель находились достаточно близко, чтобы их слышать. Мадьяры, однако, вообще не понимали человеческой речи, а Меркель, будучи чехом, понимал исключительно по-немецки. Когда разговор наконец подошел к концу и Брейнль решил покинуть корчму, оба они уже были в изрядном подпитии, потому что пиво подавали и правда отменное.
Кабак был почти пуст, и даже хозяин не заметил, как из тени в углу вынырнули две фигуры. Если бы кто-то присмотрелся к ним повнимательнее, то увидел бы у них на головах рога.
– Ну, наконец-то, – буркнул Амазарак, потянулся за Якубовой пивной кружкой и осушил ее залпом. – Я уже думал, что он никогда не уйдет.
– О чем вы говорили? – спросил Азарадель.
– О тмине.
– О тмине! Так вот для чего я тебе нужен! Вот для чего я, как крот, в земле роюсь, другим чертям на посмешище! Вот для чего я побои незаслуженно собираю! Чтобы ты мог себе спокойно о тмине поговорить?! – Амазарак сплюнул.
– О том тмине, что он сам обложил налогом, когда ты еще был паном, – заметил Азарадель.
Якуб Шеля ничего не ответил. Он потянулся только за ломтем хлеба и от коричневой корочки отколупал ногтем черное зернышко – тот самый тмин. Он некоторое время крутил его в пальцах, а потом раздавил грязными ногтями.
– Пойдем, – сказал он. – Ночь уже поздняя.
L. О неожиданном визите
Сказывают, что самые древние известные людям чувства – это любовь, радость, удивление и умиротворение, ибо именно эти чувства должен был испытать первый человек в раю. Однако каждый знает, что древнейшим и первейшим чувством является страх.
Бояться легче всего, и эту истину передали нам наши предки: маленькие, испуганные существа, трепетавшие перед великими рептилиями в давние времена, когда миром правил Змеиный Король. И хотя некоторые из людей именуют себя панами, королями, кайзерами и мудрецами, они все равно, по сути, остаются маленькими испуганными зверушками, нервно вынюхивающими змеиный след.
Так и Викторин Богуш испугался, когда однажды ночью в окно его комнаты в криницком пансионате внезапно постучали. Он вздрогнул, увидев, что стучит черный петух.
– Кукуреку, вставай! Возвращайся домой, лодырь. Там происходит что-то плохое!
Викторин знал этого петуха из прошлой жизни – той жизни, о которой ему очень хотелось забыть, так как каждое воспоминание наполняло тревогой. Он пытался не обращать внимания на стук, но кур все яростнее и настойчивее колотил в стекло, хотя едва миновала полночь. Бормоча проклятья себе под нос, Богуш наконец распахнул окно, и гость проскользнул внутрь, свернулся калачиком перед камином и, накрывшись пушистым хвостом, с наслаждением замурчал.
– Ну, что случилось-то? Говори скорее!
– Прикажи принести молока. Не лишней была бы и капелька какого-нибудь более благородного напитка. Дорога была дальняя, я голоден и хочу пить.
Викторин знал, что спорить с Чернышом бессмысленно. Кошак заговорил, только когда он вдоволь наелся, выпил вина и тщательно вылизал лапы.
– Началось, – произнес он, и этого Викторину было достаточно.
Черныш рассказал, как Якуб Шеля, шабесгой, безземельный батрак и, кажется, разбойник, был вызван в усадьбу в Седлисках за отказ от барщины. Прибыл он гордый и в подозрительной компании – со старым Любашем из Камениц, который, кажется, еще не так давно разбоем промышлял, с Ксенесом Раком, русином из одной деревни, название которой Чернышу было никак не вспомнить, с прыщавым подростком с узкими глазами без ресниц, которого называл своим сыном, и еще двумя типами: первый толстый, второй худой – на первый взгляд обычные хамы, но если взглянуть боковым зрением, то можно было заметить у них на голове рога.
Во двор усадьбы они не вошли, а въехали верхом, конно, как паны; один только Рак прибыл на воле с двумя шрамами на левом боку, но Рак всегда был чудаком. Управляющий Мыхайло, увидев это, стал багровым, как свекла, – казалось, что сок вот-вот из ушей брызнет. Ведь все это были лошади из Богушевой конюшни.
Мыхайло матерился: мол, что это значит, конокрады гребаные. А Шеля на то отвечал, что это, дескать, его лошади и что он приехал за остальными.
«Твоими могут быть только палки по спине, да ножи разбойничьи», – ответил управляющий; он легко заводился. Тут же подскочили и другие дворовые, а за ними еще, и все принялись друг друга лупить так, что кости хрустели. Один только Якуб стоял в стороне, смотрел на все и смеялся.
Рейвах поднялся, как на жидовской ярмарке, и все, кто только был в усадьбе, высыпали в двор посмотреть, что происходит. Выехали даже пан Станислав Богуш в своем кресле на колесах. И тут Шеля подошел к их благородию, встал напротив и спросил:
«Узнаешь ли ты меня?»
А пан Станислав в ответ покраснели, побледнели, потом снова покраснели, затряслись странно, один глаз кровью заплыл – видно, у них удар случился. И так они ничего больше не сказали, и с тех пор еле-еле пару слов произнести могут. Говорят с трудом и нескладно, не двигаются и только левой рукой едва-едва пошевелить могут.
Якуб и его головорезы ушли безнаказанно, так как все, кто мог, бросились спасать ясновельможного пана Станислава. Один Мыхайло крикнул пару мужиков и поскакал верхом за разбойниками. Он кричал им вслед, что еще доберется до Шели, пусть хоть и вторую ногу потеряет, и выражался при этом так скверно, что в таком элегантном месте лучше не повторять. А я, между прочим, кот очень чувствительный и грубостей терпеть не могу.
– С каких пор ты благородным паном сделался, котяра? – обрушился на него Викторин. Кот посмотрел на него с неприязнью.
– Странно это слышать из твоих уст.
– Говори лучше, что было дальше.
– Вообще-то, дальше ничего. Мыхайло вернулся утром. Нога была цела, но зато сам он стал седой, как лунь. Один вернулся. Остальная дворня исчезла, словно сквозь землю провалилась. Совсем как несколько лет назад, когда зимой, во время рождественских колядок бескидники вырезали дворню.
– А что с Шелей? – Викторину становилось все тревожнее.
– Что с Шелей? Об отце ты не спрашиваешь, а этим хамом интересуешься? – лицемерно удивился Черныш. – Шеля через несколько дней вернулся в Смажову, к бабе. Она у него уже третья, потому что двух он похоронил. Они живут прямо при дворе пана Никодима – оказывается, Шеля неплохой колесник. Детей у них много, но больше всего времени Якуб проводит со старшим сыном, Сташеком. Этот Сташек не настоящий Шелин сын, а пасынок, от первой бабы, Рози Ходоровой. Уродливый и без ресниц, на змею похож. Но они подошли друг другу – и тот, и другой гады. В Смажовой и окрестных деревнях все крестьяне их уважают с тех пор, как Шеля у старосты Брейнля выиграл процесс против тебя.
– Против меня? Процесс?
– Ну да. Из-за тмина.
– Какого еще тмина? Говори, кот, а то я сейчас взорвусь!
– Ну, не из-за самого тмина, а из-за налога. Не только на тмин, но и на ягоды, грибы и орехи. Того, что ты годами несправедливо собирал, чтобы угнетать крестьян.
– Я собирал?!
– Ты теперь Викторин Богуш, – холодно заметил кот. – Вот Богуш налог и собирал, хотя Кайзер запретил это еще в прошлом веке.
– Почему до сих пор никто не намекнул мне об этом?!
– А зачем, доход от этого налога мизерный, хотя для многих безземельных хамов, наверное, был он не так уж и мал. Наверное, не хотел тебе эконом этим голову заморачивать. Все знают, что ты здесь вместе с этим чудаком Дитлем минеральные воды изучаешь. Ну и Лоза не хотел более тесного знакомства с ивовым суком, особенно когда дует ветер с гор.