И Викторин задумался, докопаются ли ученые когда-нибудь до Змеиного Короля, до подземного мира и страны мертвых. Хотя, возможно, это не те пространства, до которых можно так легко докопаться. Может, чтобы спустится в ад, нужно сначала совершить путешествие вглубь себя. Ибо любой дурак может подняться на Олимп в далекой Греции, басурманском государстве, но не всякий отыщет там богов. Значит, земля науки и земля мифа могут находиться где-то рядом, бок о бок, не мешая и не замечая друг друга, только для того, чтобы одна могла высмеивать другую. Эта мысль о гармоничном сосуществовании двух противоречивых истин наполнила ум Викторина спокойствием и доставила ему настоящее удовольствие.
Наконец он вернулся к проекту курорта, который он планировал открыть в своих владениях. Минеральных источников в Бескидах великое множество. Он подумывал о крошечной деревушке возле Эмауса, под названием Латошин. Здесь можно было бы выстроить санаторий, гостиницы и пансионаты, а там, где, по слухам, много веков назад высилось капище древних божеств – всяких перунов и сварогов, – устроить бювет с садом в английском стиле. В Эмаусе есть железнодорожная станция, красивая, обвитая виноградными лозами, а дорога от Эмауса до Латошина в хорошем состоянии, с видом на реку. Можно даже организовать особый транспорт для перевозки курортников. Не только он, Викторин, получит выгоду от этой затеи. Любой мещанин или крестьянин может здесь заработать.
Пан Богуш углубился в тень жасмина, жара душила и пригибала к земле. Белые цветы висели обмякшие на солнцепеке и даже не хотели пахнуть. Одни лишь пчелы неутомимо кружили от цветка к цветку. Ох, если бы хамы имели хотя бы половину от этого пчелиного трудолюбия. Причина Шелиной гордыни в том, что прежде ему не нужно было работать, а теперь приходится. Да.
Днем, когда жара немного спала, Викторин пошел проверить, как исполняется его приказ. Шеля действительно сидел закованный в колодки, ошалелый от жары. Но никто из дворовых или заходивших в усадьбу хамов не подтрунивал над ним. Да и вообще к нему явно относились с каким-то особым уважением. Это разозлило пана Богуша. Он покачал головой, сетуя на тупую ненависть крестьянина, на его желание укусить протянутую к примирению руку. Хам.
Эта ненависть тяготила пана Викторина, и когда в начале июня в поместье явилась рекрутская комиссия, Богуш внес Шелю в список призывников. Так было принято, что именно двор назначал крестьян, кто будет призван в армию.
– Немолодой этот Шеля, – заметил обер-лейтенант, чех с фамилией, состоящей из одних согласных, которые невозможно ни произнести, ни запомнить.
– Зато годный, – коротко ответил пан Богуш.
Обер-лейтенант подкрутил ус и понимающе улыбнулся.
– Он создает вам проблемы, этот хам.
– Наши проблемы, наше дело. Вам нужен список? Вот список.
– А разве я что говорю? Служба в армии Его Императорского Величества самому черту рога подпилит.
Викторин едва заметно вздохнул. Он даже перестал жалеть о ящике первоклассной сербской ракии, подаренной офицеру, чтобы ублажить его. Небольшая цена за избавление от Шели и четырнадцать лет покоя. Именно столько длилась служба. И все-таки Богуш отправился с комиссией в Смажову, чтобы за всем проследить.
Якуба застали сидящим на скамейке перед хатой. Он потягивал ивовую трубку и отдыхал в тени. Вернувшись после колодок, Шеля говорил немного бессвязно; правая сторона лица обвисла, а заплывшее веко вывернулось наружу, из-за чего он немного напоминал английского бульдога; по-видимому, из-за жары у него лопнула какая-то жилка или что-то в этом роде. Увидев приближающихся вооруженных людей, дети Шели разбежались, как перепелята; один только Сташек остался. Когда стало ясно, что военные направляются не в соседскую хату, а к нему, к тому же в сопровождении Викторина Богуша, Якуб что-то шепнул сыну на ухо и скрылся за углом.
Комиссия остановилась перед домом.
– Якуб Шеля здесь живет? – спросил обер-лейтенант. Выглядел он бравым, дерзким и очень зловещим.
– Батя заняты, – ответил Сташек. Голос у него дрожал, но взгляда он не опускал.
Викторин Богуш не удержался.
– Заняты?! – рявкнул он. – Этому негодяю я преподам урок на четырнадцать лет вперед! В армию пойдет, там ему наконец объяснят, где его место!
– В жопу, а не в армию, вельможный пан. – Якуб Шеля, бледный, вышел из-за угла. Он бросил окровавленный топор на землю и тяжело прислонился к стене. В сторону комиссии он вытянул правую руку, обмотанную грязной тряпкой. Ткань быстро пропитывалась кровью, а на руке отсутствовали два пальца, указательный и средний. – Я знаю, где мое место. А твое где, вельможный пан?
Военные переглянулись, побледнев почти так же, как Якуб, поскольку это были благородные офицеры, не знавшие вида крови. Обер-лейтенант откашлялся.
– Калек мы не берем, Кайзеру калека не нужен. Мы возьмем парня. Должен быть Шеля, будет Шеля.
– Он слишком молод, пятнадцатый год ему едва пошел… – пробурчал Якуб и крепче сжал повязку, потому что кровь уже начинала течь ручьем через тряпку.
– Слишком молод, слишком стар. А в армию идти некому, – съязвил немец. – Будешь ты меня еще поучать, Teufel mutilant[47]. Раньше надо было думать о сыне, вместо того, чтобы пальцы себе рубить.
Но этих слов Якуб уже не услышал, потому что потерял сознание. Старший лейтенант попытался привести его в чувство ударом хлыста по лицу, но Шеля как упал, так и лежал. Сташек, хоть и был не по возрасту смел и смекалист, но все же оставался еще ребенком, и, когда его повели с собой солдаты, разрыдался в голос. Лейтенант тоже угостил его хлыстом.
Женой Шели в то время была вдова старого Матиаша Шидловского, в девичестве Неверовская. Говорят, в молодости она много гуляла. Так говорят, но это было давно. Возможно, так болтают, потому что она была красоткой. Но это тоже было давно.
Сальча затащила Якуба в дом, омыла его кровоточащие раны и крепко обвязала культи чистыми полотняными тряпицами. Она стянула руку выше запястья, чтобы перекрыть кровоток. Якуб что-то бормотал вполголоса, и она поцеловала его вспотевший лоб, откинув назад спутанные волосы. Она даже смутилась, потому что Шеля никогда не позволял ей подобные нежности.
А потом она упала на колени перед образом Пресвятого Сердца Иисуса и стала благодарить Господа за то, что в армию забрали Сташека, этого разбойника и бандита, и к тому же не ее сына, которого ей приходилось терпеть дома из-за Якуба.
Вот что случилось с пальцами Якуба.
LII. О кесаревом и божьем
Сказывают, что Якуб Шеля у баб шел нарасхват. Чему удивляться, ведь баба – дура и всегда выбирает такого мужика, который ее ни в грош не ставит.
Вот уже несколько дней после того, как Сташека забрали в солдаты, Якуб молчит. Он ест, пьет, позволяет жене менять повязки, но ничего не говорит. Он блуждает взглядом по потолку, по святым образам, что развесила в хате Сальча, которой в последние годы нравилось проводить время на коленях. Якуб равнодушно поглядывает на стайку своих ребятишек, чьи имена он путает, и жалеет Сташека. Лишь он один Шеле по душе. Может, Якуб даже его любит. Удивительно, ведь он ему не родной сын. Пропадет Сташек в армии. Погибнет где-нибудь на войне или после службы станет попрошайкой в какой-нибудь Иллирии, Трансильвании, или куда его там судьба забросит. Будет подыхать под забором, как Лазарь, и собаки будут лизать его язвы.
Возникают эти мысли в голове; поначалу они холодные и не трогают, но затем, с каждой минутой, как круги на воде, расходятся по всему телу Якуба, давят на сердце, тянут жилы и нервы. Невыносимо.
– Чего ты молчишь? – спрашивает Сальча, вытирая мужу пот со лба, потому что у того опять жар.
– А чего мне говорить?
Послушная собачья забота жены вызывает в Якубе только раздражение.
– Ты, наверное, рада, что Сташека забрали, – произносит он наконец.
– Лучше его, чем тебя.
– Жалко парня.
– Может, эта армия ему на пользу пойдет. По крайней мере, разбойником не вырастет.
– Как я?
– Ты уже редко на разбой ходишь. Это я у Святого Антония Падуанского вымолила. Он от потери вещей помогает.
– Я ничего не терял.
– Ты, старый, себя потерял.
Якуб пренебрежительно усмехается.
– Дура ты. А на разбой, если захочу, опять пойду.
Прошло не меньше недели, прежде чем Якуб почувствовал себя лучше и он смог выйти дальше уборной. И пошел он не на разбой, хотя так всем показалось. Он ушел в мир.
Якуба мучила совесть из-за Сташека. Потому первым делом он направился в Тарнув, к старосте Брейнлю – к своему другу Брейнлю, но тот лишь развел руками. Вот если бы Шеля замыслил что-то назло польским панам, задумал их высмеять или как-то иначе им навредить, тогда бы он, несомненно, помог, горы бы для друга свернул. Брейнль даже готов заплатить горсть флоринов за каждую ясновельможную голову, которую, если найдется повод, удастся снести. Однако воспрепятствовать решению рекрутской комиссии – это нет. Ведь это означает встать против всей государственной машины монархии – против всемогущего Левиафана, у которого кости – это чиновники, а мышцы – военные. И истинно говорит Кайзер: все, что вы сделаете с одним моим слугой, вы сделаете со мной. Ибо кость костью, плоть плотью, но сердце всей монархии – это сам Кайзер. И как отдельные части тела не могут враждовать между собой, так не может никто – ни пан, ни хам, ни немец, ни чех, ни поляк – подрывать основы государственных институтов.
– И на кой хрен вы мне все это рассказываете, ваше благородие, – тоскливо ответил Якуб. – Не хотите помочь, скажите прямо.
Брейнль немного обиделся, но все же дал подсказку: по законам империи каждому хаму дозволено обжаловать решение помещика. А поскольку именно помещик назначает призывников, то и призыв Сташека в армию – это его решение.
– И к кому мне обращаться? Может быть, к губернатору во Львове?
– Угадал. К губернатору.