В первый же день он велел прислуге приготовить полдник в саду. Времени на то, чтобы привести конфекты из Тарнува, не хватило, но испекли шарлотку и подали ее еще теплой, а к ней хлеб с маслом и вареньем. Девушка молча съела все, что только было перед ней поставлено, и запила это четырьмя чашками кофе, в который добавила почти такое же количество сладких сливок. Пан Богуш пил только чай из пышущего самовара; кофе и сладкое он уже давно не употреблял, потому что после них даже на следующий день не прекращалось жжение в пищеводе. Он пил чай и смотрел. Это она? Не она? Столько времени прошло, и все изменилось в мире, все, и больше всего он сам. Даже в Мальве сохранилось так мало от Мальвы. Как будто ее кто-то заколдовал. Но как заколдовать заколдованную девушку? Или это была вовсе не Мальва, хотя очень на нее похожа?
– Кто ты? – спрашивает пан Богуш больше себя, чем ее.
– А кем ты хочешь, чтобы я была? – отвечает Мальва, и голос у нее очень низкий, совсем не как у молодой девушки.
– Я не хочу, чтобы ты была тем, кем я хочу. Просто скажи мне, ты Мальва или просто похожа на нее?
– Я могу быть Мальвой. Он тоже меня так называл. Я должна была стать хозяйкой поместья, так он мне обещал, а он сделал меня простой девкой в своей лачуге.
– Ты мне не ответила. А хозяйкой ты будешь. У тебя будет и поместье, и наряды, и лошади, и прислуга. Завтра я велю тебе привезти самые красивые наряды из Тарнува или Кракова. Хочешь – из Вены. Я приказал подготовить для тебя комнату рядом с моей спальней. Ты можешь пойти туда, когда захочешь. Я приду к тебе вечером.
Мальва стряхнула с себя маску безразличия, на ее лице появилось выражение детской жадности. Она съела еще немного печенья и ушла, не сказав ни слова.
Начавшийся дождь забарабанил о крышу веранды. Викторин потягивал чай и смотрел на капли, рассекающие наискось воздух и бьющие в осенний сад. Чай имел терпкий вкус и вязал язык; только спустя некоторое время Викторин заметил, что он пьет одну заварку. Он вздрогнул, сплюнул и побрел по усадьбе. Из окон кабинета он еще раз окинул взглядом двор. Закованный в колодки Якуб мок под дождем, свесив голову, как старый конь.
Днем Шелю выставляли напоказ, другим хамам в назидание. На ночь его затаскивали в карцер, то есть в небольшую землянку без окон, там же ему давали миску с едой, раз в день, как собаке. Однако жена Якуба приходила день за днем с хлебом, пивом и одеялом, которым она накрывала Шелю, когда шел дождь, то есть почти всегда. Управляющий Мыхайло как-то высек ее ореховой розгой, которую держал для баб и детей, но Викторин запретил ему бить и прогонять женщину. Теперь она сидела рядом со своим мужем. И так продолжалось до темноты.
Иногда при арестанте находился и пан Станислав Богуш.
В первый же день Шелиного карцера ясновельможный пан Станислав велели отвезти их к колодкам. Викторин сам вез коляску, постоянно интересуясь, чего еще желает Нестор рода Богушей. С некоторых пор пан Станислав все чаще погружались в ступор и уходили в странные миры в собственной голове. Тогда они что-то бормотали бессвязно, а взгляд их становился плоским, тусклым, лишенным той искры, что отличает глаза людей от глаз животных. Пальцы левой руки мяли четки – те, что надеваются на палец, без начала и конца. Пан Станислав так молились – непрерывно, снова и снова.
В то утро Викторин подвез пана Станислава к колодкам Шели. Лицо Якуба так и оставалось опухшим после обжинок, а под глазом чернел большой синяк.
– Сын мой возлюбленный. – Старик благословил Якуба левой рукой, потому что правая у него полностью отнялась из-за паралича. Говорил он с трудом, медленно пережевывая каждое слово, но разборчиво и иногда даже со смыслом.
Якуб сплюнул Станиславу под ноги.
– Если я такой возлюбленный, то прикажи этому ублюдку освободить меня, – прохрипел он. – И пусть он выметается на хрен немедленно отсюда. Это не его усадьба.
– Мой возлюбленный сын, на чердаке ты запер меня, чтобы я плющом зарос. Но я прощаю тебя, да, да, прощаю. – Слезы потекли по лицу старика.
– Да вы охерели совсем с этим своим прощением?! Один другого стоит! Прочь, с глаз моих долой! Вон, сука, вон, вон!!!
– Пойдемте, он так и будет плеваться и лаяться, – тихо сказал Викторин Станиславу, но тот лишь посмотрел непонимающим взглядом.
– Сын мой возлюбленный, – проскрипел старик, снова посмотрев на Якуба. – На чердаке ты запер меня, чтобы я плющом зарос.…
Викторин повез коляску обратно в усадьбу под летящие в спину проклятия Шели.
– Чтобы я плющом зарос! – Станислав стукнул действующей рукой по перилам.
– Но не заросли, – голос Викторина был спокойным, теплым, как мед.
– Да, не зарос. – Пан Станислав немного успокоился и вновь взялся за четки.
Год порыжел октябрем. Мальва не одарила Якуба ни единым взглядом. В новых платьях она прогуливалась по двору прямо перед его носом. Она делала вид, будто не видит, как Шеля не спускает с нее глаз. Она, верно, хотела, чтобы Якуб позвал ее, стал добиваться ее внимания; тогда она могла бы пройти равнодушно мимо, и ее молчание было бы как пощечина. Тогда она встала бы на крыльце рядом с паном Викторином, одетым в безупречно белый сюртук, она ласкала бы губами щеку пана Богуша, или нет, лучше мочку его уха, и этот поцелуй стал бы ее криком Шеле: «Смотри, это он сделал меня хозяйкой! Он сделал то, что ты только обещал! Потому что вместо хозяйки ты сделал из меня только шлюху!»
Но Шеля не произнес ни звука. Он только смотрел.
Пан Викторин Богуш иногда задавался вопросом, настоящая ли это Мальва. Ибо шли дни, а двор не зацветал. Напрасно он искал следы той буйной растительности, что много лет назад окутала все поместье. Викторин помнил то цветочное безумие, но вспоминал его, скорее, как сон. И неудивительно, ведь тогда он даже не был Викторином; он был кем-то чужим – тем, кого даже не хочется вспоминать. Но с этой новой Мальвой на ковре не распускались маки, а под потолком не слышалась поздняя песня дрозда. Даже комнатные папоротники и пеларгонии выглядели так же бледно и грустно, как и всегда.
Чтобы хоть как-то помочь волшебству, Викторин, пока еще было тепло, собрал в саду гусениц парусников, посадил их в банки с побегами терновника и отнес на чердак, чтобы они спокойно окукливались, потому что на чердаке было в меру прохладно и в меру тепло. Мудрые книги утверждали, будто бабочки-парусники не встречаются в Бескидах, но авторами этих книг были в основном французы и немцы – что они могли знать о Бескидах? Викторин часто заглядывал в банки и рассматривал коричневые, набухающие тельца куколок. Они ничуть не были похожи на живых существ. Они скорее напоминали сухие листья, свернутые в трубочки и привязанные тонкой шелковой нитью к веткам внутри банок. Ни один орган чувств не подсказывал Богушу, что в этих сухих оболочках кипит жизнь, что происходит некая странная трансмутация, или даже транссубстанциация. В превращении мерзкой гусеницы в многоцветную бабочку есть нечто священное, и, наблюдая это чудо, можно легко поверить в небеса обетованные и прочие сверхъестественные вещи.
В грязные и мрачные ноябрьские дни Викторин выносил куколок вниз, по одной или целыми банками, и оставлял на каминной полке. Спустя некоторое время куколки набухали, под твердым покровом начиналась пульсация; потом оболочка трескалась, и из нее выходила новая жизнь, влажная, трепещущая и многоцветная. Бабочки расправляли крылья, похожие на смятые фантики, медленно и неуверенно, словно не веря до конца, что крылья принадлежат им, что не нужно ни у кого спрашивать разрешения летать. И едва поняв это, бабочки, одна за другой, устремлялись в полет, без сожаления оставляя шелуху прежней жизни. И увидел Викторин, что это хорошо.
Вскоре усадьбу наполнили бабочки-парусники с жесткими, будто картонными, крыльями, желтыми, в обрамлении чудесных синих и красных пятнышек. Богуш повсюду расставлял блюдечки с капельками разведенного в воде меда. Прислуга вскоре привыкла к этой новой причуде хозяина: молодежь посмеивалась, а старики, помня былую суровость и жестокость Богуша, восприняли эту блажь с облегчением и радостью. Пусть уж лучше их благородие разводят бабочек, чем бьют челядь и насилуют девок.
Мальва иногда сажала бабочек на палец и равнодушно их рассматривала. Да, они были красивыми и даже казались занятными, но ненадолго. Ей гораздо более был интересен статус хозяйки поместья, все эти лошади и наряды, румяны и помады, которыми она прежде не пользовалась, так как красота ее юности была ярче всех французских пудр. Пан Викторин разочаровался и перестал кормить бабочек. Вскоре паркет в усадьбе покрылся желтыми мертвыми тельцами. Прислуга собрала их и выбросила на помойку.
Однако по ночам Богуш продолжал приходить к Мальве и делал с ней всякие дела, но спальня так и не заросла луговыми цветами. Так Викторин понял, что это не настоящая Мальва. А потом начал думать, что и сам он уже не настоящий. Он изменился и постарел, а некоторые вещи в мире возможны только в молодости. Ночами, правда, ему по-прежнему было хорошо, и этого вроде было достаточно.
Так бы Викторин и продолжал думать, если бы не восстание.
В начале ноября в Седлиски съехались представители шляхты, в частности, пан Доминик Рей и пан Генрик Богуш, брат Викторина, уволенный с прокурорской должности в Кракове за деятельность, направленную против монархии и Кайзера. Известно, что пан Генрик играл в конспирацию, создавал тайные клубы и общества по образцу шотландских лож: Клуб Великой Польши, Союз Польского Народа, куда допускалась, разумеется, лишь благородная шляхта. Эти господа собирались по ночам на краковских чердаках и в грязных флигелях, чтобы при свете свечей читать Мицкевича и мечтать о Великой Польше, Польше от моря до моря.
Проверенные дворяне оказались, однако, недостаточно проверенными, и кто-то успел донести. Пана Генрика арестовали и собирались вывезти в Брно, в крепость Шпильберк. К счастью, стража оказалась подкупленной, и не успел конвой, сопровождавший младшего из братьев Богушей, доехать до Ланцкороны, товарищи по конспирации освободили его, инсценировав нападение разбойников, чтобы конвоир мог убедительно объясниться перед начальством. Как выразился пан Генрик, вот смеху-то было! Обо всех своих перипетиях он рассказывал с красноречием и юмором, разгоряченный ореховой настойкой, а пан Рей вновь и вновь взрывался хохотом и хлопал себя по бедрам.