– Ну а кто? Я? – жестко ответил Шеля. – А если не ты, то указывай пальцем, кто из нас.
Женщина провела неуверенным взглядом по детям. Она остановилась на уродливой физиономии Сташека. Юный Шеля холодно и гадко смотрел на мачеху; не моргнул. Две слезы прокатились по чумазому лицу Сальчи.
Она встала, не говоря ни слова, закуталась в овечью дубленку и вышла из избы в мороз и в ночь. Якуб хотел выйти следом, но она не позволила.
– Зачем тебе идти? Я сама дойду.
Мужик переминался с ноги на ногу. Его баба поняла, что впервые в жизни видит его смущенным.
– Я бы дал тебе водки, чтобы было легче, но у меня нет. Мы со Сташеком все выпили.
– Тебе лучше ничего не говорить.
И она пошла. Ночь была светла, усыпана звездами, но мороз пробирал до самых костей. Сальча посмотрела на восток, где дорога уходила вверх на Преображенскую гору. Она не пошла в ту сторону; ксёндз Юрчак с амвона осуждал те семьи, в которых кто-то ходил на Помирки, но у себя не принимал никого, говоря, что у него не богадельня, и не хватает еще, чтобы по приходу шлялись нищие, калеки и нежеланные дети. Нет, жена Шели не пошла к ксёндзу даже за благословением, потому что он наверняка не дал бы его, зная, с чем она пришла. Она только достала из-за пазухи четки и отправилась в другую сторону, шепча «Радуйся, Мария».
Каждое слово она поворачивала в устах задумчиво и благоговейно, разглядывая его со всех сторон и вгрызаясь в его сочную мякоть. Хотя за всю свою жизнь она произносила слова этой молитвы не одну тысячу раз, теперь они звучали в ее ушах по-новому, будто только теперь раскрывая свой смысл. На вкус они были как спелые персики. К тому времени, как женщина достигла того места, куда направлялась, четки бежали по ее крови и стучали в такт сердцу.
Когда Сальча вошла в лес, ее сковал такой мороз, что стало жарко. Тело горело огнем, но губы неподвижно застыли, и их уже было никак не разжать, чтобы прошептать молитву. Но это даже хорошо, подумала она, потому что каждый вдох обжигал, как раскаленный дым от костра. Сальча продолжала молиться своим сердцем.
В заснеженном лесу все тропинки выглядели одинаково, и женщина не знала, в нужную ли сторону она бредет. Но туда, куда она шла, любая дорога была хороша.
Сальча добралась до оврага, по дну которого бежал ручей. Вода слепила из снега уродливые фигуры и переливалась под темным льдом. По руслу ручья она дошла до котловины, где в черном пруду соединялись несколько подобных потоков. Огромные сугробы по берегам напоминали спящих чудовищ и огромных змей с плотно скрученными телами.
Это были не настоящие Помирки, но это не имело значения. Сальча упала под наклонившимся деревом, с трудом переводя дыхание. Идти дальше не было сил, а, впрочем, и незачем. Ведь все, что у нее было, осталось позади, а впереди – ничего. Сальча обернулась и увидела всю свою жизнь. Маленькую, бедную и сухую. Такую же, как и она. Глухое рыдание захлестнуло ее грудь, но, едва успев подступить к горлу, застыло кусочком льда.
И Сальча сидела вся в снегу, наблюдая, как ее жизнь трещит вдоль и поперек, крошится и рассыпается на морозе стеклянным бисером, таким мелким, что от него не остается ни песчинки.
Последней угасающей искрой были четки, пульсирующие где-то внутри, в самой глубине – там, где Сальча была чем-то гораздо большим, чем просто Сальча. Возможно, с нею рядом был Бог, но его любовь порой очень странная, и понять ее невозможно.
Затем четки лопнули, и бусинки рассыпались в пустоте; и это было все.
LVIII. О февральской ночи
Сказывают, что никогда нельзя не верить коту. Есть даже старая легенда о том, что в раю именно кот уговорил змея соблазнить Адама и Еву.
Оба они были близкими родственниками и даже одинаково шипели, когда сердились. Когда же Бог узнал обо всем, он сказал коту:
– За то, что ты сделал, ты будешь проклят среди всех домашних и диких животных. На животе будешь ползать и прах будешь есть во все дни своего существования.
На что кот отвечал:
– Да иди ты. Сам себя проклинай. А ноги мне пригодятся, чтобы прыгать, охотиться и играть с веревочкой. Пусть змей ползет, раз он такой дурак.
Эта легенда объясняет, почему у змей нет ног и почему не следует слишком доверять родне, особенно близкой.
В первые дни февраля пан Викторин Богуш, проснувшись утром, обнаружил на своей груди свернувшегося в клубок Черныша. Кошак, даром что худой и облезлый, давил тяжестью, как смертный грех. Казалось, он весил больше центнера.
– Что ты тут делаешь? – хмыкнул шляхтич.
– И тебе доброго дня, – ответил Черныш и, задрав вверх заднюю лапу, принялся привычно вылизывать себе зад.
– Я знаю, что ты не приходишь без причины. Уф… – Викторину наконец удалось столкнуть кота с груди.
– Все верно. Я пришел сказать тебе: если ты хочешь сохранить змеиное сердце и все, что оно дает, уезжай отсюда. Сегодня. Сейчас. Лучше всего немедленно. И желательно как можно дальше.
– Уехать?
– Ну, кофе выпить еще успеешь, а то я вижу, ты еще не проснулся. Соображаешь хуже, чем обычно.
– Я не могу уехать, кот. Гости у меня. Восстание…
– Восстание будет подавлено, едва начавшись. И только тем оно и прославится, что из-за своей краткости заберет мало жертв. Ни одно польское восстание к востоку от Вислы не удастся никогда, потому что Бог проклял поляков за склочничество и глупость. Так им и надо.
Викторин Богуш покачал головой. Восстание должно было вспыхнуть со дня на день. Вся Западная Галилея застыла в ожидании, когда диктатор Дембовский даст сигнал. Огонь загорится в Кракове и оттуда с молниеносной быстротой распространится на восток. Вся австрийская часть Польши будет охвачена пожаром, как сухой лес. На сей раз восставшие не совершили той роковой ошибки, что полтора десятка лет назад допустили в Варшаве, и обратили внимание на крестьянство. Вот уже несколько месяцев по деревням ездили эмиссары и вбивали в голову тупым хамам, что они тоже поляки. Также для подготовки восстания крестьян обложили особым денежным налогом, о котором им сообщили ксёндзы во всех приходах. Крестьяне – добрые польские селяне – несмотря на нищету и голод, давали деньги. Да, на хамов определенно можно было рассчитывать.
– Как бы тебе не ошибиться в расчетах, – холодно заметил черный кот. – По старой дружбе советую тебе: сваливай. Со всех ног и вприпрыжку.
– Только не сегодня. Завтра. Или через пару деньков.
– Ты пожалеешь, прежде чем петух запоет. – Кот бесшумно спрыгнул с кровати и, поджав хвост, вышел из спальни.
Викторин кинулся за ним, широко распахнув дверь в кабинет. Кота нигде не было.
Пан Богуш больше не вернулся в постель, ведь у него были гости. В усадьбе собрались его братья, Генрик и Феликс, последний – с сыновьями Титом и Адамом, и зять Леопольд Горайский из Модеровки. Они приехали якобы в гости, но на самом деле привезли с собой оружие и запас свинцовых пуль. Викторин хотел было кого-то из визитеров разместить в усадьбе в Смажовой, но Никодим недовольно поморщился и заявил, что в этом меланхоличном месте панам братьям будет весьма неуютно. Паны братья, впрочем, и сами не горели желанием – Никодим с его меланхолией успел им изрядно надоесть еще до того, как они его увидели. Потому все гости были размещены в усадьбе, не самой большой и просторной. А кроме того, каждый из панов притащил с собой толпу слуг и вооруженных денщиков, пафосно именуемых ординарцами. В Седлисках было тесно, но шумно и весело.
К обеду к компании присоединился ксёндз Юрчак с Преображенской горы; в деревянном ящике он привез собранный с крестьян налог на восстание.
– Ну, вы порядком насобирали, преподобный, – оценил пан Генрик за послеобеденным бокалом венгерского вина.
– Порядком, не порядком, – ксёндз пожал плечами. – Я четыре воскресенья подряд на проповедях вещал о том, что будет восстание. Обещал, что, когда настанет вновь Речь Посполитая, все будут равны, а паны крепостное право отменят.
– Тут вы немного погорячились, преподобный, – ухмыльнулся Горайский, солидный господин, седой, как лунь, но, несмотря на возраст, поджарый и уверенный в движениях.
– Кайзер обещает то же самое, – заметил Феликс Богуш.
– Кайзер далеко, мы близко. – Леопольд Горайский стал пристально разглядывать свой бокал, наполненный кровавой жидкостью, как будто пытаясь что-то по этой красноте нагадать. – Кайзер может все что угодно обещать, может даже совсем крепостное право отменить, что, впрочем, и собирался сделать предыдущий Кайзер, Фердинанд. Но поместье же должно с чего-то жить, потому и крепостное право должно оставаться.
– Фердинанд был сумасшедшим, и у него была каша в голове, – ответил Феликс. – Новый Кайзер хоть и молод, но умен, как старый черт. Он будет править лет сто. Простой народ любит его.
– Народ всегда любит короля или императора, а пана ненавидит, – вставил ксёндз Юрчак.
– Это вы так говорите, – улыбнулся Горайский, не слишком вежливо напоминая священнику о его низком происхождении. Потому что, даже если благодаря сутане он и считался шляхтичем, все равно для собравшихся Юрчак оставался хамом среди панов.
– Люди, может, и дали бы побольше, но что поделаешь, нищета, а этой зимой даже голод случился, – продолжал ксёндз, как ни в чем не бывало. Ведь хаму всю жизнь, когда его хлещут, приходится притворяться, что это вовсе не порка, а господская ласка.
– Нищета, – с грустью кивнул господин Феликс. – Венгерское вино подорожало втрое.
– Можешь перейти на водку, а то хамы что-то пить ее отказываются. – Горайский погладил себе усы.
– У вас тоже?
– Везде, по всей округе.
– Хамы водку пить не хотят! Конец света!
– И это правильно! – Ксёндз Юрчак ударил бокалом о стол, плеснув вином на скатерть. – Одна беда из-за этой водки. Пора протрезветь.
– А как же винный откуп[50], преподобный! – простонал Феликс. – Барщины нет, доходов с водки нет – на что я буду содержать усадьбу, семью и себя?! Мне что ли самому придется в земле копаться, как свинье или хаму?!