Дебри становились все гуще, а деревья – старше. Под сводом крон появлялись пространства, свободные от снега; это позволило идти быстрее. Пятна опавшей коры и сухой хвои вокруг древних сосен и лиственниц, казалось, излучали рыжий свет во тьме. Эти свободные от снега круги создавали ощущения тепла, исходящего от деревьев. И действительно, в глубине чащобы было заметно теплее, и даже окоченевшие ноги не сильно беспокоили.
Вскоре все трое Богушей и Самуил распахнули шубы. Стало совсем тепло, сонно и несколько душно, как в натопленном доме. Викторин, Адам и Тит засыпали на ходу. Самуил Вата остановил их жестом, обошел вокруг, принюхался и велел стоять. Викторин и Тит успели еще сделать глоток из поданной слугой фляги, а Адам заснул на ходу. Самогон имел вкус жидкого огня. На границе сна перед паном Богушем мелькнула тень с горящими глазами, притаившаяся на ветке большой лиственницы, для кошки слишком велика, для куницы слишком мала. Викторину следовало испугаться, но нет; это была хорошая тень. А Самуил куда-то исчез.
Они спали недолго или вообще не спали. Вата разбудил панов.
– Они идут сюда, – прошептал он. – Быстрее!
Викторин не успел еще полностью отрезветь, а они уже неслись по лесной чащобе. Ветви зарослей хлестали его по лицу, в левом боку стучало так, что он едва мог отдышаться, а кости коченели от холода. Но он бежал.
Он петлял то влево, то вправо, не выпуская из поля зрения сгорбленную спину Ваты. Лакей уводил то вверх, то вниз, хотя чаще все же вниз. «Откуда он знает все эти тропы?» – задумался Викторин. Впрочем, и с самим Самуилом происходило нечто странное: несмотря на возраст, он двигался с кошачьей грацией. При взгляде на него одним глазом виделся старик с седой бородкой и лысым черепом, а при другом – тень, косматый мрак, черный огонь.
По лесу пробежала волна шума, где-то рядом с паном Богушем послышались шаги. Но это были не шаги кровожадных хамов, это был тяжелый топот несущегося гигантского животного.
Слева выскочил Амазарак, справа – Азарадель. Они преградили путь беглецам. Самуил Вата свернулся и принял облик старого и облезлого кота. Он выгнул спину дугой, зашипел. Черти нависли над ним. Ростом они были не менее трех саженей, и кот между ними напоминал скорее мышь, чем кота.
Азамарак сделал шаг вперед. От его тяжелой поступи задрожала земля.
– Возвращайтесь, откуда пришли, – фыркнул Черныш. – Вы не пройдете.
– Прочь с дороги, блохастая тварь, – произнес Амазарак мощным басом.
– Вы не можете трогать людей, если они сами этого не пожелают. Таков закон, – сказал кот.
– Людей – нет, – усмехнулся Азарадель и одним быстрым движением оторвал Чернышу голову вместе с куском позвоночника.
Кошачье тельце беспомощно упало на землю, на снегу расплылось дымящееся алое пятно – небольшое, ведь сколько крови может вместиться в коте. Викторину стало плохо, перед глазами потемнело. Кажется, его вырвало.
– Дядя? Дядя, нам пора. – Адам сильно встряхнул Викторина. Помещик недоуменно огляделся по сторонам. Рядом не было ни кошачьей тушки, ни крови, ничего.
– Где Черныш?
– Кто?
– Ну, кот.
– Какой кот, дядя? – Адам явно ничего не понимал.
– А Самуил? Самуил Вата?
– Он исчез где-то минуту назад. Шел, шел и исчез. Я его нигде не вижу. Дядя, а если он выдаст нас хамам?
– Он отдал за нас жизнь. Пошли, надо предупредить Никодима.
Лес во все стороны выглядел одинаково, поэтому они двинулись вперед. Им было очень холодно, им было нечего есть и нечего пить.
Пан Богуш помнил, что по дороге к Смажовой нужно было преодолеть гору, настолько крутую, что тракт шел серпантином. Когда местность начала понемногу уходить вверх, Викторин повел племянников под гору. Ему подумалось, что Седлиски лежат в долине между вершин, и, возможно, они забираются совсем не на тот хребет, который нужен. Деревья по-прежнему росли густо, сквозь заснеженные кроны пробивалось немного лунного света. Викторин развернулся; он решил спуститься в долину и далее незаметно продвигаться по кромке леса, от деревни к деревне, до того места, где обе долины встречаются и сливаются в одну.
Вскоре на спуске беглецы услышали журчание ручья. Вода бежала по темным камням и не замерзала даже в самый страшный мороз. Богуш сделал несколько осторожных глотков, чтобы успокоить голод и жажду. По дороге Викторин то и дело оглядывался по сторонам и прислушивался, но единственными звуками были журчание воды и скрип деревьев. Однако все время его не покидало ощущение, будто кто-то наблюдает за ними и идет по их следу.
Потому они перебрались на другой берег и оставили ручей за спиной – известно, что зло не может пересечь проточную воду. Богуши пытались двигаться параллельно ручью, хотя и на значительном расстоянии. Однако вскоре они совсем перестали слышать журчание воды, и Викторин уже не был уверен, что они идут в верном направлении. Несколько раз им даже приходилось поворачивать назад, когда они натыкались на непроходимую чащу.
Когда они наконец вышли из леса, уже рассвело. В долине виднелась какая-то деревня, но это, конечно, была не Смажова. Запел петух, и пан Богуш вспомнил слова Черныша вчерашним утром. Казалось, что с того момента прошел не один день, а целая вечность.
По дороге из деревни ехала повозка. Один хам, молодой и рослый, впрягся в дышло, а второй, постарше, сгорбившись, толкал воз. Вероятно, это были сын и отец, отправившиеся в лес за хворостом. Увидев Богушей, они остановились.
– Возвращаемся, – скомандовал Викторин и попытался затащить племянников обратно в лес.
– Да бросьте, дядя. Не все же крестьяне взбунтовались, – запротестовал Тит.
– Может, да, а может, и нет, – возразил Викторин. Говорил он с трудом, от холода язык застрял колышком во рту.
– На вид они добрые люди, – добавил Тит и, не дожидаясь согласия дяди, выбежал вперед. – Приветствую вас, добрые селяне! Мы голодны и замерзли. Не найдем ли мы у вас приют?
Хамы заморгали и переглянулись.
– Кто это там шляется? – спросил старик.
– Да бродяги какие-то, батя, – ответил младший.
– Брейнль по десять флоринов платит за каждую снесенную польскую башку и по два за отрубленную руку, – заметил старик.
– Нет, батя, это как-то неправильно.
– А ты меня не учи. Вот будет тебе столько же зим, сколько мне, тогда будешь знать, что правильно, а что нет. – Старый хам, бородатый, как Моисей, с торчащими из-под шапки клочьями колтуна, высморкался из обеих ноздрей и, ковыляя, подошел к Богушам. Он прищурился и наклонил на бок свою птичью голову, разглядывая Викторина. Один глаз у него слезился и гноился, потому видел он только вторым. – Елы-палы, сынку! Это ж тот самый ублюдок Богуш!
Викторин отступил на шаг. Затем еще на один. Нехорошо.
– Чего стоишь, недотепа?! Бей, а то кто другой наши флорины заберет! – рявкнул старик. – Бей, когда-то у Богуша твою мать насмерть затрахали!
– Это не я. – Викторин отчаянно замотал головой. – Это тот, другой…
– Спокойно, опомнитесь, братья поляки, нам бы только немного еды и теплый угол, мы заплатим… – начал Тит, но в тот же миг молодой выхватил из телеги топор и с размаху рубанул им прямо в лицо. Хрустнуло, и кусок нижней челюсти Тита отлетел красным ошметком вместе с половиной лица.
Адам пронзительно взвизгнул, как девчонка, и хотел было с голыми кулаками броситься на хамов, но Викторин схватил его за шкирку и потащил к лесу. Молодой хам еще бежал за ними некоторое время, но не догнал, потому что Богушам, несмотря на голод и усталость, страх прибавил сил. Они бежали, как перепуганные косули, на погибель, как можно дальше. Страх гудел в ушах, и мир расплывался перед глазами. Они остановились лишь глубоко в лесу, поэтому не видели, как старый хам разделывает дымящееся тело Тита, как отрубает голову и руки, а остальное засыпает свежим снегом. Четырнадцать флоринов! Многие за всю свою жизнь не видели столько денег сразу.
Потом Богуши снова бежали, пока Адам не упал. Не думая больше о погоне, он скорчился на земле и завыл по-звериному. Рыдания сотрясали все его тело, сопли у посиневшего носа замерзали на морозе. Викторин нагнулся, чтобы поднять племянника, но ему стало плохо, и он упал рядом.
Неизвестно, сколько он лежал, недолго или долго – достаточно для того, чтобы, раздвинув веки, не чувствовать собственного тела. Ни холода, ни боли, ничего. На мгновение ему показалось, что он мертв. Но ведь он уже умирал когда-то, давным-давно, когда он еще не был Викторином, и все было совсем по-другому. Значит, он был еще жив. Он с трудом поднялся на колени. Ноги затекли и не хотели слушаться.
Адам лежал рядом, свернувшись калачиком, в позе эмбриона или слепого щенка. Он тоже был жив, только половина лица у него была синей. А раз они были живы, надо было жить дальше. Было бы неправильно лечь и умереть.
Викторин и Адам, поддерживая друг друга, двинулись вперед. Шаг за шагом они скорее ползли, чем шли, даже не зная, в какую сторону света они направляются. Перед глазами старшего Богуша стояла темная рябь, толченое стекло ночи посреди белого дня, мелкое крошево смерти. То и дело ему приходилось прислоняться к дереву, чтобы не упасть.
– Дядя, смотри, у меня ухо отваливается. – Адам оторвал кусочек от выступающего из-под шапки красно-фиолетового лепестка.
Викторин на пробу отломил кусочек своего. Мертвая ткань осталась у него в пальцах. Дядя и племянник засмеялись одеревевшими голосами; и смех этот был подобен карканью ворон. В сердце появилась странная легкость и радость, и они двинулись дальше.
Прошло много времени, прежде чем они наткнулись на заброшенную избушку, в которой когда-то варили самогон. В аппарате еще оставалась водка и немного замороженного жмыха. Найденным ножом они раскололи массу на мелкие кусочки и съели. Викторин пытался сначала согревать эти комочки во рту и только потом глотать, но голод подгонял его; поэтому он заглатывал целиком ледяные куски, и это было самое замечательное, что он ел в жизни.