Адам полил водкой оставленный в очаге пучок хвороста и попытался стертым кремнем выбить хоть одну искру.
– Не получится, – прохрипел Викторин.
Но у Адама получилось.
Оставшуюся самогонку они выпили, греясь у очага. Древесина потрескивала и стреляла, дым разъедал глаза. У них был огонь, огонь в очаге и огонь в животах. Мерзкая сивуха стала для них жидким золотом. Потом они нашли немного картошки и яблок, насквозь промороженных, и положили их в пепел.
– Смотри, дядя, смотри! Я не чувствую боли. Больше нет боли! – воскликнул Адам, держа руку в пламени. Кожа ладони краснела, покрывалась волдырями и лопалась с тихим треском, а края ее скручивались и становились коричневыми.
Викторин от души рассмеялся, уплетая полуобугленную картошку. При этом он медленно, по кусочку, сдирал себе ухо, которое теперь мешало и раздражало, как старый струп. Зачем вообще нужны эти уши? Людям ни к чему такие неприличные, несерьезные части тела, растущие в неожиданном месте. Благодаря водке пан Богуш понял этот факт и теперь удивлялся, отчего подобная мысль прежде никогда не приходила ему в голову. И продолжал методично отдирать это ухо. Не больно.
– Боли нет, – повторил Викторин вслед за Адамом, но уснул прежде, чем эти слова успели прозвучать.
Ему снилось, что он весь в огне, что огонь движется вместе с ним, что он сам и есть огонь – саламандра, Ифрит из восточных сказок, Змеиный Король, Святой Дух или какая-то иная огненная сила. Когда же его вновь разбудил пронзительный холод, Викторин обнаружил, что в потухшем очаге лежит не он, а Адам. Рука молодого Богуша напоминала черное сухое полено, кусок сожженного мяса с пальцами, скрюченными, как паучьи лапы. Адам тоже очнулся и испуганно вскрикнул.
– Иисус, мать твою, Мария! – зарыдал он.
– Пойдем. Может быть, нам удастся добраться до Пильзна. Или до Эмауса. Надо в город, в городе уж точно с ума не сошли, как в деревне.
Адам ничего не воспринимал, он не отрывал взгляда от утраченной конечности. Дотронулся до одного пальца – тот с треском обломился. Коснулся второго – треск. Взялся за третий…
– Что ты делаешь, дурачок?! Пойдем, в городе есть врачи, они тебе помогут.
Адам только жалобно заскулил, отломил третий палец и, опираясь на Викторина, вышел из хижины. Наступали ранние зимние сумерки, в лесу уже царил непроницаемый мрак. Идти было тяжело, беглецы были измучены и, несмотря на мороз, по-прежнему пьяны.
Едва избушка осталась за спиной, вернулось ощущение чьего-то присутствия. Кто-то таился в темноте и отслеживал каждый их шаг. Однако слабость и усталость обернули Викторина толстым коконом, и ему было все равно. Он просто шел. Еще один шаг. И еще один. И еще… Снег был выше колен, а в некоторых расселинах доходил до середины груди. Викторин брел в никуда, как сквозь сон, и лесу не было ни конца ни края.
Внезапно где-то вдали раздался звон колокола. Оба Богуша остановились.
– Там. – Адам махнул культей в одну сторону.
– Нет, там. – Викторин указал в другую. Адам все-таки настоял на своем, и оказалось, что он был прав.
Вскоре они уже стояли на краю леса. Перед ними расстилались пустынные белые поля, поделенные межами с кустиками и низкими деревьями. А дальше, за этими полями, на холме стоял небольшой городок. Единственная церковь с башней с крышей-луковкой возвышалась над городом, а вокруг горели дома, заливая горизонт красным сиянием. Издали картина была прекрасной, как на полотнах Эль Греко или позднего Рембрандта.
– Это Бжостек, – сказал Викторин.
– Горит.
– Мы укроемся в церкви. Дальше мы никуда не успеем добраться.
– Давай вернемся, дядя.
– Мы умрем, если вернемся.
Беглецы двинулись к горящему городу, цепляясь за тени голых деревьев на меже. Они преодолели примерно третью часть пути, когда над их головами пронеслись крылатые тени. Теней было две, они летели в сторону Бжостека. Адам, кажется, даже ничего не заметил, но Викторин хорошо знал, что это за тени.
Богуши уже начали карабкаться на холм, когда из-за домов выскочили хамы. Они, словно черные муравьи, заполонили всю округу. Опьяненные огнем, они орали и ржали от злого восторга.
Викторин толкнул племянника в тень большой ивы. Они забрались в яму у ее корней, без особой надежды на спасение. Хамы приближались. Викторин знал, что они идут за ними, и сердце в нем замирало, хотя и было змеиным.
И тут яма наполнилась смрадом падали, серы и гнилых зубов. Нечто встряхнуло иву так, что земля и перегной посыпались Богушам на головы. Нечто рычало снаружи, как старая злая собака. Азарадель в своем истинном обличье вовсе не был красив, и из его пасти шла невыносимая вонь.
– Богуш – вор! – прошипел Амазарак и еще раз толкнул иву.
Викторин прикрыл глаза и срывающимся голосом прохрипел:
– Спаси нас, Пресвятая Богородица. На твою защиту уповаем.
Стук по дереву прекратился. Черти с выгнутыми дугой хребтами стонали и кружили вокруг.
– Его здесь нет, – заявил наконец Азарадель.
– Но он тут был.
– Ты идиот. Тебе показалось.
Демоны скрылись в ночи, что-то напоследок крикнув хамам. Мятежные крестьяне прошли мимо, даже не обратив внимания на иву. Видно, Пресвятая Дева сильнее чертей, и она по-настоящему благоволила польской шляхте. Однако, хотя гул голосов утих, Викторин и Адам не решались выйти из норы. Часы медленно текли в темноте, пока наконец сон не сморил дядю и племянника, несмотря на голод и холод. Засыпая, пан Богуш подумал, что ему уже все равно. Ему казалось, что Богоматерь гладит его по волосам и затылку.
Утром Викторин проснулся. Адам нет. Он лежал застывший и холодный. Он больше походил на камень или глыбу льда, нежели на человека, потому что кожа у него совсем посерела. Рот Адама был широко раскрыт, а сожженная культя руки причудливо торчала вверх. Паренек стал намного тяжелее, а может, он просто примерз к земле, потому что даже не дрогнул, когда дядя пытался его пошевелить.
Викторин оставил труп в яме и из последних сил двинулся в город – другого выхода у него не было.
Жители Бжостека бродили среди тлеющих пепелищ и делали вид, что ничего не случилось. Разрушения, впрочем, оказались не столь значительными, как казалось вначале. Сгорели всего два богатых польских дома, аптека Лукасевича, контора ростовщика Зельмана и – возможно, случайно – все еврейское предместье, застроенное кое-как сколоченными и тесно лепившимися друг к другу хижинами. За судьбу этого предместья, по-видимому, никто особо не переживал, подумаешь – жиды какие-то.
Никто также не обращал особого внимания на Викторина, который брел по восточной стороне рыночной площади, ниже костела, где уцелело больше всего домов. Он выглядел как бедный или больной человек, а на бедных и больных обычно не обращают внимания.
Было еще кое-что, на что немногочисленные прохожие не обращали внимания – обезглавленные и безрукие человеческие тела, беспорядочно разбросанные прямо посреди площади. Некоторые в одежде, большинство же – особенно женщины – обнаженные. Между трупов величественным шагом прохаживались грачи.
Одна из птиц приблизилась к скорчившемуся у стены Викторину и поочередно осмотрела его правым и левым глазом.
– Я еще жив, скотина.
Грач что-то тихо прокаркал и отскочил в сторону, но не сводил с человека глаз.
Вздохнув, пан Богуш потащился к дверям трактира, а потом в церковь – с сомнением, потому что церковь он посещал только при крайней необходимости, и то в качестве седлисского помещика, но не как прихожанин Викторин. Оба эти заведения, где люди обычно ищут помощи и утешения, оказались закрыты.
К полудню трупы увезла милиция – сборище мадьяров, русинов, сербов и прочих мордоворотов неизвестного происхождения. От тел остались только застывшие пятна крови; собаки обнюхивали их и облизывали.
Неожиданно скрипнули деревянные ворота в задней части церкви, и на дорогу выкатилась повозка, запряженная каро-гнедой клячей с наростами на ногах. Кучер на козлах выглядел таким же худым, сгорбленным и жалким, как и лошадь. Он хлестнул кобылку кнутом, и повозка двинулась на север, по дороге в Пильзно. Заметив Викторина, скорченного и обессилевшего, он резко затормозил.
– Разрази меня гром! Диббук меня подери! Пан Богуш! Прррр!!!
– Абрам? Абрам Тинтенфас? – Викторин с трудом узнал каменицкого корчмаря.
– Быстро, быстро, садитесь, пан. – Абрам беспокойно стрельнул по сторонам бегающими глазками. – Здесь творятся плохие вещи, очень плохие. – Он нервно облизал тонкие губы и помог Викторину забраться на телегу с капустой и закопченными бочонками.
– Что жид делает в церкви? – спросил Богуш, когда они уже выехали из городка.
– А что пан делает вдали от двора, одетый, как нищий, вэй?
– В точку. Поесть у тебя что-нибудь найдется? У меня ничего приличного во рту не было вот уже два дня.
Тинтенфас делиться не любил и в принципе даром не давал ничего, сейчас же он вынул из-за пазухи пресные лепешки и позволил Викторину закусить капустным листом. После долгих сомнений он даже откупорил самый маленький бочонок пива – оказалось, что именно пиво и провиант он вез из костела в Бжостеке к себе в Каменицы.
– Да благословит тебя Господь. Я заплачу, когда приедем.
– Вэй, было бы только с чего, пан Богуш.
И, не удержавшись, Абрам сам начал рассказывать о крестьянском восстании. Про то, как хамы напали на усадьбу в Седлисках, убив всех знатных людей. Не пощадили даже выжившего из ума пана Станислава: Сташек Шеля, прозванный из-за военного прошлого полковником, вывалил его из коляски и пинками выкинул во двор, а затем выстрелил ему в затылок из ружья. Потом пришел Якуб Шеля, которого хамы называли вождем, и, увидев тело пана Станислава, избил сына по морде и отчего-то страшно его оскорблял. Однако это не помешало обоим Шелям повести хамов на Смажову и сжечь дотла тамошний двор. Пана Никодима облили французскими ликерами и сожгли заживо; и не успел он еще до конца догореть, как объявили помолвку Сташека Шели и Зоси Богуш. Той малышки, которой меньше десяти весен. Якуб якобы объявил при этом, что это брак старого с новым, что через эту свадьбу новый мир наступит, и теперь уже не будет ни раба, ни господина, – так кажется, записано в священных книгах гоев; и так это прозвучало, что измаранные в крови хамы шапки поснимали, а кое-кто и перекрестился даже. Эх, не сердитесь, пан Богуш, но странна эта ваша гойская вера.