Весь берег как выброшенными рыбами был усеян вытащенными кораблями, более внушительные стояли на якорях — так, чтобы со стен хорошо видели собранную мощь. Такого количества военных Улька не могла представить, но еще более невозможными оказались высокие неприступные стены. Кроме как заморить неприятеля голодом, других возможностей победы не виделось. Могучие стены нельзя пробить, на них нельзя взобраться, а к воротам — самому слабому месту, как сказал Котеня — нельзя подойти, чтобы не быть застреленным или сожженным кипящим маслом, которого вдоволь заготовили защитники. Оставалось ждать, что решат военачальники. Еще оставалась возможность решить спор бескровно — если Куприян отдаст Елену Прекрасную и предложит достаточное возмещение.
Тройку новеньких разместили в отдельной палатке, это порадовало: по соседству многие спали под открытым небом или в шатрах, куда набивалось человек по двадцать. Возможно, Бермята кому-то что-то дал или просто умел договариваться — у известного в столице охотника здесь нашлись знакомые, с которыми он успел пообщаться перед размещением.
Плохо, что у Бермяты не было оруженосца и он его не искал. Называл две причины: «где его сейчас, во время войны, найдешь?» и «привык обходиться сам», что с переводе с бермятского значило «нечего тратить деньги на ерунду, которую за тебя оплатят другие». Действительно, оруженосец являлся больше способом показать соседям, что ты важная птица и денег у тебя куры не клюют. Доказывать важность и прочие глупости Бермята оставлял молодежи, а в отношении денег оказался не скуп и не расточителен — сказывался многолетний семейный опыт.
Работы у оруженосца немного, и сотник решил, что Улька справится с обслуживанием двух витязей. Котеня пробовал возразить, но в военное время приказы не обсуждаются, пришлось смириться.
Спальными местами в палатке служили охапки сена. За кормежкой требовалось ходить к общему котлу, это вменили Ульке в обязанность и сразу отправили с тремя мисками.
— Осторожнее, олух! — шуганули ее лежавшие на траве воины, когда она кого-то случайно задела.
А как осторожнее, если, куда ни плюнь, везде чья-то нога или голова? А пятка все еще болит, и без прихрамывания не наступить. И вообще, настоящие витязи должны постоянно чем-то заниматься и повышать мастерство, а не валяться, как свиньи, которых на мясо выращивают. Вот Котеня при первой возможности берет меч и изображает бой с тенью, пока пот градом не польется.
Сейчас Котеня, как все прочие, лежал, но не в траве, а на соломе в палатке. Возникла кощунственная мысль: а не рисовался ли он перед ней все это время? Или занимался с оружием, чтобы другие мысли отбить?
Не-е, не может быть, Котеня не такой. Он доблестный витязь и верный друг, и любому, кто скажет, что это не так, Улька готова испечь отцовских пирожков.
Толстый повар налил в миски жирной жижи неопределенного вида — то ли каши, то ли похлебки. Две миски пришлось поставить рядом на ладонь и предплечье согнутой перед грудью руки, третью разместить сверху и обнять шаткую пирамидку второй рукой. В следующий раз лучше сходить два раза, чем…
— Ой.
Она все же споткнулась о чью-то ногу. Потому что в задумчивости смотрела вперед. А надо было — вниз. Впрочем, глядеть вниз мешали миски. Теперь не мешали.
— Хромой, ты еще и слепой?!
— Простите, я нечаянно…
Перед глазами всплыло, как за подобное наказали мальчишку на постоялом дворе: бросили на бочку, содрали штаны…
— За нечаянно бьют отчаянно. — Витязь, на которого брызнуло с упавших мисок, поднялся, отряхнулся и отстегнул кожаный ремень. — А ну, подставляй свою мелкую за… ай!
Он будто бы поскользнулся: взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие, и рухнул на лежавшего рядом. Теперь взвыл и второй.
Улька не успела ужаснуться, как ее заслонила крепкая спина с широкими плечами:
— Это мой оруженосец, никто не имеет права его трогать.
Обнаженный клинок в руке Котени сверкнул на солнце злыми бликами.
— Хромой ублюдок испачкал меня. — Облитый вновь вскочил, из одной ладони у него свисал снятый ремень, вторая схватилась за рукоять меча. — Я требую возмещения.
— Во сколько ты оценишь это неудобство?
Котеня потянулся к кошелю. Облитый скривился:
— Сразу видно маменькиного сынка. Запомни, юнец: деньги в этой жизни решают не все. Выбирай: либо я сейчас показательно накажу твоего хромоножку, либо ты на неделю отдашь мне его на перевоспитание. У меня как раз — очень удачно, уже лет пять — нет оруженосца.
Вокруг загоготали. К раздуваемому из мухи в быка происшествию приковывалось все больше и больше внимания. Лежавшие поднимались, отовсюду подходили новые зрители. Постепенно присутствующие сгрудились в плотный круг. Какое-никакое, а развлечение.
Только не для Ульки. Душа ушла в пятки, причем большей частью в больную. Обе предложенные возможности были гибельными для обоих, витязи не прощают обмана.
— Не отдавай, — прошептала Улька.
— Ни за что, — едва слышно прошелестело в ответ.
— Либо, если ты такой упертый, в возмещение я согласен принять твои доспехи и коня.
Третье предложение заставило гул умолкнуть: все ждали, что скажет Котеня.
— Не сходи с ума, пусть накажет, и дело с концом, — доброжелательно подсказал кто-то из толпы.
— Это мой оруженосец, и только я имею право его наказывать, — стоял на своем Котеня.
Облитый витязь понял, что нахрапом не взять, и уважительно протянул ремень:
— Уважаю твердость. Накажи его сам. Но если увижу, что жалеешь косорукое чучело, вернусь к тому, что предлагал последним.
Где-то ржали кони, скрипели телеги и возводимые камнеметы, но все, кто находился поблизости, глядели только на Котеню и Ульку.
Снятая через голову перевязь с мечом отправилась на землю первой, на нее опустился расстегнутый и аккуратно сложенный тегиляй. Затем переставшие гнуться пальцы развязали тесемки штанов и приспустили их — не меньше, чем нужно ремню, и ни капелькой больше.
Котеня отшагнул вбок. Ремень в его руке вознесся над головой.
Так надо. Оба понимали, что это единственный выход. Улька нагнулась, задрала рубаху на спину, прижав подмышками, и закрыла глаза.
Бдымсь! Ее качнуло вперед, кисти вцепились в придерживаемые спереди штаны, чтобы не свалились. Вот уж чего допустить нельзя ни в коем случае.
Котеня продолжил. Зрители подзадоривали и следили за качеством исполнения. Воздух взрезал жалящий свист, затылок подлетал, скрипели зубы.
Так надо. Она не может подвести его. Он не может подвести ее. И обоим следовало подумать заранее, до чего доведет сумасбродство. Улька даже не догадывалась, что представляют собой военные действия. Дома она видела ребятню, что с палками, изображавшими мечи, гонялась друг за дружкой и кричала «Падай, я тебя убил!» Иногда вдоль дороги проезжали красавцы-витязи вроде Котени. На этом знания о войне исчерпывались. Но Котеня?! Почему он не предупредил, о чем думал?!
Если о том, о чем она подумала сейчас, то этого не может быть, у него есть невеста. Впрочем, Улька сама настаивала и, когда требовался ответ, не дала ни подумать, ни возразить. Она заявила, что справится, и Котеня поверил в нее. Наверное, считал, что она знает о будущих трудностях. Умному никогда не понять глупца, который воображает себя умным. Тем более, не переубедить.
Похоже, Котеня думал о том же. Науку на будущее он вколачивал с невыразимым усердием — по всем правилам, с оттяжкой, буквально вгрызаясь узкой жесткой кожей в широкую мягкую.
Улька взвыла с закрытым ртом. По телу прокатывались волны боли, прикушенные до крови губы едва удерживали готовый вырваться крик. Только бы не завизжать тонким голосом…
— Он больше не будет. — Котеня остановился и бросил ремень хозяину.
— Не буду, — подтвердила Улька, быстро приводя себя в порядок.
Тело продолжало вздрагивать. Руки не слушались. Кожа горела, будто с нее забыли убрать тлеющие угли.
Оставленный без ужина Бермята тоже присутствовал при наказании.
— Я бы еще добавил, — брюзгливо сообщил он и отправился договариваться насчет второй порции.
В палатку возвращались молча.
Дальше трудности росли как на дрожжах. Встал вопрос с уборной. До сих пор удавалось уединяться в лесу, а Бермяте говорили, что виновато несварение. Здесь леса не было. Воины друг друга не стеснялись, и Ульке пришлось убегать под стеночку соседних руин, где она чуть не утонула в болотистом иле. А ведь постираться — тоже невыразимая сложность! Кажется, пора отсюда смываться, пока не раскусили. Но как и куда?
Очередная неприятность не заставила себя ждать. Перед закатом воины скопом бросились купаться в море. Бермята тоже. Котеня остался с Улькой в палатке — на всякий случай. Не зря.
— Пойдем! — позвали его.
— Не хочется.
— А здесь не спрашивают, хочется или нет. И хромого своего тащи, морская вода — лучшее лекарство.
Сотник был вместе со всеми. Он не приказывал, но общий настрой мог привести к тому, что просьба станет приказом, и тогда…
— Скажи, что у меня какая-то сыпь появилась, — прошептала Улька.
— Заставят показаться лекарю. И не забудь, что даже если отвертимся, потом тебе коней купать с другими оруженосцами. Я об этом как-то не подумал.
Не подумал он. Мужчина обязан обо всем думать, или он не мужчина.
— Я знаю, что делать. — Улька подковырнула мечом землю, запихала в рот и принялась ожесточенно жевать.
— Ты что?!
— Сейфяс увидиф.
Невыразимая гадость стремилась обратно, и когда Улька попыталась ее проглотить, поступила по-своему.
К счастью, это произошло уже снаружи палатки. На виду у всех скрюченная Улька кланялась земле, отдавая отобранное, и Котене не пришлось ничего объяснять.
— Отравление или хворь? — голос сотника стал серьезным. — Котеня Блудович, хватай своего доходягу, и дуйте в руины. И не вылазьте оттуда, пока не выяснится, заразно это или нет. А третий где, который охотник?
Бермята оказался в воде неподалеку от сотника: