Место гридневого головы Доремир получил недавно и не совсем по праву. Оно долго оставалось свободным, а за новой девушкой Кощей послал Бориса. Это был знак, который все поняли. И быть бы Доремиру вечным телохранителем, если бы не случайность. Или это была не случайность?
Планировались очередные облавы на разбойников, Доремир известил об этом Соловья, с которым прежде дружили, а однажды, встретившись в лесу по разные стороны закона, чуть не убили друг друга. В тот раз все обошлось, былая дружба вернулась, и даже поучили друг друга кое-каким приемам — Соловей всегда отличался завидным владением мечом, а Доремир лихо управлялся с щитом. Уведомленный про облавы, Соловей приехал с весомой «благодарностью». Доремир спросил, не знает ли тот, куда соперника за должность спровадить, чтоб не вернулся. Оказалось, что с Соловьем у них общий интерес: тому нужен законный повод, чтобы девушку от нехорошего мужика спасти, а Доремиру — сделать так, чтобы Борис сгинул бесследно или пал в бою как герой, — лишь бы о нем больше не слышали. Со стороны все выглядело бы изумительно: гридни по требованию дракона забирают девушку, Соловей отбивает ее для себя, и все счастливы.
Случилось невероятное: Борис опередил Соловья. Но как же здорово все получилось. Осталось дождаться варягов, и можно отправляться за море.
— Здесь устроит? — Доремир обвел руками широкий пиршественный зал.
— Выше подняться можно?
— Если жизнь не мила.
— Тогда приступаем.
Приложенная к губам волшебная дудочка выдала первые звуки — пронзительные и яростные, как крик голодного малыша.
Что-то повернулось в груди Доремира. В горле возник комок, кулаки сжались. Как же так? Он неправильно жил! Воровал, насильничал, подставлял друзей, предавал того, кого клялся защищать, продавал секреты, за деньги закрывал глаза на то же самое, сделанное другими…
В зал из сводчатых дверей пошли люди. Поголовно все думные дьяки, писари, повара, конюхи, прочая дворовая челядь — в полном составе, от стражей до стряпчих. Глаза остекленели, все двигались, будто мертвые, и строгой колонной потянулись на выход. Доремир развернулся и возглавил колонну.
Ноги шли сами, и это хорошо, ведь сердце рвалось от душевной боли. Никакие деньги не дадут искупления, все золото мира вдруг обесценилось, точнее, обрело истинный вид: оно стало обычным металлом, который люди почему-то обожествляли. То, что можно пнуть, выбросить или переплавить во что-то полезное, не может быть богом. Божественное не в карманах, оно — в душах, и чем больше его в людях, тем лучше люди живут. Какая простая истина. И как страшна, грязна и противна была вся предыдущая жизнь. Это не жизнь, это позор. Так жить нельзя.
Перед дворцом на лобном месте стояли Кощей с Еленой, рядом — плаха и глухонемой палач Евсей.
— Кайся, — голос Кощея дрогнул, глаз дернулся. На лбу надулись синие жилы.
Его стало жалко. Как он выживет под грузом обрушившегося знания?
— Прости государь, — Доремир опустился перед плахой на колени. — Нет, не прощай, я этого недостоин. Только смерть искупит мою гнусную продажную жизнь. Твои секреты известны варягам, много твоих денег утекло за море, где я собрался строить новую жизнь. Я брал взятки, казнил невиновных и выгораживал преступников. Я делал как выгодно мне, а не государству, и все это прикрывал красивой ложью. Нет мне прощения!
Из-за выстроившейся к плахе очереди вышел вперед игравший на дудочке крысолов.
— Дело оказалось серьезнее, чем я думал, — бросил ему Кощей. — И никакой уверенности, что новые будут честнее. Через годик вы снова приезжайте, оплатой не обидим.
Крысолов отставил дудку:
— Через год не могу, следующие десять лет расписаны целиком. И позвольте напомнить: часто бывает, что дворец пустеет полностью, вместе с правителем и его семьей. Государствам от этого сплошная польза, а я остаюсь без платы. Вызывайте, только если уверены в себе как сейчас.
Доремир опомнился: что он делает?! Завтра начиналась новая жизнь — сказочная, в богатстве и довольстве, с оставленными в прошлом грехами…
Он попытался вскочить, но крысолов вновь заиграл.
Послышался голос Елены:
— Как же я теперь без служанки?
— Завтра же будут новые, — уверил Кощей, — и не одна, а сколько захочешь, милая.
Доремир вновь успокоился. Как же хорошо, когда не нужно юлить, интриговать, обманывать…
Палач опробовал остроту топора на своей бороде, ухмыльнулся, и поднятое к небесам орудие справедливости на миг перекрыло солнце.
Раньше Доремир тащил все, что плохо лежало. Все изменилось. Теперь все лежало хорошо, в первую очередь он сам — тело отдельно, голова отдельно.
Глава 5 От плена до Кощея
Георгий медленно выплывал из сладкого небытия в царство боли. Первые вопросы «кто я?» и «где я?» решились довольно быстро, едва приоткрылись наполненные кровавой мутью глаза. Пока он бился с ближним из викингов и кричал «Нападение! Закрывайте ворота!», кто-то ударил сзади по голове. Дальше — провал. Сейчас Георгий лежал ничком ногами к двери — его швырнули и оставили как упал. Щеку холодил земляной пол. О том, что дверь позади, сказал доносившийся оттуда шум пиршества и отсветы костров. Или пожарищ.
Снаружи стояла ночь. Помещение, куда бросили Георгия, напоминало сарай, из которого все вынесли. Скорее всего, это склад около пристани. Все ценное уже перегрузили на корабли.
Немели связанные сзади руки. Георгий перекатился на спину, поелозил плечами по земле. Руки дали о себе знать резкой болью. Это хорошо, лишь бы действовали.
Он перевернулся на живот и пополз, подтягивая тело плечами и коленями. Сердце било в затылок, будто пыталось освободиться. Лоб упирался в утрамбованную землю и тоже участвовал в буксировке, расцарапанная кожа оставляла кровавый след, на зубах скрипел песок.
Голова уткнулась в противоположную от двери стену. Неровные рассохшиеся бревна. Щелей нет. Извиваясь, как червяк, Георгий на боку пополз вдоль стены. Лицо постоянно приподнималось и терлось о бревна в поисках зазубрины. Трещин было много, но гладких. Требовалась шершавая или острая.
Есть! Уже совершенно не чувствуя рук, он развернулся к ней стянутыми запястьями и начал перетирать.
До времен синтетики еще как на помеле до Альфы Центавра, но ветхими или слабыми путы не назвать.
Другого выхода нет. Тереть. Постоянно. Пока хватит сил.
Неизвестно, сколько времени прошло: минуты? дни? тысячелетия? Несколько волокон разлохматились и распались, внутри удавки стало чуть свободнее.
Болело все. Похоже, перед тем как кинуть в застенок, «предателя» долго били ногами. Викингов можно понять. Грабеж и насилие — их мир, другого не знают. Гуманная война? Права человека? О чем это вообще? Если объяснить — посмеются над фантазером. Здесь понятия добра и зла просты: убить врага и все забрать — хорошо, что-то забирают у тебя или пытаются убить — плохо. Все логично до безобразия. Совесть? Нравственность? Мораль? А что это? Они помогают в выживании и обогащении? Нет? Тогда зачем этот хлам серьезному человеку?
Георгий видел мир по-другому. Поэтому он не пиршествовал снаружи, а ждал смерти внутри. Выходит, сознание определяет бытие, а не наоборот. Карл Маркс не прав.
Каждому свое. Вся жизнь состоит из выборов, больших или маленьких. Собственно, жизнь — это выборы и больше ничто. Вспоминая умершего, разве говорят о количестве прожитых лет или нажитом добре? Говорят о сделанных выборах. Наши дела — результат нашего выбора, это просто и логично, как мораль викингов. Только дела остаются в памяти. Значит, это и есть высшая ценность. Длину жизни и количество добра человека определяют окружающие по его поступкам, и долгожителями, как ни странно, оказываются совсем не те, кто к этому стремился.
Веревки лопнули. Кровь хлынула в вены, тело дернулось в конвульсиях, а стиснутые зубы едва не треснули. Это не боль, это нечто выше. Проще умереть.
Умирать нельзя. Бороться нужно до последнего. До самой смерти. И еще немного сверх того.
Георгий стал кусать набухшие ладони. Сознание раскалывалось и проваливалось в созданные собой пропасти. Он приходил в себя и продолжал, сплевывая кровь.
Руки ожили.
Чуть не покрошив зубы, он выдрал из бревна длинную щепку.
Теперь копать. Бить в твердую землю и рыхлить. Выгребать. Снова бить и рыхлить.
Эта ночь не имела конца. После многих часов (дней? минут? лет?) ударов и выгребаний, когда тело протиснулось в образовавшийся подкоп, снаружи все еще было темно.
Шуршание высокой травы показалось грохотом. Стук сердца — молотом кузнеца. Георгий совладал с дыханием и пополз.
Грязь. Трава. Поперечная утоптанная тропа. Снова грязь и опять трава. Лес!
За деревьями можно двигаться на четвереньках. Можно и стоя, но нет сил. Мир шатался и время от времени бил в лицо. Георгий падал, иногда скатывался в ямы, терял сознание, приходил в себя и вновь заставлял себя двигаться вперед.
Комары. Боже, как он любил комаров! Направление — как можно дальше от моря. На море нет комаров. Комары — символ жизни.
Скрип телеги. Голоса. Не викинги.
— Помоги-и-ите-е!
Крик остался внутри, из горла вырвался хрип.
Георгий снова пополз.
Туман. В глазах. Потому что позже снова трава — четкая, зеленая. Горизонтально. И земля стоит рядом. Так не бывает. Значит, Георгий отключился и завалился на бок.
Ползти.
Фыркнула лошадь. Где-то поблизости дорога. Люди. Родная речь. Бегут от викингов или прибыло войско? В какой стороне море?..
***
— Ну ты и грязен, братец. Сначала за лешего принял.
Ноющее тело покачивалось в телеге. Георгий открыл глаза. Бородатый возница улыбался.
— Из города бежал?
— Из плена.
— Это хорошо. А я думал, что с поля боя. Не обессудь, доставлю к нашим, они разберутся.
Георгий обнаружил, что снова связан, теперь по рукам и ногам. После побега на нем были только штаны и рваная стеганка, которую надевают под латы. Это и выдало в нем воина.