После своего рассказа юноша отпил из чаши, которую Наречённая передала ему, поцеловав перед тем её край. Потом он отставил чашу и продолжил:
– Теперь я в доме своих предков, где меня любят и уважают. Священный очаг искрится передо мной. Та, что принесёт мне детей, сидит возле меня – нежная и добрая, а смелые ребята, которых я однажды поведу в битву, пьют со мной из одной чаши. Но среди всего этого мне кажется, что тёмный холодный лес, населённый дикими зверями да врагами священных божеств, зовёт меня, манит меня к себе. Наш Дол мал, мир же – велик. Пройдёт ночь, наступит новый день, и вновь я буду на ногах.
Юноша уже поднялся было со своего места, но отец, нахмурившись, остановил его:
– Сын, у тебя слишком длинный язык для юнца-недоучки. Не могу понять, о чём ты грезишь, но похоже, в тебе проснулась обычная для юношей тяга к дороге, желание уйти подальше от родителей и пожить похуже, чем раньше. Если так, то послушай моего совета! Вскоре к нам на зимнюю ярмарку прибудут торговцы с Запада. А? Что скажешь? Не хочешь ли отправиться вместе с ними? Посмотришь на равнину и её города, займёшься торговлей с их жителями… Для них ты будешь всего лишь кошелём с парой кусков золота, или копьём в отряде наёмников на поле сражения, или луком на стене города. Там ты научишься тому, что стоит узнать будущему вождю. Это будут хорошие знания, как бы тяжело ни складывалось учение. Я и сам был в тех краях: сильно желая в юности взглянуть на мир по ту сторону гор, я отправился в путь – и насытился плодами своих желаний, и они оказались горькими. Но всё это прошло, а я ещё жив и, пожалуй, возмужал, выдержав все эти испытания. Видимо, и тебя ожидает та же судьба, сын, так что иди, ежели хочешь. Иди с моим благословением, с золотом, товарами, подводами и воинами.
– Нет, отец, – возразил Божественноликий. – Благодарю тебя, ты дал хороший совет. Но я не пойду. Я не хочу видеть равнину с её городами. Я люблю наш Дол и всё, что в нём. Здесь я буду жить, и здесь я умру.
Юноша задумался. Наречённая смотрела на него взволнованно, но молча. На сердце у неё защемило, словно она предчувствовала что-то, неожиданно вторгшееся в её беззаботную жизнь.
И здесь заговорил старик Камнеликий:
– Златогривый, сын мой, дай-ка и мне сказать кое-что. Возможно, я знаю наш лес лучше прочих, ведь мне были отчислены семьдесят лет жизни. Я понимаю эту блажь – увидеть его, самую его глушь. Знаешь, что я скажу тебе? Это желание временами опутывало сыновей наших вождей, хотя наш нынешний Старейшина, на своё счастье, не познал его. Ведь было время, когда я чувствовал ту же тоску, что и ты, и внял её зову. Слишком долгим был бы мой рассказ, вздумай я поведать тебе обо всём, что приключилось со мной из-за этого, о том, как у меня сердце обливалось кровью. В такую печаль ввергла меня эта тоска, что, кажется, и имя моё должно было бы измениться – не Камнеликий, а Камнесердый, ведь сердце моё чуть было не окаменело от горя. Только любовь к сородичам спасла меня. Так что, сын мой, хорошо бы тебе этой зимой отправиться с торговцами, чтобы увидеть жизнь городов, а потом рассказать о ней всем нам.
Златогривый сердито вскричал:
– Говорю же, названый отец мой, не собираюсь я смотреть на города и на их жителей, всех этих дураков, блудниц и бродяг. Что же до леса и его чудес, мне нечего там делать, разве что охотиться. Так что оставь в покое мои желания. Скажу лишь одно – я исполню волю нашего Старейшины, всё, что мой отец потребует от меня.
– Хорошо, сын, – ответил ему Камнеликий. – Если, конечно, ты исполнишь своё обещание, хотя я очень сильно сомневаюсь в этом. Но пусть будет так, пусть будет так! То, что ты можешь повстречать в лесу, даже и не заходя в самую его глушь, будет серьёзным испытанием и для сильного духом. Там есть кобольды* и лесные существа*, ненавидящие человека. Для них людские стоны, как для нас приятная музыка. В лесу живут неупокоенные души, там блуждают гномы да горные духи. Они торгуют чудесными дарами, способными истребить целые роды, они куют неизбывные проклятья, они побуждают к бесконечным убийствам. И, более того, там живут лесные духи, принимающие облик женщин. Они совращают сердца и тела юношей, наполняя их пустым томлением, которое невозможно удовлетворить до конца. Они издеваются над ними, превращают из мужчин в рабов, чтобы вконец извести. А о скрывающихся в лесу разбойниках и упоминать не буду – ты храбр и владеешь мечом. Не скажу и о тех, кто стал Волком священных мест*, не буду говорить и об убийцах – изгоях и остатках проклятых народов. Для них для всех жизнь человека не ценнее жизни мухи. Самая счастливая судьба ждёт того, кого они сразу же разорвут в клочья, – о, как будет страдать оставшийся в живых после проклятия врагов священных божеств!
Пока старик говорил, хозяин дома неотрывно смотрел на сына. Лицо его слегка помрачнело. Когда же Камнеликий закончил, он проговорил:
– Это слишком длинная и грустная беседа, чтобы на ней закончился такой радостный день, названый отец! Сказитель, не выпьешь ли глоток? А как выпьешь, встань и пусти свою скрипку в пляс, чтобы на устах были лишь добрые слова! Лицо моего родича грустнее, чем лицо девушки, а глаза моего сына блестят от мыслей, что уносят его далеко от нас – в диколесье* на поиски чудес.
С конца скамьи, что стояла вдоль восточной стены дома, поднялся мужчина средних лет, высокий, худощавый, редковолосый, с носом, напоминавшим орлиный клюв. Он протянул руку за чашей, и когда ему передали её, поднял её вверх и вскричал:
– Я пью за то, чтобы удвоилось здоровье Божественноликого и Наречённой, за их любовь и за нашу любовь к ним!
Он отпил, и чаша с вином пошла по залу. Пили все – и мужчины, и женщины, пили с криками и бурной радостью. Когда же круговая чаша вновь вернулась к Сказителю, он поставил её на стол, потянулся к стене за своей спиной, снял висевший там чехол со скрипкой, вытащил из чехла инструмент и начал настраивать. Крики в зале смолкали – собравшиеся готовились слушать. Вскоре Сказитель положил смычок на струны, и те запричитали, а после нежно засмеялись. Они разбудили в душе музыканта песню, и она словно бы сама сорвалась с его губ. Он громко запел.
Сказитель пел так:
О девы, почему идёте вы
Не по лугам, где капельки росы
Ещё блестят, где мелкий ручеёк
Целует каждый ласковый цветок?
Портовая Дорога неровна,
Извилиста, уныла и пыльна.
Идите через этот нежный луг,
Под ивами от солнца спрячьтесь тут.
Дева отвечала:
Мягка трава, и клевер так душист,
И манит ивы каждый узкий лист,
А на дороге пыль, и раскалён
До дрожи воздух, но мы не пойдём
Иной стезёй, и солнце пусть палит —
Свои легенды древность здесь хранит:
Давным-давно по этому пути
Гонец бежал, чтоб вести донести
И воинов к оружию призвать —
Идёт на город вражеская рать!
По этой вот дороге чужаки
На город шли – крепки и высоки,
И здесь же пали от мечей и стрел,
И сталью путь тогда мертво блестел.
С тех пор невесты водят хоровод
На этой же дороге – каждый год,
Пред тем, как воина родить в свой срок, —
Счастливых лет испытанный залог.
На этом песня закончилась, и по всему залу раздались радостные крики. Старик ещё раз поднялся со своего места и возгласил:
– Выпьем чашу в память о герое Дня Девичьей Заставы!
Следует знать, что в исполненной песне рассказывалось об одном народном обычае, существовавшем в память о великом поражении иноплеменников на Портовой Дороге между рекой и утёсами на расстоянии в два фарлонга от городских ворот. За две недели до летнего солнцестояния рано поутру девушки на выданье, надев самые нарядные платья, идут к этому месту. На боку у них висят мечи, в руках они держат копья. На условленном месте дороги девушки остаются до самого вечера, как бы охраняя её. Они играют, поют песни и рассказывают истории о минувших днях. С наступлением вечера приходят юноши и забирают своих невест на Пир Кануна Свадеб.
Пока Сказитель пел, Божественноликий ласково взял Наречённую за руку. Он был счастлив. Она же, краснея и трепеща, вспоминала свадебные пиры, на которых ей доводилось гулять, и милых невест, которых она там видела, и постепенно она забывала свои страхи, и сердце её успокаивалось.
Железноликий время от времени довольно поглядывал на молодых и молча улыбался.
По всему залу говорили о минувших днях. Сердца пирующих ликовали, и все жаждали новых свершений. Но Дол в те годы наслаждался покоем, и о недавнем рассказывать было нечего. Сгустилась и рассеялась ночь, а Златогривый и Наречённая всё говорили друг с другом, лишь временами одаривая нежным словом кого-нибудь другого. Казалось, юноша уже забыл и лес, и его чудеса.
Наконец, Старейшина призвал распить ночную чашу, и после этого все отправились спать.
Глава IV. Божественноликий вновь идёт в лес
Ранним утром, едва заалела заря, Божественноликий проснулся, поднялся с постели и в одной рубашке вышел в зал. Он встал у очага, в котором ещё краснели собранные в одну кучу угли, и оглянулся – все спали, окутанные сумраком. Тогда юноша принёс воды, умылся и спешно оделся в свои вчерашние одежды. Правда, вместо колчана с луком он захватил с собой короткое метательное копьё. Не забыл он и кожаную заплечную суму, в которую положил взятые из кладовой хлеб и мясо, а также маленький позолоченный кубок. Всё это он сделал почти бесшумно, так как хотел избежать расспросов, не желая отвечать ни другим, ни, прежде всего, самому себе.
Итак, юноша тихо вышел за дверь, закрытую на простую защёлку – в городе не требовались ни засовы, ни запоры, ни замки. Так же спокойно он вышел и за городские ворота, закрывавшиеся только перед приближением войны. Юноша направился напрямик к Дороге Дикого Озера. Шёл он быстрым шагом, лишь изредка оглядываясь через плечо на восток, чтобы решить, сколько он успеет пройти, прежде чем начнёт светать, да посмотреть, как поднимающееся солнце освещает горные перевалы.