Пусть будет Походный Бург наш, составим телеги в вал
Там, где в прежние дни враг наш приступа ждал —
На Смертных Буграх известных. И дождемся вестей
О проклятии нашего мира, о клубке ядовитых змей.
Ползут ли аспиды в лес наш? И об этом верно узнав,
Волки выйдут на битву, которой наш алчет нрав.
Дети Волка лесного, весь щитоносный люд,
Копьичи и Коневичи, а прочие пусть подождут.
В крепком Колесном Бурге не многие нам нужны
В чаще тесной и пуще, в лесу врага встретим мы,
Где сердца чужаков слабеют, где странен им бой,
Где найти они не сумеют и солнца над головой.
Когда сказал Тиодольф свое слово, Агни взял в руку рог, протрубил в него и вскричал:
Закончился Сход Народный, а вечером будет пир
Завтра в поход, но неведом день, когда кончится мир.
Воины в вашей воле, чтобы долгим не вышел срок,
Что меж нынешним словом и нашей победой пролег.
Ибо в битве, буре сражения семя мира корень дает,
Процветанье даруя родовичам, охраняя Готский народ.
Тут отзвучал последний громкий крик, и в спокойствии и порядке рати родов оставили место Тинга и по лесу направились к обители Дейлингов.
Глава IXДревний старик Дневич
Оставшиеся дома еще окружали Кров Дейлингов, однако на равнине за усадьбами уже были расставлены квадратом повозки всей рати – словно на ярмарке; все они теперь были украшены навесами – где белыми, где черными, где красными, где бурыми, а где – эти принадлежали Деревянам-Бимингам – зелеными.
Воины направились внутрь этого городка, ничем не огражденного, поскольку нападения не ожидалось. Трэлы уже готовили пиршество, им помогали многие из Дейлингов, мужчины и женщины. Кое-кого из ратников Дневичи пригласили под собственный кров, где могло разместиться много народа, кроме самих хозяев. Среди тех, кто по земляному мосту перешел в острог, а потом вступил под Великий Кров Дейлингов были и оба Князя.
Они направились прямо к помосту – все внутри по обычаю было прекрасно – где сидели старцы и одряхлевшие воины, приветствовавшие гостей. Меж них был и тот старый кметь, который, сидя возле Бурга, следил за прохождением рати и смутился, увидев перед собой Волчий стяг.
Заметив гостей, старый кметь пристально поглядел на Тиодольфа, а потом подошел к Князю и стал перед ним. Вольфинг поглядел на старика, приветствовал его дружеским словом и улыбкой, кметь же молча разглядывал его; а потом с трепетом протянул свои руки к обнаженной голове Тиодольфа и пригладил лихие кудри – как мать ласкает родного сына, даже когда волосы его уже поседели, если никого нет рядом, а потом сказал такие слова:
Дорога голова могучего, яблоко с яблони той,
Что растит жизнь каждого, не рожден еще он иль живой.
Ее венчает древняя мудрость, память ушедших лет,
Что живет, когда сгнило железо и даже ржавчины более нет.
Если б только вернулись годы, я бы снова вышел на рать,
Чтобы в буре копий победу мечом челом добывать.
Тут руки его оставили голову Тиодольфа и опустились на его плечи; ощутив пальцами холодок кольчуги, старик уронил ладони; слезы хлынули из древних глаз, и он снова заговорил:
О дом сердца могучего, о грудь битвенного вождя!
Почему ты сталью укрыта от холодного стрел дождя?
Я не знаю тебя и не вижу; для меня ты как дальний утес,
Где предки воздвигли обитель, где Чертог Богов среди роз.
Ветер дует сейчас между нами, и с собой облака несет,
Но над серою пеленою Обитель Богов встает.
Они такие как прежде, но не жаждут встречи со мной,
И мне уже не увидеть светлый небесный покой.
Губы Тиодольфа улыбнулись старцу, однако глаза и чело Князя затмились; вождь Дейлингов и его могучие гости стояли рядом, и только хмурились… но никто из них не сказал слова, и старик вновь отверз уста:
Голод помутил мой рассудок, и я к дому врага пришел:
«Усталый, вытяни ноги, – тот сказал, – и садись за стол».
Я сел и вытянул ноги и тут же в колодки попал.
А враг с трусливой улыбкой: «Отдохни и дай руку», – сказал.
И я протянул к нему руки, и вот на них тяжесть цепей.
А теперь враг мне молвил: «Как хочешь и ешь и пей».
Я попал в роковую ловушку, древнюю, словно мир, западню.
И в том свою только слабость и неудачу виню.
Тут древний старец отвернулся от Тиодольфа и печальной поступью отправился на собственное место. Вождь рати лишь чуточку переменился лицом, хотя окружающие смотрели на него странными глазами, словно бы собираясь спросить, что означают сии слова, как будто бы владея каким-нибудь странным знанием, он мог определить это. Ибо многие усмотрели в сказанном старцем предостережение, предвестие недоброе. И всякий, кто слыхал слепца, приуныл сердцем, потому что все считали старика провидцем, и странными и непонятными показались им его речи.
Но Агни решил ободрить всех и сказал:
– Асмунд Древний хочет нам добра и всегда мудр он; однако, услышав о битве, этот наш родич всякий раз впадает в тоску по мужским деяниям, ибо в прошлом он был великим воителем и часто обагрял руки в косьбе. Асмунд любит свой род и жалеет, что не может выйти на поле боя: мысль о смерти на мягкой соломе тяготит его.
– Так, – согласился другой воин, – кроме того, он видел смерть любимых сыновей, и, обнаружив перед собой полного сил витязя, проникается к нему приязнью и начинает опасаться за него.
– Тем не менее, – произнес третий, – Асмунд – провидец, и, быть может, ты, Тиодольф, понял смысл сказанного и можешь открыть его нам?
Однако Тиодольф молчал, в сердце своем обдумывая загадку. Потом гостей повели к столу и начался пир в чертоге и за пределами его – на всей равнине. Девицы Дейлингов сновали по проходам, оставленным между разложенными для всей рати столами, разнося воинам яства и пития, подпевая старинным песням, другие бряцали на арфе, водили смычком по струнам скрипок, а те смеялась, плакали и радовались – и все были счастливы; великое веселье почило на людях Порубежья накануне битвы. И если сердце Тиодольфа погружалось в уныние, лицо его ничем не выдавало этого, когда переходил он из чертога в Колесный Бург, а оттуда обратно в чертог, радуясь и веселясь вместе со всеми. Так поднимал он сердца людей, и говорили они, что не ошибались в выборе Князя, способного поддержать их и в пиру и в сражении.
Глава XКметиня вновь приходит к Крову Вольфингов
Миновало три дня после пира, и женщины Вольфингов собрались в отведенной им половине, незадолго до того, как день начинает превращаться в вечер. На сердце у многих было тяжело, ибо смятение, с которым наблюдали они за выходом рати, так и не оставило их, не приходили и вести – да и откуда им было взяться. Поэтому все находились в унынии, и так прошел целый день. И все же – как сказано прежде – вечер еще не наступил, хотя день заканчивался, хмурился, и все вокруг казалось усталым. По небу ползли облака, не такие уж многочисленные; однако с юго-востока поднималась мгла, и уже припахивало близкой грозою: она угадывалась в движении воздуха вокруг домов, в самом колыхании покрытых листвой ветвей. И на поле, и в загоне особой работы не оставалось, ведь коров уже подоили, и женщины сходились с наделов, лугов и открытой местности поближе к дому; пыльная трава выгорела, и ступавшие по ней загорелые женские ноги тоже были покрыты пылью. Ветер иссушил их кожу, покрывшуюся засохшим потом, усталыми казались они – в подоткнутых выцветших юбках, с выбившимися волосами, трепетавшими в сухом ветерке, не приносившим с собой ни утренней свежести, ни вечерней прохлады.
Было то самое время, когда труд уже завершен и приходит усталость; время вздремнуть и забыться до той поры, пока, опустившись, солнце преобразит день в вечер и косые лучи его сделают все вокруг прекрасным. Время, когда не хочется думать тревожную думу, особенно если ничем не можешь повлиять на происходящее. Тем не менее подобные мысли, конечно же, посещали оставшихся дома тружениц, закончивших дело, но еще не приступивших к отдыху.
Неторопливо, одна за одной собирались женщины, входя в чертог через Женскую Дверь, а Холсан сидела рядом с домом на камне и глядела на проходящих; пристальным был взгляд ее, обращенный ко всем и к каждой! Она тоже работала в поле, и мотыга еще не разлучилась с ее рукой, однако – если судить по лицу – казалась отдыхавшей после дневных трудов; темно-синяя одежда ее не была препоясана, темные волосы рассыпались по плечам, украшавшие их прежде цветы, увядшие ныне, были теперь рассыпаны по траве, ступни же ее оставались нагими ради прохлады, а левая рука спокойно лежала на колене.
И все же тело ее бездумно застыло, а в лице не было ни отдыха, ни покоя; внимательные глаза сияли на лице, как чистые звездочки на утреннем небосводе; губы же были стиснуты, чело нахмурено – как у человека, с усердием пытающегося воплотить в слова непонятные еще мысли.
Так сидела она, все замечая, а женщина за женщиной проходила мимо нее в чертог; но наконец и Холсан медленно поднялась на ноги: и у дома появились две молодых женщины, поддерживавшие между собой ту самую кметиню, с которой беседовала она на Холме Говорения. Внимательно глядела Холсан на кметиню, однако же взглядом не выдавала, что знает ее. Приблизившись к Холсан, старица заговорила, и хотя дряхла была она с виду, но сладостной показалась ее речь Солнцу Чертога, да и всем остальным:
– Можно ли погостить сегодня под кровом вашего рода, о Холсан, красавица и провидица среди Вольфингов? Можно ли бродяжке посидеть среди вас и отведать яств Волчьего племени?
Ответила тогда Холсан приятным и ровным голосом:
– Конечно, матушка; всех, кто пришел к ним с миром, Вольфинги считают своими гостями. И мы не станем расспрашивать тебя, зачем ты явилась к нам, пусть все скажется своим чередом. Таков обычай рода, и не мне изменять его. Ты заговорила со мной, и я отвечаю, но власти здесь не имею, потому что разная кровь течет в жилах моих и людей Волка. Тем не менее я служу роду Вольфингов, и люблю всех, кто его составляет; как собака любит хозяина, который кормит ее, и детей его, которые с ней играют. Войди же, о матушка, радуйся, и пусть все заботы оставят тебя.