И она отправилась прямо в сокровищницу, где родовичи держали самое драгоценное: тонкие ткани в прекрасных ларях, сохранявших нить от сырости и пыли; золотые и серебряные сосуды, стоявшие на полках, задернутых вышитой занавесью. На стене, на колышках висели оружие и доспехи, и многие среди них были сделаны искусной рукой, украшены золотом и самоцветами. А между всеми ними выделялась та чудесная кольчуга, темно-серая и тонкая, такой искусной работы, что висела она тонким жгутом. Кметиня сняла ее с колышка, взяв в руки, подивилась и так сказала:
– Странные ладони держали тебя, стена, ограждающая от мечей, в неведомых краях обитали твои хозяева. Ни один из кузнецов, живущих среди родовичей, не мог бы сковать тебя, если не был дружен с Богом или врагом Богов. Многие повести меча и копья выслушаешь ты прежде, чем вернешься сюда, ибо Тиодольф будет носить тебя там, в самом пекле боя.
Вернувшись вместе с хоберком к гостю, старуха без промедления отдала ему кольчугу с такими словами:
– Когда проснется Агни, я скажу ему, что Торкеттль Волчич унес к Тиодольфу Сокровище Мира – скованную гномами кольчугу.
Приняв доспех, Торкеттль повернулся, чтобы уйти, но тут старый Асмунд выбрался из того закутка, где спал, оглядел чертог, заметил Вольфинга в дверях, и спросил кметиню:
– Что он делает здесь? Есть ли вести от рати? Ибо душа моя тревожилась всю ночь.
– Ничего важного, – ответила старуха. – Князь Похода прислал за чудесной кольчугой, которую оставил в нашей сокровищнице, выехав навстречу Римлянам. Должно быть, нашим предстоит опасная битва, а кому как не Тиодольфу нужна крепкая стена вокруг сердца?
Пока она говорила, Торкеттль вышел в дверь, вскочил в седло, и, как подобает могучему воину, неторопливо отъехал на своем вороном к земляному мостику, соединявшему весь с равниной. Подойдя к двери, Асмунд долго следил за гостем, пока тот не пришпорил коня, погнав его галопом на юг. Молвил тогда Асмунд:
Что же задумали Боги, каких чудес нужно им?
Какая нужда их терзает, иль мучает зависти дым?
Зачем дитя Древних Предков, Богов суровых родня,
В своей красоте бессмертной гонит отсюда коня?
Или Боги боятся, что неба захочет снискать,
Силой добиться величья решится Готская рать?
Тогда вся земля возликует и продлится счастье вовек,
А о проклятье и жертве забудет тогда человек?
Неужели они боятся, что зажжется земной пожар,
Что Волчичи соединятся и всякий, молод и стар,
Выйдет на поле и горы мечом и копьем грозить
Им, Кузнецам Предвечным, жизни плетущим нить?
Или они боятся, что бедный Лесной Народ
Сам взберется на небо и прогонит прежних господ?
С этими словами он вернулся в чертог – с отяжелевшим сердцем и невеселый. Старик уже кое-что предчувствовал, ибо не укрылось от взгляда его, что под внешностью Торкеттля скрывался отнюдь не воин-Вольфинг, а Вудсан, ибо имела она власть и умела менять свой облик.
Глава XVIIВудсан говорит с Тиодольфом
После люди Порубежья положили Хериульфа на гребне, где пал он, и насыпали над ним высокую хову – курган, чтобы видели его издалека, а вокруг него уложили на покой других родовичей. Потому что считалось между ними подобающим, чтобы лежали павшие воины на том месте, чью повесть рассказали своими жизнями. А врагов забросали землей – в обращенных к западу низинах.
Пока они заняты были своим трудом, закатилось солнце, и Тиодольф ощутил усталость; рад был бы он отдохнуть и выспаться, однако многие думы докучали ему: следовало решить, в каком направлении вести дальше народ свой, чтобы покрепче ударить на Римлян. Посему решил он отойти в сторонку и побыть в одиночестве – ради сна и покоя. Так сказал он одному из родовичей, звавшемуся Солви, которому верил всем сердцем, а потом спустился с гребня в узенькую долинку на южной стороне его – в фарлонге от места битвы. Узенький ручеек бежал по дну ложбины, а дальний конец перекрывала рощица тисов, невысоких и теснившихся друг к другу; огромные серые камни там и сям вырастали из короткой травы. Тиодольф спустился к ручью – к тому месту, где вода его собиралась в лужицу, из которой сочилась далее узкой ниточкой, устремляясь в обход тисов, чтобы найти себе путь вниз под невысокой нависшей скалою. Поглядев в лужицу, Тиодольф улыбнулся, словно вспомнив о чем-то приятном, а потом снял с пояса широкий нож и принялся нарезать дерн; запрудив им ручеек, он принес несколько камней и, укрепив ими свою плотину, преграждавшую течению выход из лужицы, уселся на камне и стал следить за тем, как поднимается вода.
Усевшись, он все старался обратить свои думы к Римскому воинству и своим будущим действиям; однако же против собственной воли мысли его рассеивались, устремлялись к сценкам мирной жизни, которая настанет, когда завершатся битвы. Посему в ту ночь он видел не предстоящие тревоги, а себя самого – совершающим мужские дела. Вот он идет между пахарей по наделам своего рода, и западный ветер пророчит раннюю весну; вот косит спелое жито жарким полуднем под веселый говор пересмеивающихся родичей; а вот, затаившись возле Чернавы, ждет у опушки леса рысь или волка, а звезды – как и в тот самый миг – высыпают над его головой; вот идет по притихшему лесу – по первому морозцу перед началом снегопада с луком или охотничьим копьем в руке; вот возвращается из пущи, увлекая за собой по снегу добычу на санках, уже в середине зимы – под колючим ледяным ветром, сквозь кружащую поземку, направляясь к свету и музыке Великого Чертога, к веселым разговорам и улыбающимся родичам, встречавшим ходивших на охоту кметей… к полным чашам меда и приятному ночному отдохновению под стоны и завывания ветра вокруг стен древнего дома.
Все казалось ему в тот вечер хорошим и добрым; оглядевшись вокруг, он увидел слева от себя длинную долину и теснящиеся к скале темные тисы, справа крепостной стеной высился гребень, на котором разыгралось сражение. Уже поднималась луна, журчал на камнях ручеек, посвистывала невдалеке ржанка, хохотал кулик-кроншнеп, голоса которых чисто звенели в спокойном воздухе; где-то вдали – потому что их заглушала скала, басовито гудели голоса его друзей, а над песнями их возносилась звонкая перекличка дозорных. И все это также была частью доброй жизни, которой длиться и длиться; он улыбался и был счастлив, и ждал дней грядущих, и заранее любил их – как любит свою возлюбленную юноша, ожидая ее на месте свидания.
Он сидел, и мечты все более и более отвлекали Князя от тревожных мыслей, и, наконец, сон одолел Тиодольфа; витязь, великий среди Вольфингов, принялся кивать носом как старый кметь, пригревшийся в теплом уголке у печи, а потом уснул, погружаясь в мечты, сразу преобразившиеся, являя свою нелепость и пустоту.
Вскоре он, вздрогнув, проснулся: вокруг царила ночь, ветер совершенно утих, а все голоса умолкли – если не считать пения ручейка, и время от времени нарушавших тишину ночных дозоров.
Высоко стояла яркая луна, и лучи ее играли на мелкой ряби запруды – уже переполнившейся и перетекавшей через плотину. Тогда Тиодольф поднялся с камня, снял все доспехи, оставив Ратный Плуг рядом с ними в траве, потому что решил омыться. Однако сон еще владел им, и пока Тиодольф раздумывал, окрепнувшим напором ручей отворотил первую глыбу дерна, потом другую, стронув с места пару-тройку камней; вода хлынула вниз, в долинку, на минуту-другую заполнив целиком все русло ручья. Негромко усмехнувшись, он не стал расстегивать нижнюю рубаху, но улегся возле камня на траву и сразу уснул.
Тиодольф еще раз проснулся ночью, когда луна опустилась пониже и первые проблески рассвета уже появились в небе над гребнем; полежав немного, чтобы собраться с мыслями и вспомнить, где находится, он вскочил на ноги и… о! оказался лицом к лицу с женщиной… и разве могла эта женщина быть не Вудсан? Не удивившись, Тиодольф протянул вперед руку, чтобы прикоснуться к ней, хотя еще не избавился от тяжести сна и вчерашних испытаний.
Вудсан чуть отодвинулась, и сон оставил глаза его: тут наконец Тиодольф заметил, что не богатый наряд на ней, а скромное черное платье, что босы ноги ее и нет золотых колец на руках, ожерелье на шее и диадемы на голове. И все же в сей предрассветный час она была настолько мила ему, что вспомнил Тиодольф весь блеск дневной красоты Вудсан, рассмеялся, обрадовавшись неожиданному свиданию, и спросил:
– Что тревожит тебя, о Вудсан; неужели родня твоя, люди Божьего племени, завели новый обычай и одевают невест как попавших в плен ратников, как женщин, лишившихся своего рода и изгнанных отовсюду? Кто же это взял штурмом Бург Аксы, Звезды с ручками[4], кто ворвался в Дом Богов?
Не сходя с места, она ответила ему голосом столь ласковым, что пронзили звуки его и самую сердцевину костей Тиодольфа:
После нашей разлуки, когда мы расстались в лесу,
Печаль неразлучна со мною, и скорбь я в сердце несу.
Я плачу, а ты смеешься, ликуешь в игре мечей,
Отбросив сердца защиту, отраду моих очей.
Стала рабой я скорби; сорвав платье радостных дней,
Хлещет она рабыню жестокою плетью своей.
Хочет напомнить больнее, что хоть Богам я родня,
Но без любви твоей не выживу даже дня…
С любовью поглядев на него и не имея более сил сдержаться, она придвинулась, взяла его за руки, поцеловала в губы и, лаская, сказала:
Где твои раны, возлюбленный? Почему не попало в грудь
Копье в самом пекле боя, где проходит сильного путь?
Хорошо, так случилось сегодня, но ныне о завтра речь.
Иль Тиодольф могучий решил от меча полечь,
В самом начале битвы – слепое движенье, и в пыль
Ляжет мужей защитник – печальная будет быль.
Ничего не отвечая, Тиодольф улыбался, радуясь голосу Вудсан и прикосновению ее руки: столько любви было в этом голосе, что и само горе не показалось бы горем. Но Вудсан продолжила: