Умолк Тиодольф, и вновь голова его свалилась на грудь, косо глянула на него Холсан. Но Аринбьорн взошел на Говорильную Горку и произнес:
– Мужи Готские, родичи мои, миновало несколько дней с тех пор как мы впервые встретили Римлян и бились с ними; бывал и наш верх, бывало, оставляла нас удача, как часто случается в ратном деле: ибо мужественны враги наши и в отваге нам не уступят. Однако внемлите, слушайте, что предстоит завтра; больше не можем мы терпеть чужаков на своей земле, а потому мы должны вернуть свое или погибнуть. Только знайте, речь идет не о каких-нибудь там припасах, не о полудюжине говяд, не о бревнах, составляющих стены дома, а о всей жизни, устроенной нашими руками в этой земле. Я не даю вам выбора, ибо не из чего выбирать. Мы ныне в лесу, при нас ничего нет, но у многих дома плачут дети, жены ждут под родным кровом, и если мы не вернем им мир, к ним явятся Римляне с войною. Там, внизу, по равнине медленно приближается наш обоз, а вместе с ним скарб, что брали мы с собой, но речь не о нем, ибо мы можем взять больше. В нем находятся наши знамена и битвенные знаки, что много важнее. И отделяет его от нас сущая малость – горстка мужественных врагов, мечи их и копья, несколько ран, надежда на смерть, осененную похвалами людей… Через два или три часа нам придется преодолеть это препятствие. Я не спрашиваю вашей воли на это, ибо знаю, что ни о чем другом вы не помышляете; посему, когда смолкну я, не кричите, не ударяйте в щиты, ибо недалеко мы сейчас от родного дома, в котором засел враг, способный погубить нас. Пусть всякий сейчас отдохнет, как умеет, пусть уснет, если сможет, не снимая доспеха, не разлучаясь с оружием; а когда проснетесь, разбуженные вождями рати, сотниками и стоящими над двадцатерицею воинами, забудьте, что вокруг ночь, займите свое место в строю, приготовьтесь бесшумно пройти лес. Теперь вы слышали от меня все, что хотел бы сказать сам Князь; завтра его увидят те, кто в первых рядах бросается на врага, потому что велико желание его вернуться на свое место на помосте в Чертоге Вольфингов.
Он умолк, и Готы, как и было сказано, не испустили другого звука, кроме радостного бормотанья. Большая часть их немедленно обратилась ко сну, как будто не имелось у них дела важнее его – ибо мудры они были в путях войны. Словом, войско опустилось на землю, кроме выставленных в ночной дозор, Аринбьорна, Тиодольфа и Холсан. Они так и остались стоять втроем, и Аринбьорн молвил:
– Ныне мне кажется, не что мы победили врага, что погрузились в покой после победы, а как если бы у нас нет и никогда не было врагов. Глубокий мир почиет на мне, и я, человек гневный доселе, думаю только о том, что любимые мною родовичи населили всю землю, не оставив для врага и кусочка земли. Возможно, это еще служится когда-нибудь. Сегодня все хорошо, но завтра станет еще лучше. Не знаю, чего ты хочешь, о Тиодольф, ибо нечто изменилось в тебе и ты сделался странным для нас. О себе же скажу тебе прямо: я буду искать Оттера Лаксинга, моего друга и приятеля, мудрого мужа, по моей опрометчивости попавшего под клинки Римлян и более не присутствующего среди нас. Я буду искать его и постараюсь завтра найти – он не мог отлететь далеко – и мы будем блаженствовать и радоваться вместе. А теперь я усну, ибо велел дозорным разбудить меня в случае срочной нужды. Спи и ты, Тиодольф! И проснись прежним, когда луна опустится ниже.
После он улегся на груду ветвей и сразу уснул.
Глава XXVIТиодольф разговаривает с Вудсан
Теперь лишь Тиодольф и Холсан стояли вдвоем на Холме Говорения; луна уже высоко поднялась над верхушками деревьев, Тиодольф не шевелился; голова его была опущена долу, словно бы он погрузился в думу. Тут промолвила Холсан, стараясь не нарушить тишину безмолвного стана:
– Я сказала, что мгновения ночи сей дороги и улетают быстро; может случиться, что тебе нужно будет многое сказать и сделать, прежде чем с рассветом войско пробудится. Поэтому отойдем со мной чуть в сторону; там ты, возможно, узнаешь некие вести и придумаешь, как надо теперь поступить.
И ничего более не говоря, она взяла его за руку и повела, Тиодольф же просто следовал за ней, не говоря ни слова. Оставив стан, они углубились в лес под буковую листву, почти не пропускавшую лунного света, и вот ноги Тиодольфа стали ступать сами собой; ибо шли они по тропе известной ему хорошо и назубок.
Так вышли они на ту небольшую лужайку, на которой в начале повести сей Тиодольф встретил Вудсан; и каменное сидение на ней, как и прежде, не было ныне свободным: на нем восседала Вудсан, вновь облачившаяся в свои блистающие одежды. Голова ее поникла, лицо скрывалось в ладонях; заслышав шаги, она не подняла головы, потому что ждала их.
Тиодольф не стал медлить; на мгновение показалось ему, что прошлого и не было, что все битвы, спешка, надежды и опасения превратились в видения, невысказанные и приснившиеся слова. Направившись прямо к Вудсан, он сел рядом с нею и положил ей руки на плечи, прикоснулся к ладони и погладил ее; однако же та не шевелилась, словно бы не замечая его, Холсан же остановилась перед ними, глядя на обоих и заговорила не сразу, но при первых же звуках ее голоса Вудсан затрепетала, по-прежнему пряча лицо. Вот что рекла Холсан:
Ныне два горя передо мною, двойная мука могучих сердец,
Оба на радость не переменишь, но я могу положить конец
Лишь одному из них; одинокая дева, я сумею его изгнать.
И сгинет, рассеется летней росою и более не вернется опять.
О Вудсан, ты меня носила, рада бы счастьем тебе отплатить.
Но ты – из Богов, и тебе известно, чему бывать, а чему не быть.
Силы моей не хватит на это; могу лишь тебе показать
С правдой сложенные печали, о которых следует знать,
Прежде чем воля воздвигнет руку. И нечего мне открыть,
Кроме того, что ты уже знаешь, но предпочла забыть.
Жив будет муж, любимый тобою, и ни человек, ни Бог,
Тому не помеха, но только подумай, как этот удел жесток.
Волей своей удержишь, Богиня, в живых своего раба,
Он будет твоим лишь, пусть нити иные пряла для него судьба.
Тот, кто вчера был твоим мужем, завтра же может стать
Счастьем народа, хотя по земле отныне ему не ступать,
Частью всех прошлых радостей и славой грядущих лет,
Причиной веселья потомков и посрамлением бед.
Он напомнит родовичам бранным, которым в жизни сей быть.
И о смерти, которая нас заставляет в доблести жить.
Да, много деяний свершил тот, кто в землю сырую лег,
Как ложится весною семя – тихо, не зная невзгод.
Ходит над ним крестьянин, и ветру зимнему дуть,
От ветров зимних отныне укрыт его новый путь.
И мужа сего, который жил для тебя и для всех,
Сделаешь ли ты Богом для трусов, пойдешь ли на этот грех?
Неужели ты думаешь, что и впредь будет так,
Как на поле ореховом, когда рядом был враг.
Так как было, когда ты меня породила на свет,
Меня, душу Вольфингов, наделив течением лет.
И ужель, подражая Богу, ты попробуешь, бедная мать,
Заново этого мужа, отца моего создать.
Страшная, горькая шутка. Но став между ваших плеч,
Суждено мне прощальное слово вам в счастье и горе изречь.
Я скажу: о отец мой могучий, тебе суждено предпочесть
Не жизнь во смерти, а гибель, славу и вечную честь.
Еще не договорила она, а руки Вудсан упали, открывая лицо, скорбное и тревожное во всей безупречной красе его; взяв Тиодольфа за руки, она поглядела с любовью на Холсан, и прижавшись щекою к щеке ее, Тиодольф улыбался в счастье.
Правильно молвишь, дочерь, я – Богиня не из больших,
Но Богов мне ведомы думы – видимы замыслы их.
Рок, грозящий нам, мне известен, но я решила молчать,
И на уста наложила каменную печать.
Пусть шлема железо разрубит ударом могучий враг,
Но искусник-кузнец починит и вновь в сече стальной шишак.
Если б только могла я даже на миг охранить
Жизнь моего любимого! Но не мне его чашу пить.
Любит муж сей и тело мое, и свой славный и древний род,
Для него я хотела победы, и в этом причина моих невзгод.
Горе мне, ибо гибнет радость и надежде моей не жить.
Солнцу весеннему над опустевшей землею весело не восходить.
Теперь же, прощай, о дочерь, при прощанье не место тебе
Обреченных на смерть и несчастных, покорившихся грозной судьбе.
Мне его больше не видеть, но ты встретишь отца еще раз,
Светлого, в счастье, надежде и в ликовании глаз.
Тут Холсан приблизилась к матери и опустилась перед нею и в слезах припала к ее коленям, Вудсан же целовала и ласкала ее; руки же Тиодольфа как бы сами собой прикоснулись к голове дочери, он с нежностью, но как бы не узнавая, смотрел на нее.
Потом, поднявшись, Холсан еще раз поцеловала мать и отправилась своим путем с лужайки на место Схода людей ее племени.
Когда же супруги остались одни, Вудсан молвила:
– О Тиодольф, слышишь ли ты меня, понимаешь ли?
– Да, – ответил тот, – когда ты говоришь о некоторых вещах – о нашей любви, о дочери, ставшей плодом ее.
– Тиодольф, – спросила Вудсан, – и сколько продлится наша любовь?
– До конца дней наших.
– А если ты погибнешь сегодня, где окажется наша любовь? – продолжила Вудсан.
И ответил он:
– Ныне скажу – не знаю; хотя было время, когда я говорил, что она будет обитать в душе Волчьего рода.
– Ну а когда душа эта умрет и рода не станет?
– Во времена прошедшие, – молвил он, – отвечал я, что жить ей вместе с Племенами Земли, но теперь опять признаюсь: не ведаю этого.
– Укроет ли ее Земля, – спросила Вудсан, – когда умрешь ты и положат тебя в курган?
– Так говорила ты в ту последнюю нашу ночь, – ответил он, – и теперь я ничего не скажу против твоего слова.
– Счастлив ли ты, о Волк Своего Народа?
– Зачем ты спрашиваешь меня, – ответил он, – я не знаю; мы были в разлуке, и я тосковал о тебе; теперь ты здесь, и с меня довольно.