– А как же люди твоего рода? – спросила она. – Разве тебе не тоскливо без них?
Ответил он:
– Разве не говорила ты, что я не принадлежу к их числу? И все же они были моими друзьями и нуждались во мне; я любил их. Но сегодня вечером они не вспомнят обо мне – ну разве чуть-чуть. Ведь они одержат победу над врагом, как предрекла Холсан. Что же тогда мне делать? Забирать все у тебя, чтобы поделиться с ними крохами?
– Ты мудр, – сказала она. – Выйдешь ли ты сегодня на бой?
– Похоже, что выйду, – ответил тот.
Молвила она:
– А наденешь ли сплетенную гномами кольчугу? Ибо если наденешь, будешь жив, если же нет – умрешь.
– Надену, – ответил он, – чтобы жить и любить тебя.
– А не кажется ли тебе, что лежит на ней зло? – спросила она.
Тут вернулась на лицо Тиодольфа доля прежней отваги, и он ответил:
– Так и показалось мне вчера, когда я впервые сражался, надев ее. Не получив и удара, я пал на луг и был посрамлен… я бы погиб тогда, если бы не ты. Но не может быть, чтобы связывалось с ней нечто злое, ибо ты сама сказала мне в ту ночь, что не лежит на кольчуге злой вирд.
Молвила Вудсан:
– А если солгала я тебе в ту ночь?
Рек Тиодольф:
– Лгать, не ведая стыда, в обычае у Богов, и нам, смертным, подобает терпеть.
– Ах! Насколько ты мудр! – воскликнула она и умолкла, чуточку отодвинувшись от него, сплетая и расплетая пальцы в горе и гневе.
Потом Вудсан успокоилась и снова сказала:
– А умрешь ли ты, если я попрошу тебя об этом?
– Да, – ответил Тиодольф. – И не потому, что ты – Богиня, а потому, что ты сделалась моей женой и я люблю тебя.
Вновь помолчав недолго, сказала она:
– Тиодольф, а снимешь ли ты хоберк по моей просьбе?
– Да, да, – ответил тот, – и оставим теперь Вольфингов и битву их, ибо они не нуждаются в нас.
Помолчав уже подольше, молвила она холодным тоном:
– Тиодольф, приказываю тебе – встань и сними кольчугу.
Тот посмотрел на нее, дивясь не столько словам, как тону, каким были они сказаны, однако же встал с камня и выпрямился, освещенный луною. Поднеся руки к воротнику боевой рубахи, Тиодольф расстегнул застежки, украшенные золотом и синими самоцветами, снял кольчугу и выронил ее из руки на землю, так, что с виду казался теперь хоберк крошечным бугорком. Вновь опустившись на камень, Тиодольф взял руку Вудсан, поцеловал ее и нежно погладил; и она ответила поцелуем, и молчали они, пока не заговорил он ритмично и складно – тихо, но так ласково и четко, что наверно далеко разносились слова его в последний час ночи:
Родная, редеет сумрак, скоро забрезжит свет,
Выстроит враг ряды, и иного исхода нет.
Столько лет любил я тебя, над собою теряя власть,
Не зная, что будет со мною, и как суждено мне пасть.
Счастливы были прошедшие годы, но всему приходит конец:
Здесь нам не видеться более, так велит нам Один-отец.
Времени мало осталось, а прежде сколько ж было его у нас,
Надо б просить прощенья, ибо близок последний час.
Просить прощения, что не был как надо нежен и люб,
Но ничем пред тобой не виновен я – даже движением губ.
Как странно! Минуты меня оставляют и с ними вместе и речь.
Но радостен час сей, и в счастье выйду ему навстречь.
Тут обнял он Вудсан и погладил ее по голове; она же молчала, и молвил он:
– Лицо твое прекрасно и ясно; неужели и тебя не радуют эти минуты?
Ответила она:
– Сладостны слова твои, однако они пронзают мое сердце острым ножом, ибо слышу я в них голос смерти, предвещающий конец нашей любви.
Молвил тогда Тиодольф:
– Ты слышишь от меня, родная, лишь то, что и так знаешь; разве не ради этих слов встретились теперь мы с тобой?
Не сразу ответила она:
– Да и да, и все же – если бы ты только остался жить! Он рассмеялся без горечи и досады и сказал:
– Так думал раньше и сам я; но слушай, любимая: если я паду сегодня, то уже через мгновение после полученного удара пойму, что победа добыта и враг бежит, а потому вновь посчитаю себя бессмертным… что бы ни было потом, какую бы глубокую рану ни оставил меч в груди моей? Разве тогда не увижу я, разве я не пойму, что у любви нашей не будет конца?
Горестным сделалось лицо Вудсан при этих словах, однако сказала она:
– Вот он, хоберк, который ты сбросил с плеч. Не хочешь ли ты надеть его снова, чтобы увидеться со мной после битвы?
Чуть нахмуря брови, он проговорил:
– Нет, такому не быть; верно сказала ты: злой вирд лежит на этом доспехе. Слушай же! Вчера я ходил в нем в битву, и прежде чем столкнулся с первым врагом, прежде чем успел дать знак к сече, облако затмило мои глаза, окутала густая тьма, и я пал на землю, не получив удара. Тогда вынесли меня из битвы и снились мне злые сны – о злых гномах, ненавидящих людей. Потом я пришел в себя – и кольчуги этой более на мне не было, поднялся и заметил, что родовичи теснят врага. Не думая более ни о чем, кроме времени, которого нельзя было терять, я бросился в гущу сечи. Один же из спутников моих увязался за мной в сраженье с этой кольчугой, и я снова надел ее, не думая ни о чем, кроме битвы. Завязалась свирепая битва, однако ж я медлил, пока на нас не навалился свежий Римский отряд, сломавший наш строй. Тут сердце едва не разорвалось в груди моей; и более не медлил я, бросился вперед – как прежде тяжело разя вокруг. И никто не ударял меня, только вдруг навалился тот самый мерзкий туман, и снова пал я, никем не сраженный, и вынесли меня из битвы. Тогда люди нашего племени дрогнули и отступили в бою. Когда пробудился я от своих злых снов, оказалось, что оставили мы сечу и, удалившись от веси Вольфингов, жмемся друг к другу на горке у брода словно побитые. И сидел я там, стыдясь мужей, выбиравших меня на Священном Тинге, назвавших меня лучшим среди нас, ибо оказался худшим. Тут случилось со мной такое, чего никогда не приключалось прежде: сама жизнь сделалась для меня пустой и ничтожной, и я мечтал умереть и покончить с нею, только твоя любовь помешала мне убить себя прямо на том месте. После же вместе с ратью пришли мы к оставшимся дома и беженцам и я сидел возле Холсан, дочери нашей, и говорил слова, вложенные мне в уста. И теперь скажу тебе жестокую и злую вещь: я не любил тогда никого из людей, не был одним из них, и вовне меня не было ничего; весь мир умещался во мне, и ничего не существовало снаружи. Ну а ты… я не был с тобой разделен, но ты была моей частью; остальные же – даже дочь наша, твоя и моя – сделались истуканами в человеческом облике, и я мечтал удалиться от них, увидеть твое тело, почувствовать биение сердца. И столь злым сделался я тогда, что самый позор мой и желание умереть расстались со мною. О нет, я желал жить вместе с тобой, и смерть стала мне ненавистна, а прежние подвиги казались глупыми и тщеславными. Где была тогда слава моя, где было счастье мое, и рождающаяся каждый день надежда на новые дни? Где были сама жизнь моя и Тиодольф, который жил ею? Но теперь все снова переменилось; я еще никогда не любил тебя так, как теперь, и велико мое горе от предстоящей разлуки, и боль прощания терзает мое сердце. Посмотри же на меня, Вудсан, посмотри на меня, любимая! Скажи, разве не светел я доблестью воина и защитника соплеменников? Разве не добр мой голос? Разве не улыбаются губы и не ясны глаза? Видишь, как тверда ладонь моя? Ибо взор мой вновь очистился, и я вижу родовичей, какими они есть – как хотят они жить и как презирают смерть. Именно это и сделало меня прежним собою. А теперь мы вместе заслужим радостные грядущие дни – зимнюю охоту, весенний сев, летний сенокос и в памяти о предках – надежду на будущее. Они, помогшие мне, вправе требовать от меня помощи. Вернувшие мне жизнь вправе требовать ее от меня. А что говорила ты, будто я не от крови их и вновь скажу, что это мне безразлично. Ибо я жил с ними, ел и пил, и трудился, вел их на сечу – к смерти и ранам. Они – мои, и я принадлежу им. А через них принадлежу, всей земле и всем племенам ее – да, даже врагам, которых сегодня будет рубить клинок в руке моей. Посему я не надену более эту кольчугу в бою, и тело мое еще раз не ощутит ее; потому что я жил, и смерти не погубить меня. Внемли же, разве я не тот Тиодольф, которого ты любила… не подменыш Богов – а муж, которому доверяли другие – друг Земли, деятель жизни и победитель смерти?
И он прижал ее к себе, к самой груди и целовал, и ласкал, и пробудил в ней – в горечи – сладкое счастье:
– Помни же это, помни, когда я наконец оставлю тебя.
Но когда они отодвинулись друг от друга, лицо Вудсан сделалось ясным, хотя и оставались слезы на лице, молвила она:
– О Тиодольф, говорил ты, что не о чем тебе просить у меня прощения; простишь ли ты меня за зло, мною тебе причиненное?
– Да, – ответил он. – Простил бы тебя, если бы нам предстояло жить, но с большей охотой прошу теперь на заре дня нашей разлуки! Что же наделала ты?
Рекла Вудсан:
– Солгала я тебе об этой кольчуге, сказав, что нет на ней злого вирда, и сделала это ради сохранения твоей жизни.
Ласково положив ладонь на голову ее, сказал Тиодольф с улыбкой:
– Таков обычай Божьего Рода, ибо неведомо Богам сердце человека. Говори же теперь всю правду.
Начала Вудсан:
Внемли же сказу о хоберке, зачин его будет таков:
Любила мужчину дева, и были они из Богов.
Идти ему было на битву, и мудростью правду открыв,
Знала она – из похода редкий вернется жив.
И в горе, о милом плача, судьбы роковой страшась
Скиталась она по лесу – так и я металась, мой Князь.
И думая мудрую думу, о том, как друга спасти,
В далекую темную чащу ей пришлось забрести.
Очи свои возвысив от зеленой травы-муравы,
Она увидала вдруг двери и ход, что вел вглубь скалы.
У ворот своего чертога стоял гном и кольчугу держал,
Которую лишь недавно коваль подземный сковал.
Молотки едва отстучали, мена пришел черед,