Будут жать спелое поле и не ведать разлук.
Но высится предо мною из стали стена и огня,
Жжет и вселяет ужас, терзает стена меня.
Только дверь я в ней вижу, и окна в этой стене,
А в них луга золотые, и счастье в каждом окне.
Вижу веселые лики родовичей – сквозь трепет и боль.
Счастьем наполнится ныне наша земная юдоль.
Вижу не молот кузнечный – легонький молоток,
Кует серебро, не железо, и украшает чертог.
Кует он для пиршества чашу – утешение уст,
И пиршеству рады люди, и стол наш не будет пуст.
Так кончается повесть, которой звучать и звучать,
Когда жаркое лето на лес наложит печать,
Когда будут играть морозы, когда будет трещать очаг,
И счастье, мирное счастье упокоится в наших очах.
Ну а мы, что прожили ныне, родимся снова и вновь,
Когда вкусят потомки от хлеба, что обрызгала наша кровь.
Когда она завершила песню, стоявшие вокруг сразу поняли из ее слов, что Холсан предрекает победу и мир людям Марки, и от счастья разразились пронзительными криками; воины, находившиеся чуть поодаль подхватили его, и клич обежал всю рать, окружившую острог, а рожденный дыханием летнего утра, легкий ветерок подхватил его и понес надо всем лугом и полем Вольфингов, так что те, кто находился в Колесном Бурге, уже подкатывавшем к Волчьей Веси, услыхали его и возрадовались. Однако слышавшие его Римляне поняли, что сейчас наступает решительный миг в сражении, и ответили свирепым и бранным воплем, прежде чем ринуться на Готов.
Тут могущественные витязи бросились друг на друга в тесных проходах острога: ибо страх умер и был похоронен еще в Утренней Битве.
У северных ворот клин людей Марки возглавлял Хиаранди Илкинг; он первым врубился в ряды Римлян. У восточных ворот на острие находился Валтир, сын брата Оттера, муж молодой и могучий. У южных ворот сражение возглавил Гейрбальд из Шильдингов, бывший гонцом.
У западных ворот Тиодольф взревел как свирепый лев и клинком Ивара расчистил перед собой площадку, ибо в тот самый миг глянул он на кров своего рода, и узрел синюю струйку дыма, вытекающую из окошка; понял он, что случилось, и как невелико отпущенное Готам время. Некоторые, заметившие дымок, подхватили клич Князя, однако другие молча взирали на строй Римлян перед собой, и жуткими были эти голоса, прогремевшие над сошедшимися в битве ратями.
Тут пал первый ряд Римлян, уступив суровым и могучим воинам, и тела их упали там, где стояли захватчики, ибо напирали и спереди и сзади, и всякий готов был нанести свой удар. Раненый или обезоруженный не просил о пощаде, ибо Готы не боялись кровавой кончины в этот час любви к своему роду, в желании продлить день его. Что же касается Римлян, они и сами никого не щадили, и не ожидали другого обращения с собою: они-то помнили, что видели от них побежденные, и теперь словно наяву перед ними представали убийства, побои, порка, холодные насмешки… теперь они мечтали лишь о мрачном покое, которым закончатся их жестокие жизни, в котором забудутся все их деяния, а они вместе со своими непримиримыми врагами найдут вечный покой.
Доблестно бились они; только смешанная с отчаянием ярость не могла устоять перед бесстрашной надеждой Готов; ряд за рядом ложились они под мечами Тиодольфа и родовичей, падавших в свой черед; вот, наконец, Готы пробились за ворота, расчистили там пространство, а потом рать их потекла вдоль стен и внутрь острога. Однако битва шла не только возле ворот. Наведя мосты из бревен, Готы хлынули на стены, и, очистив их от пращников и лучников, соскочили вниз и ударили во фланги Римлян. Воинство мертвых все множилось, а рати живых сокращались числом.
Тут слабосильные воины, что стояли возле Холма Говорения и отряд из Верхней Марки, находившийся с ними обратил свое внимание на Великий Чертог, и на огни, наконец – заметили струйки дыма, вырывавшиеся из окон и похожие на алые флажки красные языки пламени, заплясавшие возле них.
Тогда не смогли они более сдерживать себя, но бросились вниз с Говорильной Горки, с громкими и свирепыми криками спустились по склону и перебрались через стену – там, где не было возле нее защитников – помогая себе и рукой, и спиной… так пошли вперед и суровые мужи, и старики, и юноши, и женщины, и, вступив внутрь острога, они набросились на уменьшающийся в числе отряд Римлян, уже начинавший уступать.
Так обстояли дела возле западных ворот, но и возле других ворот они складывались не хуже – ибо не было различия в доблести между родами; а кроме того, поскольку лучшие и более обильные числом отряды Римлян направлены были против Тиодольфа, рать которого Римляне посчитали сильнейшей. Посему победа пришла к Готам сперва с восточных ворот, и Вальтир с его племенем первыми прорвались внутрь острога, и, говоря вкратце (ибо как можно выделить тот или иной удар меча в такой сече?), окружили кольцом противостоявших им Римлян, которых перебили до последнего человека, а по завершении напали сзади на тех, кто защищал врата северные и до сих пор сопротивлялись натиску Хиаранди. И здесь повесть не будет долгой, ибо Хиаранди только что разбил ворота и, очистив стену от Римских стрелков, сами люди Марки стали на ней, меча в ворога стрелы и бремена… все, что можно было обрушить на головы Римлян. Так и здесь враги были изрублены или выведены из боя; соединившись, две рати родовичей вскричали от радости – ибо примешивалась она уже в их голосах к радости битвы – и вместе отправились перевязывать битвенную рожь, пожатую серпом Тиодольфа. Тут уж наступило сущее смертоубийство, ибо Римляне все еще сопротивлялись группами лишь изредка превышавшими двадцатерицу, но не складывали оружия… кололи, рубили, не задумываясь и не заставляя себя делать это… так прыгает с горы вниз однажды сброшенный камень.
Однако острог был уже захвачен, и Тиодольф видел, что у Римлян не осталось уже надежды соединиться вместе; посему, предоставив своим родичам добивать кучки отчаявшихся врагов, он собрал вокруг себя мудрейших из воинов, среди которых находились Стейнульф и Грани Серый, ловкие плотники, однако ж Атаульф, получивший прискорбную рану копьем, был вынесен из битвы, и направился вместе с ними сквозь сумятицу битвы, еще кипевшей в остроге, прямо к Мужской Двери чертога. И вскоре оказался возле него, уложив по пути всех Римлян, попытавшихся помешать продвижению Князя. Вот уже и самая дверь была впереди него, однако за ней уже полыхало пламя, а перед дверью стоял Римский полководец в золоченом панцире, укрытом плащом цвета рожденного морем пурпура; и был сей муж спокоен, хладнокровен и горд, и лежала насмешливая улыбка на устах его, а рука сжимала блестящий не обагренный кровью клинок.
Тиодольф застыл на мгновение, и взгляды обоих полководцев скрестились. Тяжело было Князю Похода, глаза его яростно сверкали на бледном лице, а зубы были стиснуты вместе… мудро бился Тиодольф и отдавал бою все свои силы, как и надлежит доблестному витязю сражаться во все времена, когда его, как одинокого волка, окружат псы… однако ж претерпел он в битве изрядный ущерб.
Не было на Князе шлема, сгинул щит из его руки, порвался хоберк – ибо не гномьей работы была кольчужка, а Иваровой; кровь струилась по левой руке Тиодольфа, тело его покрывали другие раны. В пылу битвы преломил он Иваров меч и держал теперь в деснице короткий Римский клинок, ступая окровавленными ногами по утоптанной земле возле Мужской Двери.
Недолго глядел Князь в полные презрения глаза знатного Римлянина, и вдруг, расхохотавшись, прыгнул вперед, разворачиваясь в полете, и ударил его в ухо левой, невооруженной рукой, пока враг замахивался мечом, отбросив Римского капитана на Вольфкеттля, ретивого воина, пронзившего Римлянина мечом и отбросившего врага в сторону, прежде чем вступить в чертог. Однако же меч не выпал из руки врага… вонзенным в бок Тиодольфа попал он под кров Вольфингов!
Гнев охватил Готов, они торопились, ибо чертог уже наполнял дым и языки пламени там и сям лизали столпы и стены. Однако ни то ни другое еще как следует не занялось: ибо спешили волошские поджигатели и не проявили усердия к своему делу. Стейнульф и Грани бросились сразу наверх, к воде, однако Тиодольф, ступавший неторопливо, чувствуя муку, огляделся и узрел на помосте назначенных к сожжению; неторопливо, как больной и ослабевший, он приблизился к высокому сидению и молвил:
– Ободритесь, братья, ибо родовичи сокрушили врага и настал конец борьбе.
Сладостными и странными показались им звуки его голоса посреди бранного шума снаружи; положив меч на стол, он снял с пояса острый нож, по очереди перерезал их путы и освободил их запятнанными кровью руками; каждого целовал он и говорил:
– Брат, ступай, помоги тем, кто тушит огонь; такова воля Походного Князя.
Но с каждым последующим он возился дольше, чем с предыдущим, и слова все медленнее и медленнее сходили с его языка. Наконец приблизился он к человеку, привязанному к собственному высокому сидению Тиодольфа, прямо под местом, где надлежало висеть чудесной лампе, Солнцу Чертога, единственному, кто оставался еще в путах. Был он из Горынычей-Вормингов и прозывался Элфриком. Долго освобождал его Тиодольф, а, освободив, улыбнулся, поцеловал и сказал такие слова:
– Встань, брат! Ступай на помощь к тем, кто тушит пожар, а мне оставь мое сидение, ибо я устал, если хочешь, принеси мне воды попить, потому что сегодняшним утром мужи забыли о меде жнецов!
Элфрик поднялся, и Тиодольф сел в свое кресло, откинув назад голову. Элфрик поглядел на Князя с тревогой, а потом бросился вдоль чертога, где уже вовсю шумели тушившие огонь Готы, к которым присоединялись новые и новые помощники.
Найдя ведерко с водой, Элфрик наполнил из него деревянную чашу, лежавшую возле одного из столбов и вновь бросился к почетной части чертога. Теперь у помоста не было и человека – только Тиодольф все сидел в своем кресле, и наполнившие чертог клубы дыма мешали Элфрику видеть, что делает Князь. Поэтому он ускорил шаг и, оказавшись возле Тиодольфа, ощутил, что наступил ногой в какую-то лужу… тут сердце его упало, ибо понял Элфрик – это кровь. Нога его поскользнулась, и невольным движением Элфрик расплескал большую часть воды, смешавшейся с кровью. Однако, подойдя к Тиодольфу, он молвил: