– А ты не понимаешь? Марианна не вернулась! Он дни напролет кружил по дому и ждал. Бродил по аллеям – вперед-назад, вперед-назад… и ждал. Так он тосковал по ней… вот и помешался. Такой был… я слово не решалась сказать.
– Марианна думает, он зол на нее.
– Ну нет, она так не думает. Она-то его знает… гордая чересчур. Ни за что первый шаг не сделает. Они одинаковые, Йоста, что он, что она. Упрямые, себялюбивые. А я между двух огней.
– Но тетушка Густава наверняка знает, что Марианна выходит за меня замуж?
– Ах, Йоста… никогда она за тебя не выйдет. Это она говорит, только чтобы отца подразнить. Слишком уж она избалована, чтобы идти за бедняка, да и гордость ее съедает. Поезжай домой и скажи – если она не явится, пусть прощается со всем ее наследством. Он же спустит все за бесценок.
Йоста разозлился. Бессердечная тетка – речь идет о судьбе дочери, а она сидит в кухне и причитает о каких-то зеркалах и чашках.
– И не стыдно вам, тетушка? – закричал он. – Вы выбрасываете дочь из дому на верную смерть, замерзать в снегу, а теперь утверждаете, что это она виновата, из гордости не желает вернуться. И при этом считаете, будто она может бросить любимого человека ради наследства… Хорошо же вы о ней думаете.
– Йоста, дорогой, и ты тоже разозлился… хватит уже ненависти! Я сама не знаю, что говорю… Я же пыталась ей открыть, но он не дал, да еще избил меня. Я же ничего не смыслю… они же все время повторяют, что он, что она: ты ничего не смыслишь. Хочешь – женись на Марианне, Йоста, я не против. Женись, если сможешь сделать ее счастливой. Это не так легко… ох, нелегко это, Йоста, сделать женщину счастливой.
Йоста постепенно остыл, и ему стало стыдно – как он мог поднять голос на это забитое существо? Загнанная, запуганная старушка, но сердце у нее, несомненно, доброе.
– Тетушка даже не спросила, как Марианна…
Она неожиданно разрыдалась:
– А ты не станешь злиться, если я спрошу? Я только и жду момент… подумай, я же ничего не знаю, знаю только, что она жива… Я ей и одежду посылала, и ни словечка в ответ. Я уж думала, вы… ты и она… не хотите, чтобы я что-то знала… – Она вытерла слезы, всхлипнула и опять зарыдала.
С чего это он набросился на несчастную мать? Вой волчьей стаи не испугал бы его так, как ее рыдания. Йоста не выдержал:
– Марианна все это время была тяжела больна. Она заразилась оспой. Только сегодня она должна в первый раз встать с постели и попробовать посидеть на диване. Она никого к себе не пускала, кроме сиделки. Даже я не видел ее с той ночи.
Фру Густава Синклер сделалась бледной как полотно и, ни слова не говоря, выскочила, оставив Йосту стоять посреди кухни.
Собравшиеся видели, как она подбежала к мужу и прошептала ему что-то на ухо. Его физиономия покраснела еще сильней, а рука отпустила кран бочонка, и самогон полился на пол.
Дело выглядело так, будто фру Синклер явилась с какими-то важными новостями и, по-видимому, аукцион будет прерван. Молоток аукциониста замер в воздухе, писцы оторвали перья от бумаги и подняли головы. Никто не выкликал ставок. Наступило молчание.
Мельхиор Синклер словно очнулся:
– Ну что? Почему замерли?
Молоток опустился, писцы схватились за перья. Аукцион продолжился.
Йоста так и не выходил из кухни. Фру Синклер вернулась в слезах.
– Не помогло, – прошептала она. – Я думал, он тут же остановит это безумие, когда узнает, что Марианна больна. Но нет, гордость не позволила.
Йоста пожал плечами и попрощался. У него не было желания продолжать разговор.
В сенях он встретил Синтрама.
– Ну и представление! – воскликнул тот, потирая руки. – Веселая история! Ты просто мастер, Йоста! Гляди, какую кашу заварил!
– Это еще не все, – шепнул ему на ухо Йоста. – Приехал пастор из Брубю с полными санями денег. Говорят, хочет купить все поместье. Платит наличными. Вот тогда, дядюшка Синтрам, и будет представление, когда великий Синклер узнает, кто покупатель.
Синтрам втянул голову в плечи и беззвучно захохотал. Отсмеявшись, пошел в зал и направился прямо к Мельхиору Синклеру.
– И ты здесь, братец Синтрам, дьявольское отродье? – хохотнул Мельхиор. – Учти: если хочешь выпить, придется что-то купить. Сначала купить, потом выпить, а не наоборот.
– Тебе, как всегда, повезло. – Синтрам наклонился к Мельхиору. – Приехал настоящий покупатель. Полные сани денег. Хочет купить Бьорне. И дома, и утварь – всё. Эти-то аукционеры не себе покупают, все на него работают. Он их уговорил. Сам, видно, пока не хочет показываться.
– Так скажи, кто он, и мы с ним выпьем от души.
– Пастор из Брубю, братец Мельхиор.
Нельзя сказать, чтобы пастор принадлежал к кругу лучших друзей Мельхиора Синклера. Они враждовали годами. Говорят, Мельхиор даже устраивал засады на пастора, чтобы дать взбучку этому лицемерному святоше, который без стеснения грабил свою паству.
Хоть Синтрам и отступил предусмотрительно, избежать гнева Мельхиора ему не удалось. Стакан с водкой угодил ему в лоб, а остатки из бочонка вылились на ноги. Но без компенсации Синтрам не остался. Последовала сцена, которую он долго не мог вспоминать без сердечного веселья.
– Этот пастор намылился купить мое поместье? – зарычал Мельхиор. – Этот негодяй? А вы здесь все под его дудку пляшете?! Совсем совесть потеряли?
И он выхватил у писаря чернильницу и запустил в толпу. За чернильницей последовал подсвечник.
Вся горечь, накопившаяся в его измученном сердце, нашла наконец выход. Он рычал, как носорог, да и сам напоминал разъяренного носорога, сжимал кулаки и швырял в аукционеров все, что попадалось под руку. Стаканы и бутылки из-под водки летали по воздуху, как камни из пращи. Он сам себя не помнил.
– Конец аукциону! – ревел Мельхиор. – Шиш вам, а не аукцион! Вон отсюда! Пока я жив, этому негодяю пастору не видать Бьорне, как своих ушей! Вон! Я вас научу, как делать подложные ставки!
Он попытался выместить гнев на аукционисте и писцах, но те успели улепетнуть, опрокинув на Мельхиора столы. Тогда заводчик бросился на мирную и уж никак не ожидающую такого поворота событий толпу аукционеров.
Возникла полная неразбериха. Чуть не две сотни пришедших на аукцион теснились у двери, пытаясь уберечься от гнева одного-единственного человека – хозяина поместья.
Он выгнал их из зала, но преследовать не стал. Когда последний аукционер покинул зал, он запер дверь на засов, вытащил из свалки матрас и пару подушек, лег и уснул, не обращая внимания на царивший вокруг бедлам.
Сразу по приезде Йосте передали, что Марианна выразила желание с ним поговорить. Очень уместно – он только и ждал случая с ней увидеться.
Он перешагнул порог спальни и остановился перед ведущими в комнату ступеньками. Здесь царил полумрак – окна были зашторены, – и он даже не сразу обнаружил, где его возлюбленная.
– Стой, где стоишь, Йоста, – услышал он ее голос. – Кто знает, может, пока еще опасно ко мне приближаться.
Но какое там! Он в два прыжка преодолел лесенку, его душило нетерпение поскорее увидеть любимую. Потому что она была прекрасна. Ни у кого не было таких мягких, шелковых волос, такой матовой белизны лба; весь абрис ее был создан из лаконичных, переливающихся и дополняющих друг друга линий.
Он думал о ее бровях, прорисованных четко и тонко, как тычинки лилии, о ее дерзко и изящно изогнутом носике, о ее губах, похожих на две прильнувших друг к другу волны в спокойном море, о безупречном овале лица и подбородка.
Он думал о ее розовой коже, о загадочно приподнятой брови, о веселых искорках в ярко-синих, похожих на драгоценные камни глазах, чья синева подчеркивалась фосфоресцирующей белизной белков.
Она была прекрасна, его любимая! Подумать только, никто бы и не догадался, какое горячее сердце бьется под этой гордой оболочкой. Никто бы и не догадался, что она способна на подвиг преданности, на самопожертвование – так мастерски играла она свою роль гордой и недоступной красавицы. Даже думать о ней приносило ему огромную радость, а уж видеть – и говорить нечего.
Она рассчитывала, что он останется у дверей, но он уже был совсем рядом и упал на колени у изголовья.
Он упал у ее изголовья, умоляя Бога, чтобы у него хватило сил выполнить свое решение.
А решил он вот что: обнять ее, поцеловать – и попрощаться.
Конечно, он любил ее. Конечно, он мечтал, чтобы их любовь продолжалась, но горький опыт подсказывал, что и это чувство будет растоптано.
Где ему найти этот цветок, эту розу без корней и подпорки, которую он мог бы сорвать и назвать своей? И даже ее, Марианну… он подобрал ее на дороге, полумертвую, выброшенную из дому, спас от смерти, но удержать ее он не может.
Когда же любовь настроит струны свои на такой высокий, на такой чистый лад, что ни один аккорд, ни одна нота, ни одна пауза не прозвучат фальшиво? Когда же сможет он построить замок своего счастья на фундаменте, не подточенном чужой тоской и чужим несчастьем, где он мог бы дышать чистым, не ворованным воздухом…
Он лихорадочно искал слова прощания.
Твой дом полон горя, вот так начнет он свой монолог. Твой дом полон тоски и рыданий, и сердце мое разрывается. Ты должна ехать домой, Марианна, твой отец обезумел от тоски, а матери грозит опасность. Он может ее убить, сам не сознавая, что творит. Ты должна ехать домой.
Он уже открыл рот, чтобы произнести эти роковые слова, но они так и остались несказанными.
Он взял ее лицо в руки, поцеловал и онемел. Сердце заколотилось так, словно собиралось выскочить из груди.
Оспа. Когти ее оставили страшные следы на прекрасном лице Марианны. Кожа погрубела, стала серой и пористой, обезображенной оспинами. Никогда больше на зацветет нежный румянец на ее щеках, никогда не проступят трогательные голубые жилки на висках. Никогда не засверкают прежним голубым огнем глаза под отечными веками. Роскошные брови исчезли, а белоснежная эмаль глазных белков пожелтела и словно растрескалась, как покрывается сеткой кракелюр лак на старинных полотнах.