Не осталось и следа былой красоты. Все ее черты, что когда-то казались нарисованными одним росчерком пера замечательного художника, отяжелели, стали грубыми и непривлекательными.
Многие потом оплакивали ее былую красоту. По всему Вермланду шли разговоры – люди горевали, как будто их лишили чего-то важного, желанного украшения их нелегкой жизни. Вспоминали ее живые, блестящие глаза, безупречную кожу, светлые красивые локоны. В Вермланде умеют ценить красоту, как, наверное, нигде больше. Простые люди сокрушались, будто потеряли самый драгоценный камень в короне своего обожаемого края, будто сама их жизнь, не одушевленная вдохновенной красотой Марианны Синклер, стала скучнее и тоскливее.
Но первый, кто увидел, как изуродовала красавицу Марианну неумолимая болезнь, даже не думал предаваться отчаянию.
Его душа словно взорвалась, он вряд ли сам смог бы определить, что это за чувства – нежность, жалость… они переполняли его, как по весне переполняют русло вышедшие из берегов реки. Растущая с каждой секундой любовь исторгала волны жара, слезами счастья подступала к глазам, заставляла дрожать руки и все тело.
Любить ее, защищать, не давать в обиду, стать ее рабом, ангелом-хранителем!
Сильна любовь и сама по себе, но стократно сильней любовь, прошедшая огненное крещение болью. Кем надо быть, чтобы именно сейчас окончательно сразить Марианну, сказать, что они должны расстаться?
И он к тому же не просто не хотел, он не мог ее оставить. Он был уверен, что не она ему, а он обязан ей жизнью, ради нее он готов совершить любой смертный грех.
И он молча целовал ее и плакал, пока старая сиделка чуть не насильно увела его из комнаты.
После его ухода Марианна долго не произносила ни слова – лежала и думала о Йосте. На какую жертвенную любовь он, оказывается, способен… хорошо, когда тебя так любят, решила она и попыталась прислушаться к своему сердцу.
Да, хорошо, когда тебя любят, но любишь ли ты сама? Что ты чувствуешь?
И она поняла, что не чувствует ровным счетом ничего. Даже меньше, чем ничего.
Что случилось с любовью? Умерла? Куда она скрылась, плод ее сердца?
Или просто затаилась в темных уголках ее души, пытается спрятаться от ледяных глаз демона самокопания и самоанализа, от его корявых пальцев, от унизительного смеха?
– Ах, любовь моя, плод моего сердца… – повторила она с беспокойством определение, подсказанное ее ледяным двойником, скорее всего, с издевкой. – Жива ли ты или исчезла навсегда, как исчезла моя красота?
На следующее утро заводчик и помещик Мельхиор Синклер зашел в спальню жены.
– Присмотри, чтобы в доме навели порядок, Густава, – сказал он. – Я еду за Марианной.
– Конечно, дорогой Мельхиор. Конечно, наведу.
На том и порешили.
И через час могущественный Синклер уже ехал в Экебю.
Невозможно представить, какие перемены произошли с ним всего за несколько часов. В богатых санях с откидным верхом сидел благожелательный, благородный, аристократически бледный господин. Для такого случая он надел лучшую меховую шубу и подпоясался лучшим кушаком. Волосы аккуратно причесаны. Единственное напоминание о вчерашнем – глубоко запавшие глаза.
И так же невозможно представить, каким солнечным, каким ясным выдался этот февральский денек. Снег сверкал, как глаза юной дебютантки, когда ее приглашают на первый в жизни вальс с настоящим кавалером. Березы воздевали к небу кружевные красно-коричневые ветви, украшенные поблескивающими иголками инея.
Природа словно решила устроить себе маленький праздник, а праздник природы понятен всем, и нет на земле существа, которое отказалось бы в нем поучаствовать. Кони фыркали и танцующим шагом выбрасывали заиндевевшие копыта. Они бежали так резво, что кучер мог бы и не покрикивать и не щелкать кнутом. Но он все равно покрикивал и щелкал кнутом.
Без всякой надобности – от хорошего настроения.
Сани остановились у парадной лестницы в Экебю.
Вышел слуга.
– Где хозяева? – спросил великий Синклер.
– На охоте. На медведя пошли – на того самого, шатуна с Гурлиты.
– Все?
– Все до одного, патрон. Здоровенные корзины с едой с собой взяли и поехали. Кто ради медведя, кто ради корзины.
Заводчик расхохотался так, что смех его отозвался эхом во всех уголках усадьбы. Он тут же полез в кошель и дал слуге серебряный далер за находчивость.
– Передай моей дочери: за ней приехал отец! Пусть не волнуется, не замерзнет – санки крытые, и волчья полость припасена.
– Патрон не хочет зайти в дом?
– Спасибо, мне и здесь хорошо.
Слуга исчез. Патрон Синклер развалился в санях и огляделся. Он был в таком лучезарном настроении, что вряд ли что-то могло его испортить. Он так и думал, что придется подождать. Марианна еще спит, наверное. Ну что ж, можно и подождать. Он огляделся.
Под самой крышей висела длинная сосулька, и солнце никак не могло с ней сладить. Сначала оно послало лучик, чтобы растопить ее у основания, в надежде, что она рухнет под собственной тяжестью. И в самом деле, с сосульки упала капля, и лучик отвлекся – дело сделано, осталось за малым. Но как только он отвернулся, сосулька тут же застыла, теплые капли опять превратились в лед. Луч начал все снова, но несколько попыток закончились так же – ничем. На помощь пришел другой луч, настоящий пират: он вцепился в самый кончик, взял сосульку на абордаж и не отпускал, пока не началась настоящая звонкая капель.
Заводчик расхохотался.
– А ты не дурак, – похвалил он солнечный луч.
На дворе ни души. Он прислушался. В доме тоже было очень тихо, никакого шевеления, но он не видел причин для нетерпения. Уж это-то он знал – женщинам нужно время, чтобы привести себя в порядок, а что это значит – «привести себя в порядок», – он тоже хорошо знал.
Он поднял голову и поглядел на голубятню, закрытую решеткой. Даже окошко зарешечено. Пока зима не кончилась, голубей не выпускали, иначе они стали бы легкой добычей для коршуна. Время от времени в окошке показывалась птичья головка и тут же пряталась.
– Весны дожидаются, – сказал заводчик кучеру и вынул часы. Голуби подходили к оконцу регулярно, как по расписанию. – Придется еще потерпеть, дружок.
И в самом деле, голубиная головка выглядывала каждые три минуты. Ровно три минуты, ни больше ни меньше.
– Интересно… каждые три минуты проверяет, не началась ли весна. Торопыга… Говорю же – подождать надо.
Собственно, ему самому тоже пришлось ждать, но ему-то торопиться некуда.
Лошади поначалу нетерпеливо били копытом, но потом стихли, прижались друг к другу головами и задремали на солнце.
И кучер – даже странно: он сидел на козлах по-военному прямо, голову повернул к солнцу, вожжи не выпускал, но храпел так, что, наверное, во всей усадьбе слышали. Если там кто-то есть, в этой молчаливой усадьбе.
А заводчик не спал. Его и в сон не клонило. Он даже припомнить не мог, когда ему было так хорошо и легко на душе, как во время этого бесконечного ожидания.
Марианна была больна! Оттого она и не могла сразу вернуться домой, но теперь-то она выздоровела! Она вернется домой, и все будет хорошо. Все будет как раньше.
Она же понимает, что отец уже отошел, что он больше на нее не сердится. Чего ей еще надо – не прислал кого-то, приехал сам, в крытых санях, пару лучших коней запряг…
А вон синица на пчелином улье, устроилась у самого летка. До чего же дьявольски хитры эти птахи! Перекусить захотелось, а пчелы спят. И вот она начинает постукивать своим острым клювиком по улью – тюк-тюк, тюк-тюк. А рой там, внутри, висит шевелящимся черно-коричневым мешком. Но не просто висит – у них там все в строжайшем, раз и навсегда заведенном порядке. Они постоянно меняются местами – те, кто внутри роя, вылезают на поверхность, а наружные пчелы устремляются в серединку – согреваться. Справедливость прежде всего. И так день за днем, всю долгую зиму. Довольно однообразно.
А тут кто-то стучит! Весь улей жужжит от любопытства – кто бы это мог быть? Друзья? Враги? Нет ли какой угрозы сообществу?
Особенно беспокоится королева улья – пчелиная матка. Ее мучит совесть. Уж не призраки ли это трутней, убитых ею сразу после оплодотворения?
– Пойди и узнай, что там за стук! – приказывает она пчеле-привратнице.
И та, выкрикнув «Да здравствует королева!», устремляется к летку. А там уже поджидает синица: раз – и нет привратницы.
А королева по-прежнему в неведении. Она посылает следующую пчелу, потом следующую – и всех их ждет та же судьба. Пчелы исчезают одна за другой, и никто не может сообразить, в чем дело, кто там так упорно стучится в их жилище. Начинается паника – теперь уже все уверены, что это духи трутней явились отомстить за свою поруганную жизнь. Пчелы мечутся по улью – если бы не слышать этого стука! Если бы не это проклятое любопытство! Если бы научиться спокойно выжидать – мало ли что, постучат и перестанут.
Слоноподобный Мельхиор Синклер умирал от хохота, наблюдая эту сцену, у него даже слезы на глазах выступили. Вот дуры-пчелы! Там же у них одни самки, вот что получается, когда рядом нет настоящих мужчин! А эта желто-зеленая каналья, хитрюга-синица, какова!
Действительно, могли бы выждать немного, не суетиться – синице самой бы надоело колотить клювом. С другой стороны, они же не знают, чем дело кончится. Ждать легко, когда точно знаешь, что в конце концов дождешься, а уж если есть чем развлечься, пока ждешь, тогда совсем хорошо.
Из-за угла вышел большой дворовый пес. Вид самый непринужденный – слегка помахивает пушистым хвостом, даже потянулся разок, – но идет крадучись, то и дело оглядывается. Вдруг остановился, еще раз оглянулся и начал быстро раскидывать снег передними лапами. Ясное дело – стащил что-то на кухне и припрятал, шельмец.
Пес добрался до заначки, поднял голову и навострил уши. Прямо перед ним на кочке сидели две сороки.
– Укрывательство краденого! – сварливо верещат они. – Укрывательство краденого! Мы представители местной власти. Немедленно сдать награбленное!