И в тот момент, когда Марианна осознала, что Йоста Берлинг оставил ее навсегда, ее пронзила такая боль, что она чуть не потеряла сознание. Прижала руки к сердцу, стараясь унять страшную тоску невосполнимой утраты, и просидела так несколько часов. Без слез, без причитаний, потому что никакие слезы в мире не могли не то что заглушить, но даже облегчить эту боль.
Зачем отец разлучил их? В тот момент любовь еще была жива в ее душе, но болезнь и слабость помешали ей осознать ее величие и непрощающую мощь.
О, Боже, почему Ты не позволил мне очнуться раньше? Я потеряла его. Я потеряла его навсегда.
Только сейчас она поняла, что он был единственным. Единственным и незаменимым повелителем ее заблудшей, раздвоенной души. От него она стерпела бы все. Злые и несправедливые слова, все что угодно – она любила бы его еще сильнее, еще преданнее. Если бы он ударил ее, она целовала бы его руку.
Марианна схватила перо и начала лихорадочно писать. Сначала попыталась передать свою любовь и тоску, потом умоляла – если не о любви, то хотя бы о милосердии.
Получалось нечто вроде стихов.
Она писала и писала – в странной надежде, что сможет унять терзавшую ее боль.
Когда она закончила, ей показалось, что если Йоста прочитает все это, то обязательно поверит в ее любовь. Надо послать ему. Завтра же. Не может быть, чтобы после этого страстного признания он не вернулся.
Но на следующий день ее вновь одолели сомнения. Перечитала послание, и оно показалось ей жалким и глупым. Ритм то такой, то сякой, местами вообще исчезает, а рифма то появляется, то ее и с огнем не сыщешь. Да Йоста только посмеется над такими стихами.
И опять, в который раз, проснулась гордость. Если он ее не любит, а он сказал, что не любит, тогда к чему это унижение? Выпрашивать любовь – что может быть позорнее?
Опять начала подавать голос житейская мудрость с ледяными глазами – ты должна быть рада, что не связалась с Йостой. Собиралась провести жизнь в нищете?
Но она так страдала, что постаралась заглушить доводы разума.
Через три дня после того, как она с пугающей ясностью осознала, что любит Йосту Берлинга так, как никого и никогда не сможет полюбить, она запечатала стихи в конверт и крупно написала его имя.
Но так и не отправила. Пока нашла подходящего посыльного, наслушалась о Йосте Берлинге столько, что поняла: слишком поздно.
Но я должна сразу сказать, что это неотправленное письмо стало для Марианны трагедией, отравившей всю ее жизнь. Потому что остался без ответа вопрос: а может быть, ей все же удалось бы вернуть Йосту?
Всю жизнь она возвращалась к этой мысли – если бы я не тянула так долго, если бы отправила ему письмо сразу, может быть?.. Может быть. Она была почти уверена, что он бы к ней вернулся.
Но горе расставания вернуло ей то, что не успела вернуть любовь, – цельность души, этого божественного сосуда, вмещающего все. Добро и зло, сладость любви и горечь разлуки. И демон с ледяными глазами не выдержал кипения чувств в ее душе – растаял. Исчез и больше никогда не появлялся. И ее искренность, ум и обаяние привлекали к ней бесчисленное количество поклонников, и все они, перекинувшись с ней хотя бы парой слов, переставали замечать ее обезображенное оспой лицо. Ее очень любили все, с кем она встречалась.
Но люди говорят, что Марианна так и не смогла забыть Йосту Берлинга. Она оплакивала его так, как человек может оплакивать напрасно прожитую жизнь.
А стихи ее сохранились, их читали, они даже ходили в списках, но потом, конечно, забыли. Но мне они кажутся очень трогательными, особенно когда я держу их в руках: пожелтевшая бумага, выцветшие чернила, мелкий, аккуратный почерк. Подумайте, тоска всей жизни влита в эти неуклюжие строки, и я переписываю их с мистическим страхом, словно они обладают какой-то тайной, непонятной мне силой.
И вас я тоже прошу прочитать стихи Марианны и подумать – как сложилась бы ее жизнь, если бы последние судороги самоанализа не помешали ей отправить это письмо по адресу? Эти строки, несмотря на их несовершенство, несут на себе отпечаток истинной страсти. И может быть, может быть… Вполне может быть, что, прочитав их, Йоста Берлинг вернулся бы к Марианне – настоящее чувство, даже неумело выраженное, не может не найти отклик в человеческой душе.
Бесформенные, наивные строки трогают и умиляют. И решусь сказать, что, будь стихи снабжены мастерской рифмой, если бы они уместились в выверенный размер, они наверняка потеряли бы в искренности. И как горько думать, что она не решилась послать стихи любимому, постеснявшись их неумелости! А ведь очень часто бывает, что в погоне за совершенством формы теряется самое главное – настоящее, большое чувство.
И еще раз прошу вас быть снисходительными. Эти строки написала юная девушка, которую постигло первое в ее жизни настоящее, большое горе.
Ты любила, дитя… но уже никогда
Тебе не узнать любви. Очнись.
В душе, как пожар в степи, загорелась любовь,
С криком взметнулись в небо стаи испуганных птиц.
Возвращайтесь, птицы! Все уже отгорело,
Вам ничто не грозит. Все уже отгорело,
То, что уже отгорело, не вспыхнет вновь.
Ты любила, дитя… но уже никогда
Не услышишь ты голос любви.
Сердце твое, как школьник на скучном уроке.
Сидя на жесткой скамье, он хочет свободы и ласки,
Хочет веселья и игр, но не с кем ему играть.
Сердце твое, как часовой, забытый на вечном посту.
Он охраняет то, что давно исчезло,
Что ж охраняет он? Ничто. Пустоту.
Пустоту незачем охранять.
Ушел он, твой единственный, ушел.
Мир погрузился в топкое болото
Предательства, рассудка и расчета,
Он крылья дал тебе… Да что там!
Он спас тебя. Вознесся над потопом
В безмолвие сияющих вершин…
Не дал тебе погрязнуть в вязкой тине…
Но ты сама его отвергла. Он ушел.
Но молю, любимый, не дай ненависти
Прорасти из колючего кокона обиды,
Я не смогу жить, зная,
Что душа твоя отравлена ненавистью,
Знаю, что я ее заслужила.
Я очень хочу жить,
Но не смогу.
И груз твоей ненависти
Ляжет тяжелым камнем мне на могилу.
Глава десятаяМолодая графиня
Спит молодая графиня до десяти, требует к завтраку свежеиспеченный хлеб. Молодая графиня вышивает крестиком и любит поэзию. Она ничего не понимает в ткацком деле и совершенно не умеет готовить. Очень, очень избалованна молодая графиня.
Но молодая графиня жизнерадостна и весела, и жизнерадостность ее заражает всех. Ей охотно прощают и долгое валяние в постели, и страсть к свежей выпечке, и многое другое, потому что она очень щедра, много жертвует на благотворительность и на редкость сердечна и приветлива. Со всеми без исключения.
Отец молодой графини – шведский аристократ, всю жизнь прожил в Италии, где его удерживали не только головокружительные пейзажи и ласковый климат, но и жена, одна из самых красивых женщин этой и без того неправдоподобно красивой страны. Граф Хенрик Дона путешествовал по Италии, был принят в доме аристократа, познакомился с его дочерями, женился на одной из них и увез в Швецию.
Ей, с детства знающей шведский язык и заочно влюбленной во все шведское, страна медведей пришлась по вкусу.
Она так естественно вписалась в бесконечную череду развлечений на берегах длинного и узкого озера Лёвен, что многие пожимали плечам – ну и ну, необычная иностранка, будто всю жизнь прожила в наших краях. Она словно и не понимает, что она не просто молодая женщина, а графиня. Ей и следовало бы вести себя как графине – но ничего подобного! Ни чопорности, ни жеманности, ни старания подчеркнуть – не забывайте, мол, перед вами аристократка старинного рода! Ничего такого и в помине нет – юное, веселое создание. Даже посмотреть на нее – и то настроение поднимается.
Особенно увивались вокруг нее пожилые господа. Молодая графиня пользовалась у них невероятным успехом. Полюбуются на нее на балу, а потом все – и прост из Бру, и судья из Мункерюда, и Мельхиор Синклер, и капитан Уггла из Берги, – все до единого в припадке необъяснимого доверия рассказывают женам, что вот-де, если бы они встретили такую женщину лет тридцать – сорок тому назад…
– Да ее тогда и на свете не было! – охлаждают их пыл жены.
А на следующем балу пеняют молодой графине, что она похищает сердца их мужей.
В шутку, разумеется, но червячок все же гложет. Они прекрасно помнят графиню Мерту, эти пожилые дамы. Когда та первый раз приехала в Бергу, она была так же весела и беззаботна, так же любима всеми. Но со временем превратилась в тщеславную, пустую кокетку. Ни о чем, кроме развлечений, и думать не желала.
– Если бы у нее муж был нормальный, усадил бы ее за работу, – ворчали соседки. – Ткать бы по крайней мере научил…
И здесь они правы. Ткацкий станок – лучшее средство от любого горя, от любого опасного увлечения… Ах, как много женщин спас от беды ткацкий станок!
Но с молодой графиней немного по-иному. Она и сама хотела бы стать хорошей хозяйкой. Есть ли доля лучше – счастливая жена, замечательная хозяйка, устроительница домашнего очага? И на балах и вечеринках усаживается она поближе к пожилым дамам.
– Хенрик очень хочет, чтобы я научилась вести хозяйство, – говорит она просительно. – Чтобы я стала хорошей хозяйкой, как его мать. Научите меня хотя бы ткать.
Вздыхают пожилые дамы – надо же, граф Хенрик считает, что его мать – хорошая хозяйка! Эта стрекоза! А потом вздыхают еще раз – как научить эту неопытную девчушку ремеслу, которому учатся годами? Как объяснить ей, что такое бердо, почему в пасме тридцать зубьев, каковы из себя навой и пришва? Как ткут камчу, какие узоры бывают – «гусиный глаз», «скиталец»… да мало ли их? Это с малых лет надо…
А самое главное – любой, познакомившись с молодой графиней, тут же задает себе вопрос: как она могла выйти замуж за графа Хенрика? За известного своей редкостной глупостью графа Хенрика?