Беда тому, кто глуп. Жаль его. А особенно жаль, если он не просто глуп, а настолько глуп, чтобы, будучи глупым, поселиться в Вермланде.
Сколько рассказывают историй про глупость графа Хенрика! Будто он всю жизнь только и делал, что всякими способами старался доказать свою глупость, хотя и прожил на свете не так уж много – всего-то двадцать лет с небольшим.
Вот, к примеру, рассказывают, как он развлекал Анну Шернхёк. Запрягли несколько санок, отправились кататься, и он оказался в санях вдвоем с Анной.
– Какая ты красивая, Анна! – будто бы сказал граф.
– Вовсе нет, граф.
– Думаю, самая красивая в Вермланде.
– Конечно же это не так.
– Ну, во всяком случае, среди нашей компании.
– И это вряд ли.
– Но уж в наших с тобой санках ты точно самая красивая. Это-то ты не будешь отрицать?
Нет. Этого она отрицать не стала.
Потому что графа Хенрика назвать красавцем никак нельзя. О нем говорили, что голова на тонкой шее досталась ему в наследство, ее передавали из поколения в поколение уже лет двести. И мозг в ней, конечно, со временем ссохся и пришел в негодность.
От отца досталась, злословили соседи, а может, и от деда, а может, и того раньше. Ясное дело, такую голову и наклонить страшно – а вдруг отвалится, не новая все ж таки! Вот он и ходит, как аршин проглотил. И кожа желтая, и морщины – чему тут удивляться? И отец эту голову носил, и дед. Волос почти нет, губы бескровные, острый подбородок. Чему тут удивляться? Если головой пользоваться столько лет, и кожа пожелтеет, и морщины появятся. И волосы выпадут.
Всегда находился какой-нибудь остряк, который из кожи вон лез, чтобы подбить графа сказать очередную глупость, а потом порадовать друзей веселым рассказом.
Его счастье, что он этого не замечал. Высокопарный, преисполненный чувства собственного достоинства, серьезный – ему даже в голову не приходило, что люди могут шутить и разыгрывать друг друга. Достоинство в любом жесте, в подчеркнуто прямой осанке, в манере поворачиваться на зов всем телом.
Несколько лет назад он был с визитом у судьи в Мункерюде. Приехал верхом, в высокой шляпе, желтых бриджах и сверкающих сапогах. И все было хорошо, пока граф не собрался домой. В березовой аллее он зацепил своей высокой шляпой за сук, и шляпа слетела. Он спешился, поднял шляпу, сел в седло, гордо выпрямился и поехал тем же путем. Шляпа опять слетела.
И так четыре раза.
Судья не выдержал:
– А почему бы вам, друг мой, в следующий раз не объехать эту ветку?
И на пятый раз все сошло благополучно. Шляпа осталась на голове.
Но вот что удивительно – молодая графиня любит своего мужа, несмотря на старческую голову. К тому же там, в Италии, она и знать не знала, что в его родной стране над этой головой сияет мученический нимб глупости. Там он был окружен некоей завесой тайны, и поженились они при очень и очень романтических обстоятельствах. Стоит только послушать рассказы молодой графини, как Хенрику пришлось ее похитить! Она сначала говорит просто «при романтических обстоятельствах», потом мечтательно улыбается и добавляет: «Очень и очень романтических».
А дело было вот в чем: узнав, что она собирается предать религию своих предков, перейти из католицизма в протестантство, монахи, кардиналы и священники пришли в неслыханную ярость. Они подстрекали чернь, дом осадила толпа, к Хенрику даже подсылали убийц. Мать и сестра умоляли ее отказаться от замужества. Но отец не на шутку разгневался и стоял на своем. Как? Всякий сброд будет диктовать ему, за кого выдавать замуж дочь?
И он приказал графу Хенрику ее похитить. И поскольку в осажденном доме о венчании и речи быть не могло, молодой граф с невестой по боковым переулкам прокрались в шведское консульство. В следующие четверть часа произошло вот что: она отказалась от католической веры, сделалась протестанткой, их торопливо обвенчали, посадили в закрытый экипаж, и молодая пара помчалась на север.
– Конечно, ни о каком оглашении и речи не было, – обычно добавляла молодая графиня. – Жаль, конечно, хотелось бы в красивой церкви, а не в скучном консульстве, но тогда Хенрик лишился бы невесты. Они там все такие вспыльчивые… и отец, и мать, и кардиналы, и монахи… такие вспыльчивые, просто ужас. Если бы нас поймали, точно бы убили. Обоих. И при этом были бы уверены, что спасли мою душу. Хенрика, само собой, прокляли и предали анафеме.
Но и с переездом в Борг любовь не прошла, хотя жизнь здесь была поспокойнее, не такая «очень и очень романтическая». Ей нравилось звучное имя мужа, она заворожена славным прошлым предков. Ее трогает, как нелепая чопорность Хенрика оттаивает от одного ее присутствия, как голос его, когда он обращается к ней, становится теплым и ласковым.
И он ее любит и балует; не надо забывать, что она с ним обвенчана, а для католички, даже бывшей, нет более святого понятия, чем узы брака. Молодая графиня даже представить такого не могла: как это так – замужняя женщина не любит своего мужа. А как же тогда небесные узы?
И он вполне соответствовал ее идеалу. Справедливый, никогда не лжет, ему и в голову не приходит: как это – солгать?
Никогда не изменяет данному слову, и она считает его аристократом, то есть именно таким, каким и должен быть истинный аристократ.
Восьмого марта у исправника Шарлинга день рождения, и на холмах Брубю полно народу. Съезжаются все – и с востока и с запада, приглашенные и не приглашенные, все знают: в усадьбе Шарлинга еды и питья хватит на всех, а в бальном зале достаточно места для желающих потанцевать, пусть едут хоть изо всех семи приходов.
Приезжает и молодая графиня – она никогда не упускает случая потанцевать, развлечься и повидаться с соседями.
Но сегодня она не так весела и беззаботна, как обычно. Кто знает, не посетило ли ее предчувствие, что и ее ждут испытания? Что настал и ее черед погрузиться в водоворот драматических событий, потрясших в тот год идиллические берега Лёвена?
Она по дороге смотрела, как заходит солнце. Спустилось с безоблачного неба и исчезло, не оставив даже привычной золотой каймы над синеющим горизонтом. Блеклый сумеречный воздух, ледяные порывы ветра – вот и все, что осталось от веселого зимнего дня.
Молодая графиня смотрела, как в этой титанической борьбе света и мрака постепенно побеждает мрак. Лошади прибавили шагу, им хотелось поскорее оказаться под крышей и получить вечернюю порцию сена. Лесорубы заторопились домой, служанки вернулись с вечерней дойки. В лесу заухал филин, где-то вдалеке провыл волк.
День, любимец всего живого, побежден. Ночь вступает в свои права.
Мир за несколько минут словно выцвел. Становилось все темней и холодней, и молодая графиня уже не замечала никакой красоты вокруг, все казалось безобразным и серым. И все, что она любила, все, на что надеялась, тоже поблекло, все укрыли сумерки скучным серым туманом. Час усталости, час бессилия, час осознания поражения. И для нее, и для всего огромного мира.
Она думала о себе, о том, как сердце ее брызжет радостью, окропляя все вокруг золотом и пурпуром, – надолго ли его хватит? Со временем устает и сердце…
– И сердце мое бессильно, – сказала она вслух и прислушалась к этим пугающим словам. – О, богиня сумерек, дымная богиня сумерек, когда-нибудь и ты завладеешь моей душой. И я увижу жизнь такой, какой она есть, – безобразной и серой. И тогда побелеют мои волосы, согнется спина и остановится сердце…
За этими невеселыми размышлениями она и не заметила, как санки въехали во двор исправника Шарлинга. И первое, что ей попалось на глаза, – мрачное женское лицо в зарешеченном окошке флигеля.
Это лицо было ей знакомо. Майорша из Экебю. И юная женщина поняла, что вечер окончательно испорчен.
Можно опечалиться, услышав о чужом несчастье, но если своими глазами его не видишь – это как рассказ о чужой, незнакомой стране. Но как можно веселиться с глазу на глаз с чужой бедой, с бедой, у которой есть лицо – лицо пожилой женщины?
Графиня знала, конечно, что исправник Шарлинг посадил майоршу под арест – хотел дознаться, что та творила в Экебю в ночь после знаменитого бала. Но что арестантская не где-то, не в тюрьме, не в участке, а именно здесь, в усадьбе главного полицейского начальника, в двух шагах от бального зала, графиня никак не думала… Оттуда даже прекрасно виден этот флигель и прилипшее к решетке исстрадавшееся лицо. И ей, майорше, наверняка слышны танцевальная музыка и оживленный говор гостей.
Настроение совсем упало.
Молодая графиня танцует. Она танцует вальс, кадриль. И менуэт, и новомодный энглез, но в промежутках между танцами потихоньку бежит к окну и смотрит на флигель. В окне горит свет, и ей видно, как майорша ходит по камере. Безостановочно, взад-вперед, как пойманный зверь. Как мы можем танцевать? Наверняка не одна я знаю, что майорша здесь, совсем рядом, но все притворяются, что им ничего не известно. Какие скрытные люди в Вермланде…
И каждый раз, как посмотрит в окно, шаг ее все тяжелее, и смех застревает в гортани.
Жена исправника наткнулась на молодую графиню, когда та в очередной раз протирала схваченное морозом стекло, чтобы посмотреть на флигель.
– Ах, беда какая, – прошептала она чуть не на ухо графине. – Какая беда!
– Я даже танцевать не могу, – шепнула графиня в ответ.
– Я и бал-то не хотела затевать, пока она там заперта. Ее, как арестовали, держали в Карлстаде. Но надо дознание проводить, вот и привезли сюда. Но не сажать же ее в грязную камеру в участке, вот кто-то и предложил ткацкую во флигеле. Я бы ее в малом салоне поселила, если бы к нам нынче люди не приехали. Графиня-то почти с ней не знакома, а ведь она была нам всем как мать родная. Мать и королева. Что она о нас подумает? Мы здесь скачем, а у нее такая беда… одно хорошо – почти никто и не знает, что она там.
– Ее и арестовывать не следовало, – серьезно и даже строго сказала молодая графиня.
– Правда ваша, графиня, а с другой стороны, что делать-то было? Кто знает, чем бы кончилось. Подожгла свои же стога, кавалеров решила выдворить – ее дело. А майор? Он же охотился за ней, как за зверем! Так и до большой беды недалеко… И кто знает, чем бы кончилось, если бы ее не посадили. На Шарлинга и так все косо смотрят, что он отдал такой приказ. Даже в Карлстаде начальство недовольно – дескать, мог бы посмотреть сквозь пальцы. Но он у меня как скала – поступил, как посчитал нужным, и никто ему не указ.