– Но теперь же ее осудят?
– Ну нет, кто ее осудит. Оправдают, конечно, но… Что ей вынести пришлось, страшно подумать! Она почти помешалась. Графиня же понимает – каково такой гордой женщине видеть, что с ней обращаются как с преступницей? Я-то, между нами говоря, тоже считаю – не надо было ее арестовывать. Сама бы справилась со своим майором.
– Так отпустите ее!
– Это да… кто угодно может ее отпустить. Кто захочет, тот и отпустит. Любой, кроме исправника и его жены. Мы не имеем права. Обязаны ее сторожить, особенно сегодня, когда здесь столько ее друзей собралось. Посадили двух охранников, дверь на засове – не дай бог, кто к ней проникнет… но если бы кто-то решился ее выпустить, как бы мы были рады! И Шарлинг, и я.
– А можно ее навестить?
Госпожа Шарлинг, не говоря ни слова, крепко схватила молодую графиню за запястье и потащила за собой. В прихожей они накинули теплые платки и побежали через двор.
– Еще неизвестно, захочет ли она с нами разговаривать. Ну и не беда, не захочет – так не захочет. Пусть, по крайней мере, знает – мы про нее не забыли.
В сенях флигеля и в самом деле двое парней охраняли дверь, хотя она и так была закрыта на толстый, с облупившейся краской деревянный засов. Их пропустили к заключенной без всяких разговоров – жена исправника едва ли не главнее самого исправника.
Камера майорши оказалась довольно просторной, но почти все пространство занимали ткацкие станки и приспособления. Собственно, это и была ткацкая мастерская, но Шарлинг распорядился поставить на окно решетку и сделать засов. В случае необходимости мастерская заменяла камеру.
Майорша продолжала мерять шагами комнату. Посетительницам даже показалось, что она их не заметила.
А она и в самом деле не заметила. Майорша не понимала, где она находится. Знала только, что продолжает свой долгий путь, двадцать шведских миль, двести километров. Она идет к своей матери. Она идет к матери, потому что та ждет ее в своей ветхой избушке в лесах Эльвдалена. Давно ждет, и ей надо торопиться, она не имеет права отдыхать: матери уже за девяносто, и она может не дождаться дочери.
Она измерила пол в ткацкой в локтях и теперь считает шаги. Локти складываются в сажени, сажени в полумили и мили.
Тяжела и длинна дорога, но она не решается отдохнуть. Избегает наезженных путей, бредет по глубоким сугробам, вечные леса шумят над ней. Переведет дух в прокопченном финском чуме или в шалаше углежогов – и дальше, дальше. А иногда и такого нет – ни одного человеческого жилища на много миль вокруг. И она подстилает лапник, а обремененные замерзшей землей корни вывороченной осенними штормами ели защищают ее от ветра.
И наконец пройдены двадцать миль, расступается лес, и она видит полузасыпанную снегом красную крестьянскую хижину. Кипят незамерзающие пороги Кларэльвена, и по их шуму понимает майорша, что пришла домой.
И мать видит, какой нищей и несчастной пришла к ней дочь, и, увязая в снегу, бредет к ней навстречу и открывает объятия…
И тут майорша поднимает голову, замечает дверь, замечает устремленные на нее взгляды и понимает, где она.
На секунду приходит ей мысль, не сошла ли она с ума. Майорша в задумчивости присаживается на пол. Но неодолимая сила тянет ее вперед. И снова она в пути, снова считает локти, сажени и полумили.
За все время, что она просидела в этой странной тюрьме, майорша не сомкнула глаз.
И две женщины, прижавшись к стене, смотрели на нее с ужасом и состраданием.
Молодая графиня никогда не забудет эту картину. С тех пор майорша является ей во снах, и она просыпается с жалобным стоном, с залитым слезами лицом.
Майоршу не узнать – она очень сдала, волосы поредели, из плохо заплетенной тонкой косички вылезают неопрятные пряди. Черты лица начали таять и оплывать, как оплывает восковая свеча. Грязная, рваная одежда. Но даже в таком виде в облике ее так много достоинства и даже властности, что жалость тут же уступает место невольному поклонению.
И самое сильное впечатление на молодую графиню произвели ее глаза, запавшие, обращенные внутрь, готовые в любую секунду погаснуть, но вдруг мелькнет в них такая дикая, опасная искра, что мурашки бегут по коже; кажется, старуха эта может в любой момент броситься на тебя, как разъяренная рысь.
Они стояли довольно долго. Наконец майорша остановилась перед юной графиней и посмотрела на нее так строго, что бедная женщина невольно отступила и схватилась за руку госпожи Шарлинг.
Внезапно черты лица пленницы просветлели, в них появилась жизнь. Словно и не было припадка помешательства.
– Ну нет, нет, не так уж все плохо, – сказала она и еле заметно улыбнулась.
Майорша неуловимо светским, мало кому дающимся жестом пригласила их присесть и сама села рядом, но чуть в отдалении, демонстративно стараясь не испачкать их бальные платья. Все это она проделала с таким достоинством и с такой естественной грацией, что они сразу забыли про лохмотья – перед ними была самая богатая и влиятельная дама в Вермланде, гордая владелица огромного поместья Экебю.
– Не так уж все плохо, – повторила она, – если вы, графиня, решились оставить бал, чтобы навестить одинокую нищую старуху. У вас, несомненно, добрая душа.
Графиня Элизабет даже ответить не смогла на эту неожиданную сентенцию – у нее перехватило горло. За нее ответила фру Шарлинг – графиня, сказала жена исправника, не могла заставить себя танцевать, она все время думала о вас, госпожа майорша.
– Дорогая фру Шарлинг, – майорша вновь улыбнулась тонкой, непонятно что означающей улыбкой, – не огорчайте меня. Неужели дело зашло так далеко, что я мешаю юным дамам радоваться жизни? Дорогая графиня, я старая злая женщина, и не следует печалиться о моей участи, я ее заслужила. Как вы считаете, это достойный поступок – ударить свою мать?
– Нет, но…
Майорша внезапно протянула руку и поправила выбившийся из-под платка светлый локон.
– О, дитя, дитя… как вы могли выйти замуж за известного своей глупостью Хенрика Дону?
– Я люблю его.
– Я так и думала… – Майорша кивнула. – Добросердечное дитя… плачет с теми, кому грустно, смеется с теми, кому весело. И говорит «да» первому встречному, от кого услышит «я вас люблю». Конечно, конечно… Никакой загадки. Идите и танцуйте, дитя мое, танцуйте и будьте веселы. В вас нет зла.
– Но мне бы хотелось что-то сделать для госпожи майорши.
– Сделать… – тихо повторила майорша, и вдруг в голосе ее появились торжественные ноты. – Жила однажды старая женщина в Экебю, которая вознамерилась посадить под замок все ветра мира. А теперь она под замком, а ветра на свободе. Разве удивительно, что шторм придет и в наши края? Я уже стара, графиня, и я знаю, что так и будет. Божья буря разразится над нами. Большой вихрь поднимется от краев земли[17].Что ж, иногда поражает он огромные царства, а иногда и маленькую, полузабытую провинцию. Но это воля Божья, и она не щадит никого. Большая честь – почувствовать ее на себе.
Большой вихрь! Благословенная божья буря, шторм, ураган, пронесись над нами! Твари небесные и морские, прислушайтесь и ужаснитесь! Уже грохочут раскаты небесной грозы. И пусть порывы этого вихря повалят шаткие заборы, взломают ржавые замки, разнесут по щепке обветшавшие и покосившиеся дома.
Тоска и страх придут на землю. И пусть попадают с деревьев птичьи гнезда, кукушечье гнездо на вершине рухнет вместе с приютившей его старой сосной, а драконьи языки великого вихря достанут и до недосягаемого жилища мрачного филина в горной расщелине.
Вы-то думаете, все хорошо у нас? Нет, не хорошо. Ах, как нужна буря Божья! Я-то понимаю и не жалуюсь… – Пророческие нотки в монологе постепенно угасли. Последние слова майорша произнесла совсем тихо: – Мне бы только найти мою мать… ступайте, девочка… Ступайте, я теряю с вами время. Мне пора к матери. И вы ступайте. Но опасайтесь тех, кто по тщеславию или глупости считает, что оседлал грозовое облако, ниспосланное Богом!
Она отвернулась, и с ней случилась мгновенная перемена: царица и пророчица превратилась в сгорбленную старуху, и старуха эта вновь пустилась в путь по своей клетке, отмеряя несуществующие локти и сажени. Глаза погасли и обратились внутрь.
Графиня и госпожа Шарлинг постояли немного и вышли из ткацкой.
Как только они вернулись в танцевальный зал, графиня направилась к Йосте Берлингу:
– Я хочу вам сказать, господин Берлинг, я была у майорши. Думаю, она ждет, что вы поможете ей освободиться от тюрьмы.
– Что ж… ждать никому не запрещается.
– Впрочем, она, возможно, и не ждет… но вы обязаны ей помочь.
Он посмотрел на нее мрачно и, как ей показалось, вызывающе:
– Я никому ничем не обязан, графиня. Чем я ей обязан? Все, что она сделала для меня, обернулось моим же поражением.
– Но, господин Берлинг…
– Если бы не она, я бы давно уже спал вечным сном в северных финских лесах… неужели она ждет, что я стану благодарить ее, что она сделала меня кавалером в Экебю? Графиня считает должность кавалера почетной?
Графиня отвернулась и отошла. С этим человеком не о чем говорить. Он несправедлив и озлоблен.
Кавалеры… Они явились сюда со своими скрипками, дерут струны и дуют в свои рожки и даже не думают, каково слышать эти звуки там, в запертой на дубовый засов камере. Пришли сюда танцевать, пока не протопчут подошвы на купленных майоршей башмаках, и им наплевать, что их благодетельница томится в двух шагах от них и наверняка видит их извивающиеся силуэты за изукрашенными морозным орнаментом окнами.
Мир сразу потерял для молодой графини все свои заманчивые краски. Ах, как опечалила ее тяжкая судьба майорши! Но еще больше – человеческая жестокость. Она опустила голову.
– Могу я пригласить графиню на танец?
Она подняла глаза – перед ней стоял Йоста Берлинг.
Она отрицательно покачала головой – нет, не можете.
– Графиня не желает со мной танцевать? – Йоста внезапно и сильно покраснел.