И прочитал следующее:
Волшебный час! Прозрачная луна
Позолотила лилии в вазоне,
Несмелая вечерняя роса
Рассыпала алмазы на газоне…
И мы с тобою вышли на веранду,
Увитую плющом и виноградом,
Туда, где своевольная лоза
Развесила гирлянды. Где-то рядом,
В неразличимых зарослях лигустры,
Пел соловей. И пели наши чувства
В тот дивный час, когда взошла луна.
Льет резеда печальный аромат.
Из сада на истертые ступени
Спешат узорные, изменчивые тени…
Так дух, покинув тела каземат,
Спешит взлететь в небесные сады,
Стремится ввысь к свободе и спасенью…
Кто устоит перед соблазном счастья?
Кто устоит перед волшебной властью
Ночных теней, печальной резеды?
Как в жертву наступающей зиме
Приносят розы лепестки сухие,
Так мы хотели бы без жалоб, без забот
Истаять, раствориться без следа
В безмолвной и загадочной стихии,
Как поутру последняя звезда…
Ах, слишком долго мы, за годом год,
Тревожили покой природы вечной.
Пора и нам в стихии бесконечной
Рассеяться, не ведая тоски,
Как этих роз сухие лепестки.
Летучей мыши острый силуэт
Мелькнул на фоне лунного подноса
И тут же, словно не было его,
Исчез. Мелькнул – и больше ничего,
Как привиденье вечного вопроса,
Который так же вечно ждет ответ:
Куда исчезнем мы, когда земные тропы
Исходим до конца? Куда направим стопы?
А может быть, истаем, словно этот
Летучей мыши острый силуэт?
И ты, склонившись к моему плечу,
Промолвила застенчиво и нежно:
– Нет, участи такой я не хочу,
Когда умру, а это неизбежно,
Моей душе сужден иной маршрут,
И ангелы ее не унесут:
Она в твоей душе найдет приют!
…Ты умерла. Я часто прихожу
На эти старые, истертые ступени.
Но если светит полная луна —
Покою нет душе моей. Она
Рождает на песке все те же тени:
И радость, и печаль, и грех, и искупленье…
Создатель кару на меня обрушит,
И страшной казнью буду я казним
За то, что чистую и праведную душу
Лишил надежды на свиданье с Ним!
– Йоста, – сказала Анна шутливо, хотя у нее перехватило горло, – о тебе говорят, что ты пережил в жизни больше поэм, чем написал самый плодовитый поэт, который ничем больше не занимался. Но знаешь, тебе лучше придерживаться своего способа сочинять поэмы – жить, как живешь. Мало ли что придет в голову, если не спится.
– Не особенно снисходительно.
– И не стыдно тебе? Пришел и читаешь про смерть, про горе, про страдания.
Но Йоста уже не слушал. Он смотрел на молодую графиню. Она сидела совершенно неподвижно, как изваяние, и побледнела так, что ему показалось, что она сейчас упадет в обморок.
Но в обморок она не упала, а с невероятным трудом выдавила только одно слово:
– Уходите!
– Кто? Я? Я должен уйти?
– П-п-пастор… – Она ни с того ни с сего начала заикаться.
– Элизабет, замолчи! – закричала Анна.
– Спи… спившимся пасторам, лишенным сана, не место в моем доме!
– Что она имеет в виду, Анна? – спросил совершенно растерявшийся Йоста.
– Тебе лучше уйти, Йоста.
– Но почему? Что все это значит?
– Скажи ему, Анна, скажи ему… – Графиня уже не заикалась, но, похоже, была близка к истерике.
– Нет уж, графиня, скажи сама!
Молодая графиня сжала зубы и несколько мгновений помолчала, собираясь с духом.
– Господин Берлинг, – она подошла к Йосте чуть не вплотную, – у вас удивительная способность! Вам каким-то образом удается заставлять людей забывать, кто вы есть на самом деле. И я ничего не знала до сегодняшнего дня. Я только что услышала рассказ о смерти Эббы Дона. Она умерла, потому что полюбила недостойного ее любви человека. Ваша поэма, господин Берлинг, открыла мне глаза. Человек, которого она полюбила и который убил ее, это вы. И я не понимаю, как решается человек с вашей биографией показываться в обществе достойных дам. Надеюсь, я выразила свою точку зрения предельно ясно.
– Яснее некуда, графиня. В свою защиту могу сказать только одно. Я был уверен, что вы все обо мне знаете. Я никогда и ничего от вас не скрывал, но, как вы понимаете, кричать на всех углах об одном из самых горьких событий в моей жизни по меньшей мере странно. Тем более мне самому.
Он повернулся и ушел.
И в этот самый миг графиня наступила своей маленькой ножкой на букетик подснежников, похожих на голубые звезды, и растерла его в прах.
– Вот этого я и хотела, – холодно сказала Анна, – но с этой минуты нашей дружбе конец. Не думай, что я смогу тебе простить, как ты обошлась с Йостой. Ты указала ему на дверь, ты оскорбила его, ты была жестока, ты издевалась над ним! Над ним, за кем я готова идти хоть в тюрьму, хоть к позорному столбу! Никому, кроме меня, не дозволено охранять его от ударов судьбы. Ты сделала, как я хотела, но я тебе этого не прощу.
– Но Анна, Анна!
– Ты думаешь, я поведала тебе всю эту историю для развлечения? Ты думаешь, у меня не разрывалось сердце, пока я тебе рассказывала?
– Но тогда зачем? Зачем?
– Зачем? Затем, что я не хочу, чтобы он стал любовником замужней дамы.
Глава тринадцатаяМамзель Мария
Тише, умоляю вас, тише!
Что-то жужжит над головой. Должно быть, шмель. Тише, тише, не двигайтесь с места! Вы чувствуете этот аромат? Его ни с чем не спутаешь! Лимонная полынь, которую в народе называют божьим деревом, лаванда, черемуха, сирень, нарциссы… Какая роскошь – вдыхать этот запах серым осенним вечером в городе! И не так много нужно – всего-то представить этот клочок земли, и тут же начинает жужжать шмель, реют ароматы… и я без всякого труда переношусь в крошечный квадратный цветник, защищенный со всех сторон кустами лигустры. В углу – беседка из подстриженных кустов сирени и маленькая скамеечка. Между цветочных грядок в форме сердечек и звезд узенькие тропинки, посыпанные морским песком. С трех сторон цветник окружен лесом. Ближе всего к садику полуодомашненные рябины и черемуха, они очень красиво цветут и добавляют свой медовый аромат к благоуханию сирени. За ними ряды берез, а еще подальше начинается ельник, настоящий ельник, тихий, темный и сказочный.
А с четвертой стороны, там, где нет леса, стоит небольшой серый дом.
Цветник, куда мне так легко перенестись в мыслях, в двадцатые годы девятнадцатого века принадлежал госпоже Мореус из Свартшё. Она стегала и вышивала для хуторян одеяла, готовила праздничные обеды и этим зарабатывала на жизнь.
Дорогие мои подруги, если вы спросите, что бы я хотела пожелать вам для счастья, я в первую очередь назову две вещи: пяльцы и цветник. Не те маленькие, круглые пяльцы, на которых нынешние дамы вышивают крестиком для развлечения, а старинные, расшатанные временем, большие деревянные козлы с рамкой, клиньями и дубовыми винтами с полустертой резьбой. За такие пяльцы хоть пять человек садись, места всем хватит, а как весело работать наперегонки, жевать печеные яблоки, да еще и хвалиться, у кого с изнанки петли легли лучше. А можно сыграть в «кому в Гренландию» или в фанты с колечком и хохотать так, что перепуганные белки в лесу замертво падают в снег. Да-да, дорогие подруги, ничего больше для счастья не нужно. Пяльцы зимой, цветник летом. Не сад, а именно цветник; всю радость от сада отравит мысль, сколько денег вы на него угрохали. Цветник! Такой цветник, чтобы вам не нужно было нанимать садовников и декораторов, цветник, за которым вы сами и будете ухаживать, и не надрываться при этом, а получать удовольствие. Посадите на кочки шиповник, у его корней приютятся незабудки. И пусть растут где попало, хоть на траве, хоть на дорожке, большие, легкомысленные маки. Их и сажать не надо, они сами себя сажают, где хотят. И не забудьте насыпать торфяной каскад в виде диванчика и посадить там аквилегию и императорский рябчик – и на сиденье, и на спинке.
А старая госпожа Мореус в то время обладала немалыми сокровищами: у нее были три веселые и усердные дочери, домик у дороги, кое-какие сбережения, спрятанные на дне сундука, несколько шелковых шалей, кресло с высокой прямой спинкой, а самое главное, разнообразные знания и умения, без которых не обойтись, если зарабатываешь на жизнь своим трудом. Но больше всего она дорожила старинными пяльцами, именно такими, какие я описала в предыдущем абзаце, и, конечно, цветником, который она называла «розарий».
Теперь самое время рассказать, что в домике фру Мореус жила еще и маленькая, сухонькая мамзель[19]. Она снимала торцевую комнатку в мезонине. Мамзель Мария, как ее называли, имела свое мнение по поводу всего на свете. Впрочем, те, кто много времени проводит в одиночестве и размышлениях, всегда имеют свое мнение, потому что опровергнуть его некому.
Мамзель Мария, к примеру, была твердо уверена, что любовь – источник всех бед и несчастий в нашем и без того печальном мире. Каждый вечер перед сном она опускала голову на сложенные ладони и молилась. Сначала традиционные молитвы, «Отче наш» и «Господи, благослови», а под конец всегда просила Бога оградить ее от мытарств любви.
– Я стара, бедна и некрасива, – обычно говорила мамзель Мария. – Не хватало ко всему этому еще и влюбиться! Избавь меня, Боже, от любви!
Она работала с утра до ночи. День за днем. Вышивала шторы и скатерти красивым рельефным узором и продавала – и хуторянам, и арендаторам, и господам. Рассчитывала вышиванием скопить на собственный домик.
Она уже присмотрела место: высоко на холме напротив церкви в Свартшё, оттуда открывается роскошный вид на окрестности. Это была ее затаенная мечта. Но о любви она даже слышать не хотела. Упаси Господи!
Если она, к примеру, летним вечером слышала звуки скрипки с перекрестка, делала большой крюк лесом. Опять собралась молодежь, скрипач устроился на перекладине забора и наигрывает на своей немудреной скрипке, а парни и девушки отплясывают польку. Нет уж, лучше не видеть и не слышать.