Его словно пробудил отчаянный крик молодой графини, она упала на колени и уже не просила, не требовала – умоляла ее отпустить.
– Бог меня еще не простил! – повторяла она. – Бог меня не простил! Отпустите меня!
Йоста понял, что никто не решится выполнить ее волю. Значит, это должен сделать он. Он, который любит ее, должен сделать то, о чем просит его повелительница и богиня.
Он двинулся к ней, но вдруг почувствовал, что ему трудно идти. Ноги словно налились свинцом, они не желали подчиняться намерениям своего хозяина. Кое-как он дотащился до графини и пролепетал, что готов отвезти ее на сушу.
Она тут же вскочила с колен. Он помог ей спуститься в лодку, собственно, даже не помог – перенес на руках, потому что боялся, что она в ее состоянии может оступиться и упасть в воду. На восточном берегу, там, где узкая тропинка спускается прямо к воде, лодка уткнулась в песок. Йоста помог графине выйти из лодки.
– И что с вами будет, графиня?
Она подняла руку и серьезно указала пальцем на небо:
– Если вам что-то…
Он осекся – перехватило горло. Но она его поняла.
– Я пошлю за вами, Йоста, если что-то…
– Как мне хотелось бы защищать вас от всех невзгод…
Она протянула на прощание руку. Он не смог выдавить больше ни слова. Даже не решился пожать ее холодную, безжизненную ладошку.
Графиня мало что соображала, она прислушивалась только к внутреннему голосу, властно приказывавшему ей отмаливать свой грех среди чужих людей; рискну даже предположить, что она не понимала, что этот человек – тот самый Йоста Берлинг, кого она так страстно любила.
Йоста проводил ее взглядом и сел за весла. Еле вскарабкался на борт – его трясло от горя, он чувствовал себя несчастным и беспомощным. Ничего труднее делать ему не приходилось. За всю его жизнь.
Но он старался не подавать виду. Не показывать, насколько ему тошно и скверно. Еще несколько дней он делал вид, что ничего не произошло, отвез заготовки на весы в Каникенесете, и тут силы его иссякли.
Пока они плыли на барже, кавалеры ничего не замечали. Йоста изо всех сил старался выглядеть бодрым и беззаботным, потому что только это и может спасти честь Экебю: бодрость и беззаботность. Иначе как бы им удалась вся эта затея?
Если верить слухам, что кавалеры тщательно укрывали брезентом никакое не железо, а на весы возили несколько раз одни и те же пятьдесят шеппундов, что весовщика и его помощников напоили и угостили так, что они совсем ничего не соображали, – если верить этим слухам, вполне понятны два труднообъяснимых факта: зачем кавалеры взяли с собой такое немыслимое количество еды и вина и почему они были так веселы на обратном пути.
Кто знает, может, так и было. Но если это даже так, то Йосту Берлинга эта авантюра не воодушевила. Пока у него не было времени на грусть, он сохранял два главных достоинства кавалеров – бодрость и беззаботность, – но, сделав последний рейс с пятьюдесятью шеппундами железа, он сразу сник.
– О, Экебю, любовь моя, пусть вечно сияет твоя звезда! – восклицал он вместе со всеми, пытаясь вернуть бодрость духа, но из этого ничего не получалось.
Получив от весовщика квитанцию, они погрузили свой груз на венернскую лайбу. Обычно по Венерну баржи водили местные шкиперы, вермландским поставщикам не о чем было беспокоиться: на руках у них была квитанция, удостоверяющая, что договоренную норму поставки они выполнили. Но кавалеры решили довести дело до конца и сами повезли железо в Гётеборг.
А ночью произошло несчастье. Разразился шторм, лайба потеряла управление, натолкнулась на риф и пошла ко дну вместе со своим грузом. Ко дну пошли и рожки, и карточные колоды, и, говорят, даже полные бутыли вина, но в это верится слабо. Никто не погиб. Беда, конечно, но, даже если железо не дошло до заказчика, честь Экебю была спасена. Железо тщательно взвешено, договор выполнен. Майору пришлось взяться за перо и уведомить оптовиков в огромном городе Гётеборге, что в договорные условия вмешалась стихия, и единственное, что он может сделать, – отказаться от оплаты за недоставленный груз.
Экебю – богатое поместье, главное было не навредить репутации и поддержать его честь и славу.
И что из того, что гавани и шлюзы, шахты и угольные ямы, лайбы и баржи начнут перешептываться между собой и рассказывать странные и непонятные истории? Что из того, что кроны деревьев будут непрерывно шелестеть, а в этом шелесте легко различить слово «мошенничество»? Что из того, что вся провинция Вермланд будет утверждать, что никакого железа и не было, если не считать жалких пятидесяти шеппундов? И что кораблекрушение было подстроено? Дерзкая авантюра, вполне в кавалерском духе, удалась на славу. От сплетен честь не страдает.
К тому же так давно это было… Вполне возможно, что кавалеры и в самом деле где-то купили необходимое железо или попросту нашли на каких-то доселе неизвестных складах. Правду мы никогда не узнаем. Весовщик утверждал, что с его опытом он бы пресек любую попытку мошенничества.
Кавалеры вернулись домой, и их обрадовали хорошей новостью. Граф Дона послал дворецкого в Италию раздобыть доказательства, что его брак недействителен. И тот вернулся с положительным ответом. Что это означает, я точно сказать не могу. Со старыми историями надо обращаться осторожно, они – как сухие розы: стоит только притронуться, лепестки тут же начинают осыпаться. Поговаривают, что венчал какой-то неправильный священник. Больше ничего мне не известно, но несомненно одно: суд в Бру признал не имеющим законной силы брак между графом Хенриком Дона и Элизабет фон Турн.
Но молодая графиня ничего про это не знала. Жила где-то среди крестьян в отдаленной деревне. Если вообще была жива.
Глава восемнадцатаяДом Лильекруны
Среди кавалеров был один замечательный музыкант, я его уже упоминала. Высокий, крепко сложенный человек с большой головой и густой черной шевелюрой. Вряд ли ему в то время было больше сорока, но некрасивое, грубо вылепленное лицо и медлительная повадка прибавляли ему лет, и многие считали его стариком. Это был добрый, но очень грустный человек.
Как-то после обеда взял он под мышку свою скрипку и ушел из Экебю. Ни с кем даже не попрощался, хотя у него и не было намерения возвращаться. Его тяготила жизнь во флигеле, особенно после того, как он увидел, какое несчастье случилось с графиней Элизабет.
Он шел без отдыха. Весь вечер, всю ночь шел он, пока на рассвете не добрался до маленькой усадьбы у подножия лесистого холма. Усадьба эта называлась Лёвдала и принадлежала не кому-нибудь, а ему, Лильекруне.
Было так рано, что все еще спали. Лильекруна присел на зеленую доску качелей и посмотрел на свои владения. Господи, разве найдешь место красивее этого? Пологий склон перед домом порос нежно-зеленой газонной травой – ни у кого не видел он такого газона. На нем паслись овцы, играли дети, а трава оставалась густой и сочной. Никто и никогда траву не стриг и не косил. Разве что экономка раз в неделю приказывала вымести ветки, сухие стебли и листья. Он посмотрел на песчаную дорожку перед домом и невольно подобрал ноги: детям, должно быть, велели разрыхлить песок граблями, а они нарисовали на дорожке замысловатый узор. И он его затоптал своими ножищами. Даже крякнул от досады.
И как здесь все растет! Шесть рябин по краям лужайки разрослись так, что высотой стали, как буки, и раскидисты, как дубы. Таких и не видывал никто. Как они прекрасны со своими толстенными стволами, покрытыми желто-зеленым мехом лишайника! А темно-зеленая резная листва, подмигивающая глазками белоснежных соцветий! Наводит на мысль на звезды в ночном небе… Можно только удивляться, как такие деревья могли вырасти на хуторе. А вон там старая ива, и она тоже потолстела неимоверно – два мужских обхвата, не меньше. Она, конечно, уже не та, вся изрыта дуплами, сердцевина начинает гнить, а верхушка срезана молнией. Но умирать не собирается. Каждую весну из искалеченного ствола выстреливает свежая, молодая зелень, словно хочет сказать: погодите, погодите, рано меня хоронить!
Черемуха у торца тоже выросла так, что чуть не весь дом умещается в ее тени. Торфяная крыша вся белая от лепестков – значит, уже отцвела. А для березок на лугу здесь просто рай. Они собрались группками на лугу и передразнивают другие деревья: одна похожа на липу с широкой пушистой кроной, другая вырядилась тополем и тянется к небу высокой пирамидой, а третья с притворной скорбью показывает поникшие ветки – ну чем я не плакучая ива? Ни одна не похожа на другую, и все красоты необыкновенной.
Он встал, не торопясь обошел дом и оказался в саду. Сад за домом был так красив, что у него захватило дух. Яблони, все до одной, стояли в цвету. Собственно, чему тут удивляться – он видел по дороге цветущие яблони и у других, но нигде они не цвели так роскошно, с таким захватывающим вдохновением, как в этом саду. Его всегда зачаровывали цветущие яблони. Каждую весну, с тех пор как он женился, он с нетерпением дожидался поры цветения.
Лильекруна, молитвенно сцепив пальцы, шел по песчаным дорожкам. Земля побелела от лепестков, и яблони стояли совершенно белые, даже листьев не видно. А некоторые, должно быть, захотели выделиться и добавили в девственную белизну воздушный нежно-розовый оттенок. Для него в мире не было ничего красивее цветущих яблонь. Он знал каждое дерево, как знают своих братьев и сестер, как знают товарищей по детским играм. Вот астраханские, цветы белые, как у всех зимних сортов, а райские яблочки цветут веселыми красными огоньками. А самая красивая яблоня вон та, одичавшая. Яблоки кисло-горькие, есть их невозможно, поэтому дерево перестали обрезать. Яблоня разрослась, и сейчас похожа на огромный, только что нанесенный сугроб, искрящийся в лучах восходящего солнца.
Не забывайте, что еще очень рано! Роса за ночь хорошо потрудилась, отмыла сад до глянца и отдыхает, скопившись матовой пыльцой на листьях и траве. Уже светло, но солнце еще не взошло. И только сейчас внезапно загорелись верхушки елей на вершине холма, и из-за них веером брызнули первые лучи солнца. На клеверном поле, над посадками ржи и ячменя бродят последние легчайшие завитки предутр