А пастор в Брубю почти сошел с ума от жадности. Он готов на все ради денег, слово «милосердие» для него пустой звук, никто не хочет иметь с ним дела. Скупость его не знает границ. Зимой он из экономии сидит в нетопленых комнатах, на некрашеной скамье – как же, краска тоже стоит денег. Ест черствый хлеб, сам одевается в обноски – и выходит из себя, завидев нищего попрошайку. У лошади в стойле пустая кормушка, потому что он продает весь овес, коровы жуют сухую траву по обочинам и обгладывают мох со стен дома, а блеяние голодных овец слышно с тракта. Крестьяне отдают ему еду, от которой отказываются собаки, одежду, которую постеснялся бы надеть самый последний бедняк.
Рука его протянута за милостыней, и, как только в эту руку что-то попадает, спина сгибается в благодарном поклоне. Он выпрашивает у богатых и ссужает под проценты бедных. Если видит медную монету, не может успокоиться, пока она не окажется у него в кармане. И горе тому, кто просрочит долг!
Поздно женился он, но лучше бы вообще не женился. Жена умерла, измученная нищетой и тяжелой работой. Дочь ушла и служит у чужих людей. Он состарился, но с возрастом ничего не изменилось, разве что стало хуже. Безумие скупости и жадности не отпускало его ни на секунду.
Но вот в один прекрасный день на холмах Брубю появилась тяжелая карета, запряженная четверкой лошадей. А в карете сидела знатная пожилая дама со всей свитой: кучер, слуга и камеристка. Впрочем, назвать ее дамой было бы неправильно: она никогда не выходила замуж. И приехала она, только чтобы повидаться с пастором из Брубю. Потому что именно его она без памяти любила в дни своей молодости.
И он ее любил. Он был домашним учителем в их поместье, но гордые родственники сочли, что он ей не пара, и разлучили влюбленных. И теперь карета поднимается по холму Брубю – ей пришла в голову мысль, что она не может умереть, не повидав любимого.
Крошечная старушка сидит в уютной тесноте кареты и мечтает. Ей кажется, что она едет не в бедное пасторское жилище в далекой шведской деревне. Нет, ей видится, что она бежит в маленькую прохладную беседку в их семейном парке, где ждет ее избранник. И вот он перед ней – молодой, красивый, влюбленный. Он целует ее, он повторяет слова любви. Теперь, когда она знает, что скоро увидит его, он представляется ей таким, каким был тогда, в те далекие годы. Как он прекрасен! Влюбленный, пылкий юноша… она вдруг подумала, что жар его любви согревал ее всю долгую жизнь.
Но с ней-то самой что сделалось за эти годы! Она увяла, стала старухой, цветущий румянец сменила восковая бледность. Он может просто-напросто ее не узнать, ей же уже за шестьдесят. Но она едет не для того, чтобы показать себя. Она едет посмотреть на него, своего возлюбленного, а над ним-то время наверняка не властно – он остался таким же юным, мечтательным и романтичным.
Она жила в другом конце страны и никогда и ничего не слышала о скряге-пасторе из Брубю.
Карета, поскрипывая рессорами, поднялась еще выше, и она увидела пасторскую усадьбу.
Неизвестно откуда взявшийся нищий побежал за каретой и заскулил:
– Вспомните о милосердии Господнем, подайте монету убогому!
Знатная гостья подает ему серебряную монетку.
– Скажи, эта усадьба вон там – там живет ваш пастор?
Хитро и подозрительно блеснули из-под косматых бровей маленькие глаза.
– Да… пастор там и живет. Только сейчас его нет. – Он подумал и добавил: – И никого там нет. Пусто.
Дама побледнела еще больше, отчего стала заметнее сеть покрывших лицо мелких морщинок. Тихая беседка в парке растворилась в воздухе и исчезла. Ее любимого там нет. И как только она могла надеяться? Прошло больше сорока лет.
– А что милостивой госпоже угодно?
Милостивой госпоже угодно повидаться с пастором. Милостивая госпожа была хорошо знакома с ним когда-то.
Сорок долгих лет и сорок миль[30] разделяли их. И с каждой милей этого долгого путешествия она сбрасывала с себя год жизни, каждый год, отравленный и осчастливленный неисчезающей памятью. И когда она добралась до цели, почувствовала себя двадцатилетней девушкой, не обремененной горькими воспоминаниями о несостоявшейся любви.
Нищий с изумлением смотрит на превращения: ему подала милостыню двадцатилетняя девушка, потом ей на глазах стало шестьдесят, а теперь опять двадцать.
– Он приедет к вечеру. Пастор, я имею в виду. Милостивой госпоже лучше всего поехать на постоялый двор в Брубю и там подождать. К вечеру он точно будет.
Кони облегченно фыркнули, переглянулись, и карета покатила под горку, к постоялому двору.
А нищий не сдвинулся с места. Он смотрел вслед богатой карете, и ему захотелось упасть на колени и поцеловать след колес.
Через пару часов, тщательно выбритый, надушенный, в башмаках с блестящими пряжками, он стоял перед женой проста в Бру. Ничто не забыто – ни шелковые чулки, ни жабо, ни накрахмаленные манжеты.
– Знатная дама, графского рода. Как я могу допустить, чтобы она переступила порог моего дома? Полы почернели, мебели никакой, деревянный потолок в горнице зеленый от плесени. У меня даже нет постели, чтобы предложить ей отдохнуть, не говоря уж о слугах.
– Так пусть едет своей дорогой!
– Сохрани Господь! Неужели госпожа простинна не поняла, что я готов отдать все, что имею! Все нажитое долгими трудами, все до последнего, только чтобы принять ее у себя в доме. Ей было двадцать, когда я видел ее в последний раз, сорок лет тому назад! Помогите мне, умоляю… вот деньги, если деньги что-то могут сделать, но дело не только в деньгах.
О, Эрос! Как мил ты женщинам, как любят они тебя! Если другие боги прикажут им идти на край света, они, может быть, и подчинятся приказу, но если прикажешь ты, они наверняка сделают на сто шагов больше.
В усадьбе проста начинается беготня. Опустошают комнаты, грузят мебель на подводы, отвозят в дом пастора и возвращаются за следующей партией. И когда прост вернется домой, он застанет более чем странную картину: пустые комнаты, дверь в кухню открыта, но и там пусто, и некого попросить подать обед. Ни обеда, ни жены, ни служанки. И с кого спросить?
Ах, уважаемый прост, спросить не с кого. Так повелел Эрос, и этим все сказано. Так повелел Эрос, уважаемый господин прост!
И вот ближе к вечеру карета сворачивает в усадьбу пастора, но застревает в воротах – слишком они узки для такой большой кареты. Кучер щелкает кнутом, слуга кричит на лошадей, лошади упираются, но не могут сдвинуть карету с места – задние колеса уперлись в стойки. Дочь знаменитого графа не может въехать во двор своего возлюбленного. Но вот кто-то спешит на помощь. Боже мой, это же он спешит на помощь, смотрите, это он!
Он осторожно помогает ей выйти из кареты и поднимает на руки. Руки так же сильны и объятия так же горячи, как и тогда, сорок лет назад. И глаза его сияют точно так, как сияли тогда, в двадцать пятую весну его жизни.
Какой ураган чувств охватил старую графиню! Она тут же вспомнила, как он нес ее по ступенькам на веранду. Она ни секунды не сомневалась, что любовь никуда не ушла за эти годы. Но она забыла, как это прекрасно, когда тебя держат в теплых, сильных объятиях и на тебя устремлен взор молодых, сияющих любовью и восторгом глаз.
Подумать только, она не замечает, что и он, ее любимый, далеко не молод. Она видит только его глаза, глаза, глаза…
Она много чего не замечает. Не замечает почерневших полов, не замечает зеленую плесень на потолке. Она видит только его глаза. И что удивительно: пастор тоже красив в эту минуту. Он мог не надевать камзол, шелковые чулки и башмаки с пряжками – чтобы стать красивым, ему достаточно посмотреть на нее. Так сияет огромный бриллиант, он завораживает, приковывает взоры – и кому какое дело до потемневшей, источенной временем оправы?
И голос. Она слышит его голос, его красивый, сильный голос, ласковый голос, он говорит таким голосом только с ней. И зачем ей взятая напрокат мебель, зачем угощение, зачем слуги? Этого ей и так хватает. Ей нужно только одно: видеть его глаза и слышать его голос.
Никогда, никогда в жизни она не была так счастлива!
Как изящно он кланяется! Грациозно и с достоинством, как кланяется королеве приближенный фаворит. А как он говорит! Как изысканна его речь! Так теперь не говорят, этот секрет утрачен навеки.
Она молчит, улыбается и наслаждается охватившим ее счастьем.
А под вечер он предлагает ей руку, они идут на прогулку в его старый запущенный сад, и заросшие кусты кажутся ей образцово подстриженными, трава, полузадушенная мхом, представляется густым и сочным английским газоном, а в тенистых таинственных зарослях то и дело мелькают белые парковые скульптуры – воплощенные в мраморе юность, верность, надежда и любовь.
Она знает, что он был женат, но как это может быть, если ей двадцать, а ему двадцать пять? Конечно же двадцать пять, его распирают молодые силы. И пусть ей не говорят, что этот молодой человек станет скрягой-пастором в Богом забытом приходе. Он? Этот улыбчивый юноша? Кто знает, может быть, и посещают его иной раз недобрые предчувствия, но пока-то он молод! Ему незнакомы вопли голодных, обездоленных им бедняков, проклятия обманутых, всеобщее презрение, насмешки и прозвища. Его сердцу пока знакомо только одно: всепоглощающая, невинная, чистая любовь. Кто бы мог подумать, что этот гордый юноша будет настолько ослеплен золотом, что ради него будет готов копаться в самой отвратительной грязи, выпрашивать милостыню у проезжих, что ради золота будет готов перенести всё – унижения, оскорбления, холод и голод? Кто бы мог подумать, что он будет морить детей своих голодом, мучить жену, и все ради денег?
Нет, это невозможно. Он не зверь, он нормальный, хороший человек, такой же, как и все.
Разве решилась бы девушка, его юношеская любовь, идти рядом с презренным скрягой, потерявшим человеческое лицо, недостойным духовного сана? Ни за что.
О, Эрос, всесильный бог, только не в этот вечер! В этот вечер он не презренный пастор из Брубю. И не только в этот вечер – и завтра, и послезавтра.