[32].
Сколько раз я ни приходила в церковь в Свартшё, каждый раз подступали слезы – так не хватало мне росписи на потолке и раскрашенных глиняных фигур. Что за беда, что у многих поотломались носы и ноги, что позолота поблекла, что краска шелушится и понемногу отваливается? Все равно я ясно чувствовала, как от них исходит незримое сияние вечных легенд.
Должно быть, именно это обветшание и было причиной: община просто-напросто устала с ними возиться. У глиняных истуканов то и дело отваливались носы, уши, мечи и скипетры, их надо было чинить, подкрашивать, платить мастерам. Все уже давно хотели от них избавиться. Но никто и никогда не решился бы поднять на них руку, если бы не граф Дона. Это он, граф Дона, распорядился убрать всех святых из церкви.
И как же я его ненавидела за это! Только дети могут так ненавидеть. Я ненавидела его, как изголодавшийся нищий ненавидит жадную хозяйку, отказавшую ему в куске хлеба. Я ненавидела его, как бедный рыбак ненавидит безмозглого мальчишку, по глупости порвавшего сети или пробившего дыру в борту его баркаса. Дух мой страдал от жажды и голода, а граф лишил его хлеба насущного. Дух мой стремился ввысь, он жаждал постичь и принять бесконечность Небесного Царства, а граф разрушил мой воздушный корабль, он порвал сети, время от времени приносившие мне святые видения.
В мире взрослых нет места для истинной ненависти. Сейчас мне кажется странным – как я могла так ненавидеть жалкого и глупого графа Дону? Или безумца Синтрама? Или доведенную до бешенства собственным угасанием графиню Мэрту? Нет, конечно же нет, сейчас я не смогла бы их так ненавидеть, но когда я была ребенком!.. Им очень повезло, что все они умерли задолго до моего рождения.
Пастор стоял за кафедрой, говорил что-то о всеобщем примирении, но с наших мест в церкви не было слышно ни слова. Ах, если бы они были на месте, мои глиняные фигуры! Их проповедь я понимала без слов…
И я все время думала: как же могло так получиться, что их унесли и уничтожили?
Когда граф Дона добился, чтобы его брак признали недействительным, он пальцем о палец не ударил, чтобы разыскать молодую графиню и обеспечить ей юридическую свободу. Всеобщему возмущению не было границ. Все знали, что молодая графиня ушла из дому только потому, что ее едва не замучили до смерти. И тогда граф решил вернуть уважение соседей и отремонтировать на свои деньги церковь. Велел закрасить неумелую роспись на потолке, стены, скамейки, и всё в белый цвет. А глиняных святых работники Борга под его руководством погрузили в лодки и утопили в Лёвене.
Как он посмел? Как он решился поднять руку на избранников Божьих?
И как они сами дозволили свершиться такому святотатству? Неужели ослабела рука, поднявшая меч, чтобы отрубить голову Олоферну? А царица Савская? Неужели забыла она тайные заклинания, поражающие врагов не хуже отравленных стрел? О, святой Улоф, старый викинг, о, святой Йоран, победитель дракона, неужели иссякла разящая ваша сила, неужели отгремели навсегда фанфары, прославившие ваши подвиги?
Не думаю… скорее всего, святые просто не хотели наказывать невольных варваров за их неразумие. Что ж, если жители Свартшё не хотят более тратиться на краску для их мантий и позолоту для их нимбов, пусть так и будет. Они безропотно позволили графу Доне и его подручным вынести их из церкви и утопить в бездонных водах Лёвена. Скорее всего, они и сами посчитали – хватит здесь стоять на посмешище, не в том они виде, чтобы украшать дом Господен.
И вот еще о чем я думаю: об этой лодке с грузом глиняных фигур. Как она скользит в вечерний час по зеркальной глади Лёвена… гребец то и дело опасливо оглядывается на свой необычный груз, сваленный и на носу, и на корме. А граф Дона, он ведь тоже не удержался и поехал топить святых, – граф Дона просто образец свободомыслия и бесстрашия. Недрогнувшими руками берет он фигуры и одну за другой бросает в воду. Он чувствует себя борцом за чистоту веры. Сказано ведь, не сотвори себе кумира.
Гребец, наверное, ждал чуда, но чуда не случилось. Глиняные святые медленно и безропотно пошли на дно, дожидаться распада и исчезновения.
А в следующее же воскресенье церковь в Свартшё предстала прихожанам ослепительно-белой. Никакие картинки и фигурки не смущали покой верующих, не внушали им еретические мысли. Истинный христианин должен видеть Царство Небесное внутренним оком, неуклюжие картины и скульптуры деревенского художника ему не нужны. У настоящей молитвы крылья достаточно сильны, чтобы донести ее к Господу, нечего цепляться за края одежд глиняных истуканов.
Но ведь как прекрасны зеленые одеяния земли, любимой нашей обители, как лазурно небо над ней – вечная цель стремлений наших и упований! Данный нам Господом мир сияет всеми цветами радуги, так почему же церковь должна быть белой? Белой, как зима, обнаженной, как нищета, блеклой, как призрак? Она не поблескивает морозными иглами инея, как зимний лес, в ней не переливаются кружева и жемчужины, как в белом подвенечном наряде невесты. Церковь выкрашена холодной, бездушной клеевой краской. Ни одной картины, ни одной фрески, не на чем остановить глаз.
Такой ее увидели прихожане в то воскресенье. А в церкви, на хорах, на украшенном цветами стуле, сидел сам граф Дона и ждал благодарностей и восхвалений за свою работу. А как же, сломанные скамейки починены, мазня деревенского живописца не оскорбляет глаз, вставлены новые стекла вместо разбитых. Низкий поклон графу Дона! Конечно, сделать в церкви ремонт – дело непростое, заслуживающее благодарности, но не надо забывать, что у графа была нечиста совесть и он затеял ремонт, чтобы избежать Господнего гнева. И почему все должны быть ему благодарны?
И ведь Господь не этого от вас ожидал, граф. Он ожидал, что вы встанете к позорному столбу и будете просить братьев ваших и сестер молиться за вас. Господа не проведешь так, как вы провели кротких прихожан, не решающихся сказать вам слово осуждения. И не забудьте, граф, Господу под силу заставить заговорить камни, если люди молчат.
Допели последний псалом, но никто не уходил – пастор должен был произнести слово благодарности графу Дона.
Но до этого дело не дошло.
Двери широко распахнулись, и в церковь медленно, тяжелым шагом вошли старые глиняные святые. С них ручьями текла вода, с перепачканных илом мантий свисали темно-зеленые космы водорослей. Должно быть, они догадались, что именно сегодня в церкви, в их родной церкви, будут чествовать их погубителя, того, кто вынес их из ставшего родным Божьего дома и бросил в холодную пучину. Такого они допустить не могли.
Нет, им не по душе монотонное чмоканье волн в Лёвене. Они приучены к другому: к псалмам и молитвам. Но они терпели. Они были уверены, что на все воля Божья, они понимали, насколько стары и немощны. Но они ошибались! На почетном месте в церкви сидит граф Дона, и это ему должны возносить хвалы и петь осанну! Ему, а не Господу!
Ну нет, такое они допустить не могли.
И старые, поломанные, с кое-где облупившейся, а местами уже смытой водой Лёвена краской поднялись они из пучины и двинулись в церковь.
Прихожане обомлели. Они конечно же сразу узнали своих святых. Вот святой Улоф с короной на шлеме, вот святой Эрик с золотыми лилиями на мантии, святой Йоран и святой Кристофер.
Царица Савская и Юдифь не явились.
Но как только прошло первое удивление, послышался шепот, слышный во всех углах обновленной белой церкви.
– Кавалеры!
Конечно же кавалеры. Молча подошли они к графу, подняли его вместе с увитым венками стулом, вынесли из церкви и поставили на лужайке.
Они не произнесли ни слова, не смотрели по сторонам – мерно печатая шаг, прошли по церкви, вынесли графа и направились назад к озеру. Никто не решился к ним подойти – все было ясно без слов.
Мы, кавалеры Экебю, считаем, что граф Дона не заслужил чествований в церкви, в приюте Божьем. Если есть желающие, можете внести его обратно.
Но желающих не нашлось. Заготовленная речь пастора так и осталась не произнесенной.
Прихожане потянулись к выходу. И среди них не было ни одного – заметьте, ни одного! – кто посчитал бы, что кавалеры поступили неправильно.
Потому что все вспомнили молодую, добрую и кроткую графиню, которую так мучили в Борге. Они вспомнили ее, у которой находилось доброе слово для каждого, да и не надо было слов – от одного вида ее становилось теплее на душе.
Конечно, явиться в церковь в таком виде – грех, но и пастор, и община в глубине души понимали, что сами они чуть не совершили грех еще более тяжкий.
И никто не сказал ни слова осуждения старым проказникам. Стояли, пристыженные, и смотрели, как они, раскачиваясь из стороны в сторону и стараясь не сгибать ноги, уходят к озеру.
– Когда люди молчат, за них говорят камни, – изрек пастор.
Но с того дня пребывание в Борге стало для графа Хенрика невыносимым. Темной августовской ночью к парадной лестнице подкатила крытая карета. Слуги встали по обеим сторонам вдоль перил, и появилась графиня Мэрта, закутанная в шаль, с темной густой вуалью на лице. Граф держал ее под руку, но она все время вздрагивала и оглядывалась. С огромным трудом удалось уговорить ее выйти из дома.
Ее усадили в карету, за ней вскочил граф, захлопнулись остекленные дверцы, и лошади взяли с места в карьер. Когда сороки на следующее утро проснулись, графини уже не было.
Граф поселился где-то на юге, Борг продали. Много раз после этих событий меняло имение хозяина. Каждый новый владелец приходил в восторг от покупки, но я так и не знаю, нашел ли кто-нибудь счастье в этом проклятом доме.
Глава двадцать пятаяБожий странник
Странник божий, капитан Леннарт, появился на постоялом дворе в Брубю в один из теплых августовских дней и сразу прошел в кухню. Он направлялся домой, в свою усадьбу Хельесетер, совсем недалеко, в четверти мили на северо-запад, на опушке леса.
Капитан Леннарт еще не знал, что ему предстоит сделаться странником божьим. Сердце его радостно билось в предвкушении встречи с родным домом. Много чего пришлось ему пережить, cудьба не баловала его. Но теперь он дома, и все будет замечательно. Не знал, не знал капитан Леннарт, что вскоре станет одним из тех, кому не суждено проводить дни свои под отеческим кровом, кому не суждено греться у родного очага.