Конечно же зараза шла из Экебю. На заводах, в усадьбах люди словно с ума посходили, совершали поступки, о которых раньше даже и подумать не могли без дрожи. Мы знаем все эти истории, потому что старики еще помнят, что происходило на заводах и в больших поместьях, но нам почти ничего не известно, что происходило на бедных хуторах и среди арендаторов, но можно не сомневаться, что беспокойное время отразилось и на них. Люди, словно одержимые, вдруг захотели исполнения самых порочных желаний, неловкое слово, сказанное в семье, маленькая ссора, которая в нормальные времена была бы тут же забыта, приводила к разрывам. Все тайное становилось явным, но не только дурное – скрытые добродетели людей, о которых никто и догадываться не мог, тоже проявлялись во всей своей красоте. Нельзя сказать, чтобы все было скверно, но поверьте, странное было время – даже добрые поступки не хуже дурных приводили к самым печальным последствиям. Все это напоминало бурелом в лесу: дерево падает на дерево, одна сосна увлекает за собой другую, и даже подлеску приходится несладко – падающие гиганты сминают его, как траву.
А что касается простого народа, крестьян, слуг, работников, хоть мы и мало о них знаем, но можно не сомневаться: всеобщее помешательство отразилось и на них. Сердца ожесточились, рассудок помутился. Никогда не было таких диких плясок на перекрестках, никогда бочки с пивом не опустошались с такой скоростью, никогда столько зерна не шло на брагу, никогда перегонные кубы не ведали такой нагрузки. Никогда не было так неспокойно на пирушках – в ответ на неловко сказанное слово тут же появлялись ножи.
Словно отравленный ветер носился по Вермланду.
И не только людьми овладело необъяснимое беспокойство. Волки и медведи словно с цепи сорвались, лисы беззастенчиво забирались в курятники, и никогда раньше на хуторах не слышали их предвещающий беду хриплый, с подвыванием лай. Заблудившиеся овцы пропадали в лесу, а эпидемии скота шли одна за другой. Приходилось то и дело закапывать мясо, а ведь оно могло бы спасти от зимнего голода целые семьи.
Конечно, из города всего этого не увидеть. Надо пожить на отдаленном хуторе где-нибудь на опушке нескончаемого елового леса. Или следить сутками напролет за углежогной ямой, или жить на берегу озера в наскоро сколоченной хибаре и белыми ночами следить за неторопливым и капризным движением плотов в Венерн. Только так можно научиться распознавать тайные знаки и сообразить: что-то не так. В природе тоже царит тревога и ожидание беды.
И этот год выдался именно таким. Даже старики не помнили подобного паводка. Мы уже рассказали, как весенним наводнением снесло мельницу и кузницу в Экебю, но вода похозяйничала и в других местах. Даже маленькие речки, ободренные невиданным количеством весенних дождей, разгулялись не на шутку, начали нападать на хутора и поселки. Унесенных амбаров и сараев было не сосчитать. А сколько бед наделали грозы! Сколько сожженных овинов и деревьев!
Но все это продолжалось только до Иванова дня.
Потом пришла засуха.
С середины июня до начала сентября не выпало ни капли дождя. Природа словно замерла, стояли долгие, жаркие, безветренные дни. Лёвен тоже замер, а пропитанная солнцем вода стала почти горячей.
Дождь отказывался падать, ветры отказывались дуть, земля отказывалась родить. Никто не хотел заниматься своим делом. Только солнце щедро лило свой свет и тепло на иссыхающую землю. Ах, солнце, солнце, животворящее солнце, ты, оказывается, способно быть беспощадным. Солнечный свет и человеческая любовь очень похожи; все знают про совершаемые ими злодеяния, и все охотно прощают. Солнечный свет похож на Йосту Берлинга: старается принести радость всем и каждому, поэтому все прощают невольно приносимое им зло.
После дня солнцестояния в других провинциях тоже началась засуха, но Вермланд пострадал сильнее других. Сюда весна пришла поздно, побеги не успели как следует окрепнуть. И рожь осталась без полива как раз в решающий момент, когда в колосках начинают наливаться зерна. На яровую рожь, из которой в те времена пекли почти весь хлеб, было жалко смотреть: тоненькие желтоватые стебельки высотой с ладонь и редкими, пожухлыми кисточками на конце. Поздно посеянная репа не проросла, и даже неприхотливый картофель не сумел высосать из иссушенной земли ни капли воды.
В такие годы первыми бьют тревогу обитатели лесных наделов и летних горных пастбищ, но тревога постепенно распространяется и в долины.
– Перст Божий, – говорили люди. – Кто-то из нас грешен.
И били себя в грудь, и каждый спрашивал себя – а может, это я согрешил? А может, это из-за меня милость природы, кормилицы нашей, обходит нас стороной? Неужели это на меня гневается Господь, иссушает землю и губит посевы? И это солнце в безоблачном небе: неужели именно мне на голову сыплет оно раскаленные угли? А если это не я, то кто же? Кого ищет на грешной земле перст Божий?
И пока зерна съеживаются и сохнут в колосках, пока картофель не может найти влагу, пока изнывающая от жары скотина толчется у иссыхающих с каждым днем родников, в округе начинают ходить странные слухи.
– Такого без причины быть не может. Должна быть причина. Кто-то из нас провинился перед Господом.
Воскресенье в августе. Богослужение закончилось, люди начали разбредаться по домам, плелись по раскаленным дорогам, с грустью поглядывая на сгоревший лес и высохший на корню урожай. Рожь кое-как сжали, но хватило лишь на несколько небольших копенок. У тех, кто подрядился жечь валежник, работы особой не было, но и тут людей преследовали неудачи – несколько раз подожгли лес. А то, что недоделал пожар, завершили вредители. Сосновый лес выглядел как лиственный глубокой осенью: без иголок, с голыми сучьями. А березы горестно опустили ветви с поеденными листами, от которых остались одни прожилки.
Люди шли в мрачном молчании. Еще было кому вспомнить нужду тысяча восемьсот восьмого и девятого[38], свирепую зиму восемьсот двенадцатого, когда воробьи мерзли на лету. Они прекрасно знали, как выглядит голод, изможденное лицо его было хорошо им знакомо. Они прекрасно знали, как печь хлеб из коры и с каким отвращением коровы жуют мох.
Одна женщина попробовала испечь хлеб из ячменной муки и брусники. Получилось неплохо – она давала всем попробовать и заметно гордилась своим изобретением.
Но у ни кого из головы не выходила одна и та же мысль, она читалась в глазах, то и дело срывалась с губ.
– Кто он, Господи? Кто навлек на нас такое несчастье? Кто посмел прогневить Тебя настолько, что Ты отнимаешь у нищих последний хлеб?
Люди свернули на запад, перешли мост через пролив и стали подниматься на холм в Брубю. И вдруг один из толпы остановился у дороги в усадьбу скупердяя-пастора. Поднял сухую палку и бросил ее в сторону дома.
– Вот так он и молился, – сказал с угрозой. – Точно бросал Господу сухие щепки.
Стоявший рядом крестьянин последовал его примеру. Палки не нашлось, он поднял высохшую, ломкую ветку и тоже кинул в сторону усадьбы.
– Самая подходящая жертва для такого пастора.
И третий сделал то же самое.
– Он сам, как засуха. Палки до солома – вот и все, что он нам вымолил.
– Возвращаем все, что он нам дал, – сказал четвертый.
А пятый тоже бросил ветку и произнес вот что:
– Пусть он высохнет и сломается, как эта ветка. Позор такому слуге Божьему!
– Сухой корм – сухому пастору, – добавил шестой и швырнул очередной сучок.
Люди, шедшие за ними, видели, что они делают, и слышали, что они говорят. И им показалось, что они нашли ответ на так долго мучивший их вопрос.
– Пусть получит, о чем просил! – раздались голоса. – Это он навлек на нас засуху!
И чуть не каждый остановился, бросил камень, сучок или ветку. Вскоре на перекрестке лежала целая куча хвороста и соломы – холм позора пастора из Брубю.
Вот и вся месть. Никто не поднял на пастора руку, никто не сказал ему в лицо все, что о нем думает. Душу облегчили – и ладно. И не только. Они не хотели мстить сами. Хотели лишь указать справедливому и суровому Господу на виновного, на того, кто обрек их на такие несчастья.
– Если мы недостаточно поклонялись тебе, Господи, то не по своей вине. Это он вел нас не тем путем. Так почему же мы все должны страдать? Пусть он и страдает. Мы отметили его для Тебя, отметили позором и презрением. Мы ни в чем не виноваты, это все он.
Очень быстро стало обычаем: все, кто проходил мимо этого перекрестка, оставляли сухую ветку или клок соломы. «Пусть и Господь, и люди видят, кто виновник наших бед! – думали они. – Пусть и Господь, и люди видят, как мы ненавидим его, того, кто навлек на нас гнев Создателя».
Старый скряга заметил наконец кучу мусора на обочине и велел ее убрать. Поговаривали, что он настолько скуп, что топит этим мусором печь на кухне. На следующий день появился новый ворох веток, а когда пастор приказал убрать и этот, нанесли еще.
Сухие ветви и щепки лежали и взывали к небу: позор, позор пастору из Брубю!
Стоял знойный, душный август, месяц гниения, как называют его в народе, – существует поверье, что в эти дни продукты очень быстро портятся. Пропитанный гарью лесных пожаров воздух давил на людей, и они дышали растворенными в этом воздухе отчаянием и безнадежностью. И с каждым днем пастор в глазах людей превращался в настоящего демона, сидящего у небесных родников и не дающего им открыться и пролиться на землю благословенным дождем.
Вскоре и сам пастор понял, что думает о нем народ. Они возложили ответственность за засуху на него. Оказывается, он, и именно он, навлек на край Божье наказание. Так моряки, чей корабль потерял управление и дрейфует в океане, когда провизия кончается, кидают жребий, кому предстоит быть выброшенным за борт.
Жребий пал на него. Он пытался превратить все в шутку, говорил, что на сухих ветках готовить даже лучше, но дни шли за днями, и он уже не смеялся. Что за ребячество! Неужели они и в самом деле считают, что этот мусор может навредить ему? Он прекрасно понимал, что в этой нелепой выходке проявилась копившаяся годами ненависть. Ну что ж, к этому он привык. Он не избалован любовью.