– Вечная хвала Господу Богу нашему! – ни с того ни с сего почти крикнул хозяин.
Все обернулись, настолько неожиданным было его восклицание. Он обвел взглядом сидящих:
– Зло, зло и зло! Я ничего не видел вокруг, кроме зла. На войне открылись мои глаза, и я понял, что все вокруг – сплошное зло. Злые мужчины, злые женщины, зло и ненависть везде, среди людей и в природе, в лесу и в поле. Но она-то, та, что ушла, – она добра! Мой дом посетил праведный и добрый человек. Я буду долго помнить ее в своем одиночестве. Она всегда будет со мной.
Он развязал Йосту Берлинга, поднял и торжественно протянул ему руку.
– Ненавидимый Богом, назвал ты себя. – Он покачал головой. – Возможно, так и было, но все изменилось. Я тоже мог бы так сказать про себя, но все изменилось. С тех пор как она побывала в моем доме, все изменилось! Она – само добро!
На следующий день Ян Хёк явился к исправнику Шарлингу.
– Я должен нести свой крест, – сказал старый солдат. – Я был злым человеком и воспитал злых сыновей. Я виноват в том, что произошло на ярмарке. И я прошу, чтобы в тюрьму посадили не сына моего, а меня.
Но конечно, никакими законами такое предусмотрено не было. И тогда он последовал за сыном на каторгу и был там все время, пока тот не отбыл свой срок. Это, возможно, самая трогательная из всех старых историй, но ее вам расскажет кто-нибудь другой.
Глава тридцать шестаяМаргарета Сельсинг
За несколько дней до Рождества майорша вернулась в Лёвшё, но до Экебю добралась только в сочельник. Она тяжело заболела в пути. Воспаление легких, постоянная лихорадка, но по виду ее никто бы этого не сказал, настолько она была счастлива.
Дочь пастора из Брубю прожила у нее на заводе в лесах Эльвсдаля с октября и теперь очень торопилась домой. Но она никак не могла помешать майорше останавливать чуть не каждого прохожего и расспрашивать о новостях:
– Как дела в Лёвшё?
– Неплохо, неплохо, – слышала она в ответ. – Получше идут дела. Полоумный пастор из Экебю и его жена стараются всем помочь.
– Хорошие времена настали, – говорил следующий. – Синтрама нет, кавалеры из Экебю взялись за работу. Деньги пастора-скупердяя нашлись. Люди говорят, в церкви в Бру, в звоннице. Много денег. Хватит, чтобы в Экебю вернулись его честь и слава. И на хлеб голодным тоже хватит.
– Наш старый прост будто ожил, – удивлялся третий. – Каждое воскресенье читает проповеди, дескать, Царствие Божье уже наступает. Кому охота грешить в такое время? Говорит, всё, со злом покончено. Наступает царство добра и справедливости.
И жар не так мучит майоршу, и в груди меньше колет, когда слышит она такие слова:
– Две богатые женщины помогают Йосте Берлингу, и делом и деньгами. Марианна Синклер и Анна Шернхёк. Сами ходят с хутора на хутор, смотрят, чтобы никто не голодал. И еще вот что: самогона стали меньше гнать, зерно не переводят на эту заразу.
У майорши появилось странное чувство, будто она сидит в церкви и слушает бесконечную службу. Уж не в Святую ли землю она приехала? У стариков разглаживались морщины, когда они говорили о наступившей в их краях благодати. Даже больные забывали про свои болезни – такие хорошие времена наступили, болеть неохота, говорили они.
– Всем бы стать такими, как покойный капитан Леннарт. Делать добрые дела – что может быть лучше? Верить в добро, никому не делать зла – ясное дело, Господь только этого и ждет, чтобы вернуться в Свое Царство.
И этот дух ощущался повсюду. Во многих усадьбах открыли бесплатные кухни для самых нуждающихся. Рабочие вернулись на свои места, все майоршины заводы заработали в полную силу.
Никогда она не чувствовала себя лучше, чем сейчас. Ей казалось, что морозный воздух освежает ее грудь и унимает постоянную колющую боль. У каждой усадьбы останавливала она экипаж и расспрашивала работников.
– Все хорошо, – отвечали ей. – Нужда уже в глаза глядела, но добрые господа из Экебю, храни их Господь, помогли. Госпожа майорша удивится, когда увидит, сколько сделано. Мельница, которую половодьем снесло, почти готова, а кузница уже работает. И дом в усадьбе, который сгорел, скоро готов будет. Уже стропила поставили, под крышу подвели.
Лишения и трагические события изменили людей, думала майорша. Боюсь, ненадолго, но изменили. Но как приятно вернуться в край, где все помогают друг другу, где каждый стремится сделать что-то хорошее, где перед лицом беды отступили злоба и зависть. Ей уже казалось, что она смогла бы простить глубоко ранившее ее вероломство кавалеров, и в душе радовалась, что не потеряла способность прощать.
– Анна-Лиза, – сказала она. – Мне, старухе, кажется, что мы с тобой угодили в Царство Небесное.
Когда сани остановились в Экебю, кавалеры кинулись помогать ей и оцепенели от изумления: они ее не узнали. Перед ними была не властная, суровая и острая на язык майорша, а совершенно другая женщина. Такая же кроткая и добрая, как их молодая графиня. Те, кто знал ее в давние годы, перешептывались: «Это не майорша. Это Маргарета Сельсинг».
Конечно, кавалеры были искренне рады. Их опасения, что майорша не простит им предательство, оказались напрасными. Она и не помышляла о мести. Но радость быстро сменилась тревогой – майорша была очень больна. Ей тут же постелили в конторе. На пороге она остановилась.
– Что это было? – спросила она. – Я знаю, что это было. Буря Господня. Господь наслал на нас бурю. Но теперь я чувствую: буря эта была очистительной.
И закрыла за собой дверь.
Кавалеры понуро побрели в свой флигель. Так много хочется сказать человеку, который близок к тому, чтобы покинуть этот мир! Слова так и просятся наружу, когда знаешь, что в соседней комнате лежит тот, чьи уши очень скоро не смогут их услышать. Так и хочется сказать: «О, друг мой, друг мой! Можешь ли ты простить? Можешь ли ты поверить, что мы любим тебя, несмотря ни на что? Как же могло случиться, что мы принесли тебе столько горя и страданий, пока вместе брели по этому короткому пути, который называется жизнью? Спасибо, милый друг, за всю радость, что ты мне подарил. Спасибо, что ты есть».
Это первое, что приходит на ум. А надо сказать еще многое, многое другое.
А майорша горела в лихорадке. У нее начался бред, и если бы она даже услышала слова любви, приготовленные кавалерами, она бы их не поняла. Неужели она так и не узнает, как они самоотверженно трудились, чтобы восстановить ее детище, как они спасли честь и славу Экебю?
Кавалеры пошли в кузницу. Там было пусто, рабочие разошлись по домам праздновать Рождество. Кавалеры не стали их звать, разожгли горн сами. Им казалось, что, если майорша услышит звук кузнечного молота, она и без слов поймет все, что они хотели ей сказать.
Уже давно стемнело, поэтому Рождественская ночь наступила незаметно. Они молчали, но каждый думал об одном и том же: как странно, что второе Рождество подряд они встречают в кузнице.
Умелец Кевенхюллер, благодаря которому удалось в такое короткое время восстановить и мельницу, и кузницу, и Кристиан Берг, могучий капитан, раздували горн, Йоста и патрон Юлиус подбрасывали уголь.
Кто-то сидел на тачках с углем. Лёвенборг, старый мистик, беседовал с дядюшкой Эберхардом, сидя на наковальне прямо под нависшим молотом.
– Сегодня ночью умрет Синтрам, – сказал он.
– Почему именно сегодня? – спросил Эберхард.
– Брат мой, надеюсь, помнит, что ровно год назад мы заключили пари? Мы поклялись, что не будем превращаться ни в пергаментных желчных старцев, ни в туго набитые кошельки. Мы не собираемся делать ничего, что не пристало кавалерам. Мы остаемся кавалерами.
– А ты, брат мой, понимаешь, что мы проиграли пари? Не пристало кавалерам… многое мы понаделали, чего не пристало делать кавалерам. Помогли майорше, начали работать, и, что совсем плохо, Йоста не сдержал слова. Обещал умереть, а вот он, уголь таскает, живее всех живых.
– Неужели ты считаешь, что я об этом не подумал? – пожал плечами Лёвенборг. – Но позволь, брат, указать тебе, что ты, хоть и философ, мыслишь поверхностно. Мы поклялись не искать выгоды – помнишь? «Не собираемся превращаться в туго набитые кошельки». И мы ее не искали. Мы поклялись не совершать практичных поступков. Но мы не давали обещания не действовать во имя любви, чести и добра. Думаю, Синтрам проиграл.
– Наверное, брат мой прав, – произнес дядюшка Эберхард задумчиво.
Возможно, эта мысль ляжет в основу его новой теории мироздания.
– Мало того, – продолжил Лёвенборг, – я слышал нынче бубенцы на его санях. Вы же понимаете, что это… не настоящие бубенцы. Он скоро явится.
И маленький старичок уставился в открытую дверь кузницы, где на темно-синем, почти черном небе сияли редкие звезды.
И через мгновение вскочил как ужаленный:
– Брат! Ты видишь его? Ты разве не видишь, как он крадется в дверь?
– Ничего я не вижу, – буркнул философ. – Ты уже носом клюешь, брат мой. Тебе приснилось.
– Я его видел совершенно отчетливо! На фоне звезд! Как всегда, в своей волчьей шубе с когтями и меховой шапке. А сейчас скрылся в темноте. Смотри, он уже у горна, стоит рядом с Кристианом! Но и Кристиан его не видит! Он бросил что-то в огонь! Осторожно, друзья, берегитесь!
И словно в подтверждение его слов из горна с треском вырвался сноп искр. Никого, правда, не обожгло.
– Отомстить хочет, – прошептал Лёвенборг.
– Ты что, с ума сошел, брат? – Эберхард не на шутку рассердился. – Тебе мало того, что было? Никого там нет.
– Можно, конечно, выдавать желаемое за действительное. Но это не помогает, брат! Вон же он стоит и щерится. Осторожно!
Он рванул Эберхарда с наковальни, и оба старика повалились на пол. В ту же секунду огромный молот сорвался и с тяжким грохотом рухнул. Не выдержал железный крюк-фиксатор, такое бывает, но Лёвенборг и Эберхард чудом избежали гибели.
– А теперь веришь? – выкрикнул Лёвенборг. Он сиял от гордости. – Но нет у него над нами власти! Хочет отомстить, а не может! – Он помолчал, довольно улыбаясь, но тут ему пришла в голову тревожная мысль.