А Жуков?
Рокоссовский представил себе Георгия Константиновича в эти самые минуты. Конечно, тоже не спит. Он отвечает не за один, пусть и важный, участок, а за весь фронт, за Москву.
На ум пришла историческая аналогия.
Кутузову было легче. Когда на совете в Филях он принял решение оставить Москву, он твердо знал, что война не проиграна, что это только стратегический, пусть и вынужденный, маневр. Правда, и тогда Москва была святыней русского народа, ее падение горько поразило сердце каждого русского, но она не была столицей.
Санкт-Петербург — столица империи — жил своей обычной жизнью, почти не потревоженной войной. И то, что горели купеческие лабазы и боярские терема провинциальной Москвы, не такая уж большая беда для столичной знати.
Другое дело — Москва сейчас. Москва не только столица великой державы, не только политический и промышленный её центр, не только крупнейший узел транспортных магистралей. Москва — символ нового мира, надежда и слава человечества.
...Вошел Алексей Андреевич Лобачев:
— Еще не спите, Константин Константинович? Пора бы. Скоро рассвет.
— Да и у вас, я вижу, бессонница.
— Какой уж тут сон! Что будем делать?
Жуков прав. Прав, подтверждая телеграммой свою личную ответственность перед народом за судьбу Западного фронта.
— И я так думаю. Когда враг у стен Москвы, не время вступать в спор с командующим.
— Мы, Алексей Андреевич, должны точно и безоговорочно выполнить приказ. Без этого воевать нельзя. Приказано: ни шагу назад. Будем стоять насмерть. Кто прав — пусть после войны историки разберутся. — Рокоссовский встал: — Думаю сейчас в войска выехать. День будет жаркий.
— Я с вами, Константин Константинович.
***
Совсем недавно танковая бригада генерала Катукова стала 1-й гвардейской. Первой во всей Красной Армии! Став гвардейской, она и сражалась по-гвардейски. Взрывая снежную подмосковную целину, окутанные морозной дымкой танки гвардейцев броневым щитом, огнем и гусеницами разили врага. Сердца и моторы как бы слились в одну несокрушимую волю — не пустить гитлеровцев к столице.
Но есть, как видно, предел и для гвардейцев, и для их машин. Выбились из сил. Поредели ряды танковых подразделений. А те машины, что уцелели, нуждались в немедленном ремонте.
Генерал Катуков обратился к Военному совету армии с просьбой:
— Дайте нам хотя бы два дня для ремонта материальной части, для передышки. Только два дня!
Катуков был уверен, что командующий армией, прекрасно зная, в каком невыносимо тяжелом положении находится бригада, как она нуждается в этих двух днях, конечно, уважит просьбу. Ведь командующий такой внимательный, душевный, рассудительный...
Командарм Рокоссовский ответил на просьбу немедленно. Ответил решительно и ясно:
«Обстановка сейчас такая, что не приходится думать о передышках, формированиях и т. д. Сейчас ценность представляет каждый отдельный боец, если он вооружен.
Деритесь до последнего танка и красноармейца. Этого сейчас требует обстановка.
Налаживайте все в процессе боя и походов.
26.XI.41 г.
Рокоссовский».
Было от чего схватиться за голову. Как Рокоссовский не понимает, что передышка бригаде необходима, нужна до зарезу...
Но недаром Катуков старый воин. Недаром он гвардеец. Не умом, а сердцем понял: прав командующий! Обстановка чрезвычайная, гитлеровцы чуть ли не в пригородах Москвы. О каком ремонте, о каком отдыхе можно теперь говорить!
Снова повел в контратаки своих гвардейцев генерал Катуков. В короткие минуты между боями танкисты собственными силами (вернее, из последних сил!) ремонтировали машины, перевязывали раны и сражались так, как потребовал от них Рокоссовский — до последнего танка, до последнего бойца.
И на своем участке, как и все рядом сражавшиеся защитники Москвы, врага в столицу не пустили.
ТРИ ЧУДА В КЛИНУ
Поганя морозную красоту подмосковных заснеженных полей, чадя сизым вонючим дымом, подминая чешуйчатыми гусеницами тоненькие березки и елочки, к Клину рвались немецкие танки.
Шесть вражеских дивизий, ломая сопротивление наших обессиленных, измотанных частей, прорывались к нам в тыл на стыке двух армий — 30-й и 16-й. Две дивизии 30-й армии: 107-я (триста бойцов) и 58-я танковая (ни одного танка) — отброшены.
Судьба Клина предрешена.
По распоряжению командующего Западным фронтом Г. К. Жукова генерал-лейтенант К. К. Рокоссовский выехал в Клин.
Может быть, еще можно что-нибудь сделать?
...Когда до войны ему приходилось бывать на концертах или в опере, он чувствовал себя околдованным музыкой Чайковского. Особенно любил его романс:
Средь шумного бала, случайно,
В тревоге мирской суеты...
Проезжая теперь в машине по горящему, обезлюдевшему, развороченному снарядами и бомбами Клину, он горько сетовал: почему именно на его долю выпала жестокая необходимость отдавать на растерзание врагу некогда тихий, мирный, задумчивый подмосковный городок и провинциально-уютный домик, где жил Петр Ильич Чайковский?
Оборонявшие Клин войска уже покидали город. При условии что немцы уже заняли Солнечногорск и нависали над Клином с севера, удержать его не было возможности.
Надо доложить о создавшемся положении штабу фронта. Но как доложить? С ним только две штабные машины да несколько офицеров. КП штаба армии, узел связи под Льялово. В городе, верно, нет ни одной части, откуда можно было бы поговорить с начальником штаба фронта генералом В. Д. Соколовским.
Мелькнула мысль: а не уцелел ли городской телеграф?
С трудом нашли в ночном полуразрушенном городе здание почты. Оно почти не повреждено, если не считать выбитых окон и сорванной крыши.
И чудо! В одной из комнат стоит неведомо как сохранившийся аппарат Бодо и при нем не покинувшая свой пост перепуганная заплаканная телеграфистка.
Дрожащими, непослушными пальцами девушка начала колдовать над своим аппаратом. Она да и командиры, окружавшие ее, в том числе высокий красивый генерал, понимали, что затея эта почти безнадежна. Каждую минуту к зданию почты могут подползти немецкие танки. Какой уж тут Бодо!
Но совершилось второе чудо. Телеграфистке удалось соединиться со штабом Западного фронта. Как раз в это время артиллерийский снаряд с нарастающим воем и грохотом ударил в здание почты, разворотил добрую его часть, запорошил штукатуркой и кирпичной пылью и командарма Рокоссовского, и члена Военного совета армии Лобачева, и командиров, их сопровождающих, и телеграфистку, и ее аппарат Бодо.
Сколько чудес может произойти на протяжении, скажем, десяти минут? По крайней мере три. Аппарат Бодо продолжал работать, и телеграфистка, оглушенная, мало что понимающая, принимала приказ, адресованный Рокоссовскому: «Организуйте защиту города до конца, сосредоточьте все внимание на организации отпора врагу на флангах и только в крайнем случае отойдите».
Рокоссовский огляделся. Полуразрушенный дом. Горящий город. Немецкие танки уже на его окраине. Это и есть тот крайний случай, о котором говорит телеграмма штаба фронта.
Стучит все еще работающий аппарат. Рокоссовский передал: «По зданию, откуда говорим, ударил снаряд. Идем принимать меры. До свидания».
В тяжелой обстановке, полной опасностей и смертельных угроз, под жестоким огнем врага уместней, пожалуй, прозвучало бы здесь не «до свидания», а «прощайте».
Но Рокоссовский был оптимистом. Слишком многое еще надо сделать, отстоять, отвоевать, чтобы говорить «прощайте»! Еще раз повторил, чтобы девушка ненароком не ошиблась:
— До свидания!
Уже покидая почту, дойдя до двери, Рокоссовский спохватился.
Подошел к плачущей телеграфистке и проговорил виновато и беспомощно:
— Спасибо!
Бой в городе затихал, — видно, последние наши части покинули Клин. Не зная, где свои и где немцы, по темным улочкам и пустырям пробиралась группа командиров. В руках у Рокоссовского пистолет, за плечами автомат — подарок тульских умельцев оружейников, — да ещё две гранаты за поясом на всякий случай.
Перебежками от дома к дому под огнем врага вышли на окраину. Какая-то река мирно лежала под снегом. Глянул на карту. Название у реки теплое, домашнее — Сестра.
Усмехнулся. Как всегда не вовремя и не к месту, заработала память, мгновенно извлекла из своих тайников и запасников полузабытое варшавское детство.
Сестра! Елена!
Где сейчас Елена? За тридевять земель, в далекой растерзанной, порабощенной Польше осталась Елена. Да и жива ли она? А если немцы дознались, что она сестра советского генерала, ведущего с ними смертельную борьбу?
Доведется ли ему когда-нибудь увидеть Елену? Идет жестокая, кровопролитная война. Немец рвется к Москве. Черная пропасть между ним и сестрой с каждым днем все шире, все непроходимей.
...А за спиной горит Клин. Еще один город, отданный врагу, город Чайковского. И где-то далеко-далеко в прошлом тихо и нежно звучит мелодия любимого романса:
Средь шумного бала, случайно,
В тревоге мирской суеты...
«ГИТЛЕР КАПУТ!»
Как быстро летит время! Многое уже потускнело в памяти, многое с годами ушло в прошлое, кажется теперь какой-то небылью.
Но никогда не забыть нам ноябрь и начало декабря сорок первого года. Ещё топчут подмосковные перелески гитлеровские танки, приготовившись к последнему рывку на нашу столицу. Отяжелевшее от гула вражеских авиационных моторов, небо, казалось, опустилось до самой земли.
Немец еще лезет к Москве. Еще подвозит 300-миллиметровые орудия, чтобы бить по Кремлю, еще бросает в бой резервные дивизии, еще надеется... Смертельная угроза, нависшая над столицей, не миновала.
Но уже — скорей интуитивно, чем на основании фактов, — чувствовалось, что враг выдыхается, выдохся...
Спустя много лет Рокоссовский вспоминал 16-ю армию тех дней. Обессиленная и кровоточащая, она цеплялась за каждую пядь родной земли, давая врагу жестокий отпор. Отойдя на шаг, она вновь отвечала ударом на удар, ослабляя силы врага. Остановить его полностью она еще не могла. Но и противник не мог прорвать сплошной фронт обороны армии.