«27 января.
На фронте группы армий «Центр», прежде чем вести наступление через Сухиничи в северном направлении, необходимо ликвидировать группировку противника в районе к западу от 53-го армейского корпуса».
«28 января.
Обнаружились разногласия по вопросу о том, удерживать или оставить Сухиничи. Фюрер требует удержания этого пункта... Выясняется, что действительно Сухиничи хотели снова сдать. Отдан контрприказ, надеюсь не поздно».
Растерянностью и неразберихой за версту несет от записи в дневнике. Приказ, контрприказ, надежда, что еще не поздно...
Нет, уже поздно!
* * *
А дело было так.
Когда стало ясно, что 10-я армия не сможет снова овладеть Сухиничами, то такая задача в середине января была поставлена перед 16-й армией, которой командовал генерал Константин Рокоссовский.
Следует сказать, что проведение операций по освобождению города, по существу, возлагалось на штаб 16-й армии, поскольку под Сухиничи прибыл только он. Дивизии остались те же, что сражались здесь в составе 10-й армии. Другими словами, Рокоссовскому предложили прежними силами овладеть Сухиничами.
Времени нельзя было терять даром. Командование 16-й армии — К. К. Рокоссовский, А. А. Лобачев, В. И. Казаков, Г. Н. Орел и другие — сразу же начало знакомиться с войсками, стоящими под городом, приводить их в порядок, старалось по возможности укомплектовать людьми сильно поредевшие полки, обеспечить боевой техникой и боеприпасами, вдохнуть наступательный дух.
Посещая дивизии, Константин Константинович Рокоссовский впервые почувствовал, что его знают в войсках, что с его приездом на этот участок фронта бойцы и командиры связывают свои надежды на успех предстоящих боев.
Родилась мысль: если его знают в войсках, то, возможно, и противник знает генерала Рокоссовского, наслышан о нем. И естественно, будет озабочен, узнав о его прибытии под Сухиничи. Нельзя ли использовать этот, так сказать, психологический фактор? Пусть немцы думают, что штурмовать город явился не только генерал Рокоссовский, не только его штаб, но и вся 16-я армия.
Всем дивизиям и полкам было передано странное и непонятное указание: в открытых переговорах по радио и по всем линиям связи без стеснения указывать фамилию командарма генерала Рокоссовского, называть побольше номеров дивизии и частей, которые, дескать, готовятся штурмовать немецкий гарнизон Сухиничей,
— Рокоссовский приехал!
— Рокоссовский!
— Рокоссовский!
Так без конца склонялось в эфире и неслось по проводам связи имя командующего 16-й армией.
Наступал день штурма. Уже выдвинулась на линию огня артиллерия. Уже в ночь на 28 января войска заняли исходные позиций. Уже Константин Константинович Рокоссовский прибыл на НП, чтобы лично руководить ходом боя. Всего несколько минут осталось до начала артиллерийской подготовки.
Неожиданно командарму доложили: немцы в панике, бросая технику, склады, боеприпасы, бегут из Сухиничей.
Сообщение казалось невероятным. Почему враг, окопавшийся в городе, превративший его в крепость, с такой яростью оборонявшийся, вдруг без боя бросает все и бежит?
Проверили странное донесение. Оно подтвердилось. Немцы действительно покинули город. Даже не успели его заминировать, что обычно делали в таких случаях. Слабыми, видно, оказались у них нервишки, не выдержали психологической атаки. Правильному страха глаза велики!
Рокоссовский перенес свой КП в город и связался с командующим Западным фронтом генералом армии Г. К. Жуковым.
Доложил:
— Немцы сегодня ночью без боя покинули Сухиничи.
Жуков не поверил:
— Быть не может!
— Может.
— Сомневаюсь.
—Не сомневайтесь, Георгий Константинович. Вашу задачу выполнили, как говорится, не мытьем, так катаньем.
— Так не бывает, — стоял на своем Жуков, но в голосе его уже не чувствовалось прежней убежденности.
— Бывает! — Рокоссовскому было радостно, что и город взял без боя, и удивил Жукова, что тоже было непростым делом. — Бывает!
— Разве только в кино! — И Жуков хмуро приказал: — Проверьте лично.
— Уже проверил. Я сейчас говорю из Сухиничей.
Последовала пауза. Видно, и такому острому, реактивному командующему фронтом потребовалось некоторое время, чтобы осознать неожиданную удивительную новость. Проговорил голосом, в котором все же чувствовалось недоумение:
— Поздравляю! Давно известно, что смелость города берет. Оказывается, города берет и хитрость.
БЕСЕДА В СУХИНИЧАХ
Товарищ генерал! К вам из Москвы, из «Красной звезды», прибыл писатель... — Сержант запнулся, видно, не привык вслух произносить нелегкую фамилию. — Писатель товарищ Эренбург.
— Просите! — И Рокоссовский поднялся навстречу прибывшему.
В комнату вошел уже пожилой сутулый человек. Хотя прибыл он из военной газеты, но вид у него был совершенно штатский: гражданское несколько помятое пальто с меховым воротником да гражданская шапка «пирожком», надвинутая на уши. Март уже начался, но морозы держались крепкие.
— Здравствуйте, Константин Константинович!
— Добрый день, Илья Григорьевич! С благополучным прибытием. Прошу!
В ту зиму чуть ли не ежедневно появлялись в «Красной звезде» статьи Ильи Эренбурга о войне. Рокоссовский их читал с интересом, как в свое время до войны читал его романы. Лично встречаться с известным писателем ему не приходилось.
По старой журналистской привычке Эренбург пытливо всматривался в лицо сидящего перед ним генерала. Во время боев под Москвой фамилия Рокоссовского широко прогремела, и Эренбургу не терпелось поближе познакомиться со знаменитым военачальником.
На языке вертелось много вопросов — недаром за плечами такой богатый опыт газетчика. Но все оттеснял один главный вопрос:
— Как дальше пойдут дела на фронте, Константин Константинович? Какой, по вашему мнению, оборот примут события?
Рокоссовский не был пророком. Но как человек военный, он отлично понимал, что гитлеровская армия еще сильна и даже после нашего успеха под Москвой нельзя предаваться розовому оптимизму.
— На ваши вопросы, Илья Григорьевич, пожалуй, и Генеральный штаб не ответит.
— Немецкая пропаганда трубит, что победу под Москвой одержала не Красная Армия, а генерал Мороз. Только лютые русские морозы и снега, мол, заставили гитлеровскую армию отступить, отказаться от захвата Москвы. Так ли это?
Рокоссовский улыбнулся:
— Как вам сказать... Думаю, что наши морозы если и помогли кому-нибудь, то скорей всего немцам. Снега и холода задержали продвижение наших частей вперед. Тылы отстали на пятьдесят, а то и больше километров. Возникли трудности с подвозом боеприпасов и продовольствия. Застряли в тылу госпитали, санбаты. Естественно, в таких условиях пришлось перейти к обороне. Так что пусть немцы благодарят нашу русскую зиму. Выручила она их.
— А как летом?
— Ну что ж! Слов нет, немцы еще очень сильны, да и воюют они, по сути дела, на одном восточном фронте. Надо думать, летом Гитлер попробует взять реванш за зимний драп. Вот почему легких дней я не предвижу. Но убежден: придет день — и мы покажем гитлеровцам, что умеем: воевать в любое время года.
...Говорили о втором фронте, о грозном выжидании Японии, о зверствах гитлеровцев на оккупированной территории...
А за двойными зимними рамами окон все гремела дальняя артиллерийская канонада. Порой снаряды рвались совсем близко.
— Издалека бьют? — спросил гость.
— Не очень. Видно, обиделись немцы, что пришлось уйти из города. Сидят теперь в лесах вокруг Сухиничей и никак не могут успокоиться. Настроение у них после разгрома под Москвой, прямо сказать, неважное. По письмам можно судить.
Эренбург насторожился:
— И много таких писем?
— Много. У пленных и убитых немецких солдат и офицеров находим. Полученные ими или еще не отправленные. Есть очень показательные. Наш политотдел ими занимается.
— Хорошо бы с ними познакомиться.
— Проще простого!
Рокоссовский распорядился, и вскоре на столе перед Эренбургом лежала целая куча писем, записных книжек, документов, фотографий. Конверты пестрели названиями немецких городов и поселков, с фотографий пялились пучеглазые старухи, старики с колючими вильгельмовскими усами, полногрудые матери с ребятишками.
В записных книжках аккуратные педантичные строчки о всех событиях солдатской жизни: «Получил награду... Послал посылку с салом... Ганс напоролся на мину...»
Все вполне благополучно. Но между строк, в случайном слове, в мимолетной записи уже слышатся и усталость, и беспокойство, и страх...
Вероятно, из всех источников информации о настроении немецких солдат на фронте и о положении в германском тылу такие письма и записные книжки самый надёжный и правдивый источник. Эренбург вчитывался в них, отбирал то, что предполагал использовать в своих статьях.
После обеда, когда, закурив, расположились поудобней для беседы, Рокоссовский спросил:
— Знаете, Илья Григорьевич, какую вашу книгу я прочитал первой? Роман «Трест Д. Е.». Понравился. Запомнился. Было это где-то в Сибири лет двадцать назад. Выходит, мы с вами старые знакомые.
— Рад! Такие слова — лучший гонорар за работу писателя.
— А теперь расскажите мне о Москве. Как столица? Свободней вздохнула?
...Входили и уходили заместители командарма, командиры частей, дежурные, а беседа Рокоссовского и Эренбурга продолжалась... Понимали: вряд ли скоро доведется им встретиться.
Редакционная «эмка» словно на ощупь пробиралась по прифронтовым еще зимним дорогам в Москву. Эренбург устало дремал, откинувшись на спинку. В полусне все вспоминалось ему лицо командующего армией, спокойные голубые глаза, слова простые, без наигрыша и позы, Рокоссовский ему понравился. Подумал: как хорошо, что в нашей армии есть такие военачальники! Умные, толковые, исполненные энергии, мужской непоколебимой отваги и твердой веры в победу.
На одной остановке, когда шофер бегал разведать дорогу, Эренбург набросал несколько строк в своей записной книжке: «В Сухиничах я познакомился с генералом Рокоссовским. После битвы под Москвой его имя все выделяли, да и внешность у него привлекательная. Кажется, он самый учтивый генерал изо всех, которых я когда-либо встречал».