Напившись из котелка воды и откашлявшись, Орлов продолжал чтение:
— «Отыскав наконец горло немца, ефрейтор последним усилием сжал его черными негнущимися пальцами и, до конца исчерпав всю свою силу, уронил голову на сырое прохладное дно траншеи. Замелькали бессвязные обрывки, причудливо сохраненные памятью: старая верба у крыльца, широкий пыльный шлях, кладки через заболоченную речушку. Он увидел себя молодым, двадцатилетним солдатом. Серое вытоптанное поле, кольца колючей проволоки. Рыжий немец с винтовкой наперевес, нагнувшись, как бык, бежит к ротному. Вот-вот пламя штыка коснется офицера. Тогда он, Афанасий, бросается навстречу немцу, грудью принимает удар».
Опустив бедовую, во фронтовых передрягах поседевшую голову, сидит ефрейтор Ермаков. Прошлое молодым роем чувств и желаний окружило его.
— «Маршал приехал в госпиталь перед вечером», — продолжал читать Орлов.
— Маршал Рокоссовский, — встрепенувшись, уточнил Ермаков. — В газетке фамилию его не напечатали. Говорят: военная тайна. Чудно! Будто немец такой охламон, что не знал, кто Вторым Белорусским фронтом командует...
— Начальство начинаешь критиковать, — погрозил Орлов. — И снова принялся за чтение: — «...Солнечные лучи лежали на металлической спинке кровати, на белых простынях. Ермаков был выбрит, и подстриженные усы придавали ему моложавый вид. «Лежите, лежите»! — остановил ефрейтора маршал, заметив его попытку приподняться. «Да вот, товарищ маршал...» — как бы прося прощения за свою слабость, начал было Ермаков, но поморщился и замолчал. «Поздравляю вас, Афанасий Петрович, с правительственной наградой — орденом Красной Звезды». «Сестрица! — окликнул Ермаков, и голос его задрожал от напряжения. — Принеси, голубка, гимнастерку». Когда сестра принесла пропахшую потом, черную от крови гимнастерку, Ермаков попросил отпороть маленький холщовый мешочек, пришитый к груди. На белую простыню упал солдатский Георгиевский крест. «Э, да вы георгиевский кавалер, оказывается», — проговорил маршал, рассматривая потемневший крест. «Старыми заслугами не хвастался. Теперь другое дело. Теперь не стыдно и старое вспомнить. Тоже за бой с немцами получил». Ермаков положил на подушку рядом с Георгиевским крестом свой новый боевой орден». Конец! Подпись: «Старший лейтенант И. Новиков», — закончил Орлов и шутливо поклонился в сторону Ермакова: — Фу, устал. Даже на зубах мозоли натер.
Улыбаясь застенчиво и несколько даже виновато, Ермаков прятал в бумажник газетную вырезку:
— Вот и везу домой. Буду своей старухе по вечерам читать. А то она за войну без меня, пожалуй, разбаловалась, уважение к мужу потеряла.
Идет поезд, бойко стучит колесами, громыхает буферами, возвещает о себе паровозными гудками.
Домой! Домой! Домой!
— Давай закурим по одной, товарищ мой, — подсел Орлов к ефрейтору Ермакову. Хотя ребята давно заметили, что Орлов обычно курит только чужой табачок, но за веселый нрав, за умение «травить баланду» ему прощали эту маленькую слабость.
Ермаков молча вынул из кармана изрядно потертый, замаслившийся кисет, подарок безымянной сибирской колхозницы.
— Все мы одним миром мазаны. Второго Белорусского фронта крестники. Одни версты мерили, из одного котла хлебали. Земляками стали, — скручивая папироску, заметил Орлов.
— Если маршальской хочешь закурить, — вмешался в разговор артиллерист с двумя полосками на гимнастерке, свидетельствовавшими о двух тяжелых ранениях, — то на, пользуйся, пока я добрый. — И он протянул Орлову жестяную коробочку из-под зубного порошка с золотисто-зеленоватой махоркой.
— Будет маршал Рокоссовский такую курить, — с сомнением заметил Орлов и даже зачем-то понюхал горьковатую пыльцу, сбившуюся на дне коробочки.
— Рокоссовский к солдатской махорке пристрастие имеет. Сам солдатом был, — убежденно проговорил артиллерист, скручивая цигарку весьма внушительного калибра.
— Откуда тебе известно? — заинтересовался боец со странной фамилией Бабеус и зыркнул на артиллериста круглым совиным глазом.
— Мы на факте проверили. Больно уж он в солдатской жизни разбирается, — пыхтел цигаркой артиллерист, пуская под потолок клубы сизого дыма.
— Факты давай! — подзадоривал Орлов флегматичного артиллериста.
На Орлова зашумели:
— Прикуси язык!
— Дай человеку складно сбрехать!
— Валяй, бог войны!
— Факты нужны? Будут факты, — пообещал артиллерист. — Сидим раз мы у себя в блиндаже, — начал он, роняя золотые махорочные искры на пол, — портянки сушим, разным мелким солдатским делом занимаемся: кто сухарь жует, кто котелок чистит, кто жене фронтовой наказ-памятку сочиняет. Вдруг дверь открывается, командующий входит, а за ним начальство полковое и дивизионное. Глянули — Рокоссовский. Вскочили мы, поздоровались, переминаемся с ноги на ногу. С непривычки оно боязно.
Присел командующий у печурки, подбросил полено в огонь, чтобы светлей в блиндаже было, спрашивает: «Как живете, товарищи, как воюете?» «Ничего себе живем, обыкновенно, — говорим мы. — Одно плохо — оборона осточертела. Хуже горькой редьки. Скорей бы вперед!» Улыбнулся Рокоссовский: «Пойдем вперед, пойдем. Сапоги только берегите, пригодятся. Немецкие дороги каменистые».
Вот и разговорились мы. С другим ротным так душевно не поговоришь, как с ним. «На что жалуетесь, — спрашивает, — какие недостатки, какие нехватки?» Русский солдат, известное дело, жаловаться не любит. «Никак нет, товарищ маршал, — отвечаем мы в один голос. — Всем обеспечены».
Потолковали о том о сем, а Рокоссовский невзначай и говорит: «Угостите, товарищи, махоркой». Мы за кисеты, а там и на понюшку нет, еще вчера вечером последнюю вытрусили. Туда-сюда — конфуз, одним словом. А маршал смотрит на нас внимательно, ждет. Хоть сквозь землю провались!
«Как же так получается, — говорит Рокоссовский, — всем вы довольны, а махорки нет?» И посмотрел на замполита полка, что у дверей стоял. Тяжелым взглядом посмотрел. Потом солдаты говорили, что с того дня замполит и курить даже бросил. Возьмет, бывало, табак в руки, вспомнит что-то, отложит в сторону и переживает.
— Сразу видно, что маршал солдатскую душу понимает, — согласился с артиллеристом Ермаков. — Ему разной видимостью глаза не закроешь, он до натуры докопается.
— А может быть, у него тогда и свои папиросы были, — неуверенно вставил Бабеус, — только проверить хотел солдатское житье?
— Это нам неизвестно, — подмигнул артиллерист, — военная тайна, как говорится, план командования. Только с того дня с куревом у нас полный порядок был. А когда тронулись, и трофейная сигаретка пошла. Только дрянь она естественнейшая. Против нашей махры как компот против медсанбатовского спирта.
С последним замечанием все согласились охотно.
Когда стемнело, Бабеус вытащил из кармана кусок свечи, укрепил ее на ящике, зажег. Желтое пламя колышется, вздрагивает, и лохматые тени, как ночные птицы, двигаются по потолку и стенам вагона.
Орлов не моргая смотрит на свечу, и в его зрачках дрожат маленькие желтые язычки. Бабеус читает газету, беззвучно шевеля шершавыми сухими губами. Артиллерист беспокойными шагами мерит тесное пространство вагона, и его тень то, быстро сжавшись, исчезает в темном углу, то, широко распластавшись, занимает полстены. Он мурлычет себе под нос песню, но слов нельзя разобрать, да, верно, и нет никаких слов, и песни нет. Просто просятся наружу чувства, для которых не найдены еще нужные слова.
— Верно сказано: все мы до конца жизни земляки, — заговорил он, ни к кому, собственно, не обращаясь, как бы размышляя вслух. — Год пройдет, пять, десять, а встретишь случайно чужого, незнакомого человека, узнаешь, что и он тоже у Рокоссовского воевал, — и вроде он тебе сват- брат.
— Правильная мысль, — поддержал Самохин, человек солидный, знающий себе цену. Не часто вступал он в беседу, но говорил веско, как дрова колол. — Я с маршалом Рокоссовским только одну встречу имел, а на всю жизнь запомнил. Внукам о ней в назидание рассказывать буду.
— Вот как! Крепко! Надо думать, и ручкался ты с ним? — не преминул поддеть Орлов.
— Угадал! Дело чуть-чуть до руки не дошло, — как-то загадочно подтвердил Самохин.
Такое начало, естественно, не могло не заинтересовать,
— Как же вы с Рокоссовским встретились? — навострил любопытные уши розовощекий солдат.
— Не приведи господь никому его так встречать, — мрачнея, признался Самохин.
Теперь все в вагоне притихли. Видно, и впрямь встреча старшины с маршалом была примечательная.
Только Орлов был верен себе:
— Дело ясное. Подошел к Самохину маршал Рокоссовский, козырнул, щелкнул подкованными каблуками и отрапортовал: «Товарищ старшина...»
Но на Орлова опять со всех сторон зашикали:
— Да заткнись ты!
— Вот уж истинно, язык без костей!
— Помолчи, друг, если ни уха ни рыла не смыслишь!
Не выдержав такого артналета, Орлов замолчал. Когда установилась тишина, Самохин продолжал:
— Только, чур, больше не перебивать. У меня нервная система не выдерживает, когда меня перебивают.
Валяй, валяй, не тяни резину.
— Дела давно минувших дней, как пишут в книгах, — начал Самохин. — Произошло это осенью сорок первого года. Пер тогда немец к Москве. Гнал и нашу дивизию от самой границы и аж до московских дачных мест.
— Нашел чем хвалиться, — не утерпел Орлов.
— Я не хвалюсь, а факты излагаю, а факт дороже денег, понял? — огрызнулся Самохин. — Слышали ль вы, ребята, о такой деревне — Пешки? Не слышали? Да и я о ней до того ноября и слыхом не слыхивал. А теперь ночью разбуди и скажи: «Пешки!» — вскочу как ошпаренный. Все потому, что под той деревней Пешки немец задал нам перцу-жару. Обычно смерть как изображают? Скелет пялит на тебя пустые глазницы, а в руках у него коса. Страшно? Нисколечко! Такую смерть можно по лысому черепку прикладом долбануть и автоматной очередью ребра пересчитать. А вот если прет на тебя смерть в виде танка или самоходки, если рвет под тобой землю артиллерийским снарядом или падает на голову бомбой, это пострашней косы и берцовых костей.