Скажу прямо, драпанули мы, не выдержали немецкого удара. А паника — дело известное. Достаточно одному хлюпику крикнуть: «Спасайся кто может!» — и сразу сердце екнет, в животе похолодеет, давай ноги на плечи — и ходу.
Вот так и драпали мы мимо деревушки Пешки. Вдруг видим: на шоссе несколько наших командиров, и среди них высокий один, в кожаном пальто, с пистолетом в руках. «Назад, товарищи! Не годится врагу спину показывать!» — кричит нам высокий.
Посмотрел я на него. Лицо строгое, но спокойное. Глаза серо-голубые, тоже спокойные, сразу видно, что человек с такими глазами зря пистолетом размахивать не будет. «Кто такой?» — спрашиваем друг друга. Уж больно вид у него убедительный.
Нашлись знающие: «Рокоссовский это! Командующий армией!» «Вот те на! Сам Рокоссовский! Ну раз Рокоссовский здесь, то об отступлении забудь, друг милый!»
Повернули мы назад. Залегли. Окопались. Бронебойщики с духом собрались и немецкие танки остановили. На пехоту мы и сами нажали. Отсекли ее от танков. Одним словом, дело веселей пошло.
На передыхе ребята только о командующем армией и говорили. Дескать, бравый он мужчина, с таким командиром воевать можно!
Нужно добавить вам, ребята, что дошел я до самого Ростока, но ни разу больше не отступал. Вот такой нам урок преподал Рокоссовский.
— Правильно он вам мозги вправил, — отозвался скептический бас из темного угла. — Взяли моду, как зайцы, бегать.
Самохин, однако, оставил без внимания обидное замечание. То ли посчитал его справедливым, то ли не хотел омрачать высокую тему разговора мелочной перепалкой?..
После паузы проговорил сокрушенно:
— Одно только жалко. Всю войну в войсках Рокоссовского служил: и под Сталинградом, и под Орлом, и в Белоруссии, и в Германии, но маршала больше не видел.
— Оно и понятно, — согласился папаша. — Нас-то, штыков, большой миллион, а он один на весь фронт. И сочувственно вздохнул.
В темном квадрате двери, невидимая, бежит вспять земля, золотые паровозные искры косо проносятся и тонут в густой темноте. И эти искры, и колесный перестук, и зыбкий свет свечи — все настраивает на задушевный лад, располагает к неторопливой беседе. Недавнее прошлое кажется по-особому значительным.
Зашел разговор об охоте, о тех необыкновенных, достойных удивления происшествиях, которые, как известно, случаются только с охотниками да разве еще с рыбаками.
— У нас с одним на охоте случай произошел, — начал Бабеус, чем сразу привлек внимание слушателей. Кому не интересно на досуге послушать солдатскую байку! — Был у нас в третьей роте старшина Миловашкин — ловкач первой руки. Раздобыл он по трофейным делам в Померании ружьецо и стал охотой промышлять. То фазана принесет повару, то куропатку.
Выбрал он однажды место подходящее, непуганое, бредет не спеша, к кустам присматривается, за природой наблюдает — нет ли где живности? Видит, навстречу охотник идет. Роста высокого, в шапке-ушанке, куртка без погон. Разговорились как охотник с охотником: где какие места и чем знамениты — фазан ли идет, коза ли водится, лиса ли петляет... Смотрит Миловашкин, а у охотника ружьецо отличное. «Трофейное?» — спрашивает. «Нет, — говорит высокий, — из России». «Другим очки втирай. Ты лучше признавайся, где такое подцепил?» Смеется охотник: «Верно говорю — русское. Марка тульская есть».
Короче говоря, решили вместе охотиться. Веселей, «Только ты, — предупредил Миловашкин, — сзади иди, а то своим ростом всех фазанов распугаешь».
Побродили час-другой, сели отдыхать. Смотрит Миловашкин — на руке у охотника часы поблескивают. «Богато живешь, — заметил старшина. Потом и говорит: Вообще сомнение у меня: солдат ли ты? Верно, капитан, а то и выше. Только за нос меня водишь». «Да нет, солдат, право слово — солдат». — «Ну ладно! Пошли, солдат, дальше!»
Убили они шесть фазанов. Лисицу спугнули, да в кусты ушла. Миловашкин промазал. Темнеть уже стало. «Пора по домам, — говорит высокий. — Служба ждет».
Вышли на дорогу — Миловашкин и глаза выпялил. Стоит машина генеральская, возле нее адъютант прохаживается. Подает высокий Миловашкину руку и говорит:
«Передайте своему командиру, что Рокоссовский благодарит вас за хорошую охоту».
— А может, то и не маршал охотился? — как обычно, усомнился Орлов. — Разве мало на фронте, высоких было?
— Кто его знает! Рассказ охотничий, — засмеялся Бабеус, и морщины собрались вокруг глаз. — Я за него не ответчик. У охотников, известно, язык легкий — и не то слово сболтнуть могут.
В темном углу кто-то заворочался, и на свет вылез владелец баса.
— Ну как, отец Гавриил? — приветствовал появившегося Орлов. — Биты-дриты снились?
— Ты разве дашь поспать?! — отмахнулся бас. — Вот вы, ребята, послушайте, какой у нас случай с Рокоссовским был.
И владелец баса оказался в центре внимания всей компании.
— Валяй!
— Много нашему человеку за войну пережить пришлось, потому он к чужому горю отзывчивый, — начал несколько торжественно бас. — Приходит раз к маршалу Рокоссовскому делегация польских рабочих. Из Лодзи приехали, ткачи с «Лодзинской мануфактуры». Фабрика там такая есть. Благодарили они нашего маршала за освобождение Польши от немцев, о своей новой жизни рассказывали. Поднимается вдруг один старик и говорит: «Помогите, пан маршалек, горю нашей работницы Стефании Студзинской». «Какое у нее горе?» — спрашивает Рокоссовский. «Горе такое же, как у всей нашей Польши, — дочь потеряла».
И рассказал старик. Когда немцы Лодзь захватили, ушел муж Стефании в партизаны и погиб в бою. Гитлеровцы, известное дело, за семью его взялись. Схватили Стефанию и отправили в концентрационный лагерь. Осталась круглой сиротой дочурка Студзинских — двухлетняя Ирена. Ткачи приютили ребенка, но пронюхали фашисты, схватили девочку и увезли неизвестно куда.
Пришли советские войска, освободили Стефанию Студзинскую из лагеря. Вернулась она домой, а дочки нет.
«Вот и просим мы теперь, пан маршалек, помочь нашему горю — отыскать девочку. Ведь она вроде всей фабрики цурка».
Выслушал маршал Рокоссовский ткача, задумался и говорит: «Хорошо! Все, что можно сделать, сделаю. Если жива — найдем».
Поехали наши офицеры во все концы: по всем детским домам, по всем закоулкам Польши и Германии искать дочь лодзинских ткачей. И что вы думаете — нашли! Нашли в Дрездене. Туда гитлеровцы польских детей онемечивать увозили. Ирена за три года по-немецки научилась лопотать.
Привезли русские офицеры ее в Лодзь — и прямо на «Лодзинскую мануфактуру». Все ткачи сбежались. Стоит девочка, голубые глазенки таращит испуганно и ничего не понимает. Прибежала и Стефания Студзинская. Бросилась к дочке, прижала к груди, слезами обливается. Тут будто кто подсказал девочке: обняла мать и прошептала: «Мамуся!»
Вот какой человек наш командующий Рокоссовский Константин Константинович, — заключил рассказ солдат. Повторил значительно: — Человек!
Хотя и благополучный конец у солдатского рассказа, а почему-то приумолкли, задумались слушатели. Верно, вспомнили своих детишек или младших сестренок, тех, что ждут их...
— Война! — вздохнул Ермаков. — Солдаты воюют, а дети дома горюют.
— Что ж вы, черти, приуныли? — пропел, спуская с верхних нар босые ноги, заспанный солдат в гимнастерке с расстегнутым воротом и без ремня. — Или уж надоело всухую беседовать?
Солдат был рыжим. Волосы на голове рыжие, веснушки рыжие, и усы были самого откровенного рыжего цвета.
— Баян свой не проспал? — приветствовал его Орлов.
— Не беспокойся, пехота! Баян отдам я только с бою, и то лишь с буйной головою.
— Ты, оказывается, и классику знаешь, — ухмыльнулся Орлов.
Назревал конфликт. Как старший по званию, старшина Самохин дипломатично переменил тему разговора:
— Что-то у нас, ребята, беседа, верно, сухая. Разговор без музыки — как каша без масла.
Намек понял, — разгладил усы рыжий. — Общество требует музыки? Могу! Меня упрашивать не надо.
Проворно вскочив на нары, он повозился в темном углу и снова появился, но уже с аккордеоном в руках.
Все разом оживились. Как почетному человеку, рыжему уступили лучшее место — в самой середине вагона. Усевшись поудобней, он для порядка растянул свой, по всем признакам трофейный, инструмент, как бы проверяя, на месте ли все его лады.
— Ну что ж! Для разминки выдать «Катюшу»?
— Давай «Катюшу»!
Хорошо знакомая и любимая мелодия разом наполнила вагон:
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой...
Слова знали все и пели дружно, в охотку:
Выходила, песню заводила
Про степного сизого орла.
Про того, которого любила,
Про того, чьи письма берегла...
Кто тянул басом, кто тенором, а кто и таким голосом, в окопах застуженным да в атаках сорванным, который и названия не имеет.
Но получалось складно. Как в той поговорке: гуртовая копейка виднее.
Аккордеон в руках рыжего звучал полноводно. Даже не верилось, что инструмент сработан в Германии. Уж больно хорошо он понимал душу русской песни!
Две девичьи головы снова свесились, с верхних нар. От «Катюши» на душе у девчат было и радостно, и чуть грустно. Они пели вместе со всеми, пели и любовались сидящими вокруг музыканта солдатами. За такую песню можно простить им и окопное мясистое слово, и грубоватую шутку, и все-все...
Свои ребятки, фронтовики!
Пели и «Прощай, любимый город», и «Синий платочек», и, конечно, «Из-за острова на стрежень...».
Воспользовавшись паузой, Ермаков закинул удочку:
— А нашу, Второго Белорусского фронта, песню знаешь?
— Ты что, папаша! — вроде даже обиделся рыжий. — Я да не знаю?! Мой фирменный номер!
— Тогда рвани! — поддержали дружно.
Рыжий выждал, пока наступила полная тишина, и широко развел мехи:
Как вернешься ты до дому,