Импровизированный бал состоялся. Было шумно и весело. Государь, довольный своей выдумкой, сказал: "Вот настоящий соломенный бал!" Выросший позднее на этом месте поселок, будто в память пира, и стали называть "Соломбала". А поселились в нем рабочие верфи и моряки.
С наступлением навигации Соломбала пустела: мужчины отправлялись в суровые моря. Так повелось издавна, и хоть иную жизнь принес в бедный поморский поселок Великий Октябрь, многие традиции остались нерушимыми...
Туман рассеялся, на голубое небо выкатилось солнце, обещая погожий день. Оно осветило суда, причал. Здесь веяло томительным ожиданием разлуки. Вахтенный приказал экипажу подняться на судно: до отхода осталось всего несколько минут. Теперь моряки переговаривались с родными, перегнувшись через борт.
Дает последние напутствия сыну мать Юры Прошина. Она не скрывает слез. Убеждает взять какой-то пакет, тот машет руками: дескать, не надо. А рядом с Прошиной стоит Мария Петровна Бочурко. Сколько раз вот так приходила она к кораблю помахать платком на прощанье мужу и всегда не могла сдержаться, чтобы не всплакнуть, хоть и сердился на нее за это муж. И сейчас из глаз сами собой бегут слезы, не удержать их. Да и нужно ли? Выплачется женщина, и легче станет. Маленькая Нонна не плачет, а лишь таращит глазенки на людей, на пароход, где стоит папа.
Семена Никифоренко провожала невеста, работница пароходства Галя Коренева. Они растерянно стояли у трапа, не находя нужных слов. Галя глубоко вздыхала: надолго уезжает Семен, свадьбу пришлось отложить.
- Ты, Сеня, скорей возвращайся, - наконец промолвила она, хотя и хорошо понимала, что срок дальнего путешествия не зависит от желания жениха.
Когда прозвучал гудок "Сибирякова", Никифоренко торопливо обнял невесту и крепко поцеловал ее в губы. Ступив на трап, Семен вдруг, спохватившись, поспешно полез в карман. Вытащил фотокарточку и, перегнувшись через перила, протянул Гале.
- Чтоб не забыла!
- Не забуду, Сеня!
Только Качараву, Валю Черноус да Анатолия Шаршавина никто не провожал. Анатолий Алексеевич, как и положено капитану, руководил отходом судна. Валя притихла у перил, вся сжалась в комочек. Наверное, думает сейчас о маме. Как потерянный бродит по кораблю Анатолий, муторно на душе. А еще вчера он был весел, хвастался своей новой трубкой и всем предлагал пососать, чтобы быстрее обкурилась. Моряки охотно дымили чужим табачком. Целый день трубка ходила по кругу. Лишь Валя восстала против этого старого индейского обычая. Сделав строгое лицо, она сказала:
- Товарищ Шаршавин, это негигиенично!
А сегодня всем не до трубки было, да и самому Анатолию тоже не очень хотелось курить. Его мысли унеслись далеко, в Тикси. Мучительно захотелось, чтобы и его провожали, чтобы рядом была Нина. Защемило у парня сердце. Он отошел на другую сторону корабля, стал глядеть за борт, где плескалась тихая вода, равнодушная к человеческому горю и радости.
Раздался сиплый бас "Сибирякова". Все встрепенулись, вспомнив, что самое-то главное и не сказали друг другу.
Толстые канаты сняты с кнехт. Судно медленно развернулось и направилось к выходу из порта.
На берегу замелькали, как обрывки бумаги, подхваченные ветром, белые платки. А на корабле люди, прильнув к бортам, не отрываясь, смотрели в сторону берега. До свидания, дорогие, когда-то придется свидеться!
Ледокольный пароход "А. Сибиряков" отправился в ледовый рейс.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ ПОЛЯРНЫЙ "ВАРЯГ"
Врагу не сдается наш гордый "Варяг",
Пощады никто не желает.
(Из песни о "Варяге")
Скала в студеном море
НА скале было двое: человек и собака. Человек лежал, уткнувшись лбом в камень и широко раскинув руки. Собака сидела рядом, нервно нюхая воздух и время от времени тихо повизгивая. Из прищуренных век животного сочились густые мутные слезы, сочились и засыхали у глаз. Вот собака потянулась к человеку, ткнулась носом в его взлохмаченную голову, неуклюже лизнула в ухо. Он вздрогнул, рука конвульсивно сжала в кулак распухшие пальцы.
Сознание возвращалось медленно. Сначала, словно в полудреме, Вавилов услышал глухой грохот волн, потом жалобный стон собаки. Виски ломило. Холод камня сквозь мокрую робу впивался в тело: коченели руки, грудь, колени. Все еще упираясь головой в землю, он с трудом приподнялся на четвереньки и, перевалившись на бок, сел.
Огляделся. Слева поднимались голые скалы острова, справа простиралось бескрайное море. Глаза жадно шарили по свинцовой пустыне, но не находили того, что искали. Лишь одинокая блекло-зеленая ледяная глыба медленно покачивалась на волнах в миле от берега, величественная и спокойная. Берег был крутой и высокий. Павел Вавилов смутно помнил, как несло его шлюпку вдоль гранитных утесов, пока не попалась спасительная отмель.
Собака? Откуда взялась собака? Ах, да... Он сам вынес ее из шлюпки, а потом упал...
Шлюпка?! Эта мысль заставила его подняться и сделать несколько шагов к морю. Матвеев! Ведь там Матвеев... Ноги не слушались, от немеющих ступней пробегали вверх острые как иглы мурашки и больно отдавались в мозгу. Шлюпка оказалась у берега. Но что это? Канат полощется в волнах, а дотянуться рукой нельзя. Вавилов тяжело шагнул вперед и, провалившись по колено в ледяную воду, ухватил фалинь[7]. Вполз на отмель и закрепил конец. Зубы стучали, как пулемет. Убедившись, прочно ли привязано, Павел влез в полузатопленную лодку и, согнувшись, добрался до кормы. Приподнял полог паруса. Увидел восковое, перекошенное страданием лицо человека. Остекленевшие глаза смотрели в небо. Вавилов провел дрожащей рукой по спутавшимся волосам мертвого друга и беззвучно зарыдал. "Надо похоронить Колю", - подумал Павел и осторожно накрыл Матвеева парусом.
Ладонью стер слезы и стал шарить в ящиках неприкосновенного запаса. Трофей был невелик: матросский чемодан, три банки галет, два топора, ремень, заряженный наган в кобуре, морской компас. Непослушные, заскорузлые от холода пальцы наткнулись на что-то мягкое. Вытащил туго скатанный спальный мешок, потом несколько сигнальных ракет, еще мешок с теплым бельем, насквозь промокшее одеяло, ведро и три анкерка[8]. В одном была пресная вода. Все это Вавилов вытащил на берег и, положив рядом с притихшей собакой, вернулся в лодку.
Теперь нужно было забрать еще мешок с мукой, что плавал рядом со шлюпкой. Его Павел подобрал на волнах, когда плыл к острову, и веревкой привязал к корме.
Перегнувшись через борт, Вавилов попытался поднять его в лодку. Но мешок, словно мыло, выскальзывал из рук. Тогда Павел влез в море, подтащил муку к борту и долго вдавливал пальцы в тугое полотно. Потом закусил угол мешка зубами и, сопя, медленно двинулся к отмели. Упал и уронил его на гальку, рядом с водой. Ткань лопнула, из дыры полезла рыжая кашица. В мешке оказались отруби, а не мука, как думал Вавилов.
Работа отняла последние силы, зато немного согрела, перестало сводить ноги, но теперь снова нещадно пекло ладони. Вавилов приблизил их к лицу и увидел лопнувшие пузыри от ожогов, полученных на корабле.
Из-за облаков выглянуло медное солнце. Превозмогая боль, Павел разделся и тщательно выжал одежду. Снова начался озноб. Незаходящее арктическое солнце не греет в августе, а только надоедливо и устало, как фонарь поутру, глядит с высоты на продрогшую землю.
Вавилов порылся в мешке, вытащил измятую робу. Вода не тронула ее. Переоделся в сухое и стал изучать запасы. Вместе с галетами оказалась цинковая банка. С трудом удалось открыть ее. Внутри были спички, несколько сухих коробков. Достал одну, чиркнул. Вспыхнув, спичка тут же погасла. Порыв ветра слизнул огонек. Павел тщательно сложил коробки обратно в банку и сунул ее в широкий карман робы. Взял в руки компас. Зачем он тут? И вдруг спохватился: "В нем должен быть спирт!" Отвинтил крышечку и сделал несколько глотков. Огненные змейки разбежались по телу. Сунул в рот галету и стал медленно жевать, ощущая душистый запах хлеба.
Хорошо, что есть столько спичек. В море он разжигал огонь на корме, пытаясь согреться, и спалил последний, чудом уцелевший в кармане, коробок, который не отсырел лишь потому, что хранился в резиновом кошелечке. А теперь вон сколько спичек. Хорошо! Павел поглядел на притихшую собаку.
- На! - И он бросил галету. Собака не обратила на нее никакого внимания.
- Ты что, слепая?
Матрос подошел ближе. Животное попятилось, подняло облезлую голову. Опаленная морда, слезящиеся мутные глаза объяснили причину его странного поведения.
- И правда слепая, - тихо сказал Павел и носком сапога подсунул галету под самый нос собаки.
Моряк рассеянно посмотрел вокруг и вздрогнул: в ста метрах от террасы на скале он неожиданно увидел покатую крышу какого-то строения. "Люди!" Забыв о собаке, стал карабкаться вверх. "Люди!" Он спешил к ним. Но решетчатая деревянная башня оказалась старым, заброшенным маяком. Наверху ветхая дощатая галерея и фонарь, от него вниз тянулись тонкие металлические трубочки. Вавилов решил обойти башню. Она уже перекосилась, деревянные сваи почернели от времени и крошились. Все вокруг поросло травами. Павел узнал лишь толокнянку и полярные маки. С длинных стеблей свисали большие цветы: красные, желтые, белые. Из-под самых ног выскочила маленькая, как мышка, пеструшка. Зверек отбежал в сторонку и, присев на задние лапки, испуганно таращил глазки на человека. Потом юркнул в норку. Павел пошел дальше. На другой стороне наткнулся на старую бадью с дегтем, увидел два больших покрытых ржавчиной баллона. Открыл вентиль одного из них: зашипел газ. "Почему же маяк не работает? Редко, видать, заглядывают сюда люди, вот и испортился. Надо попробовать его зажечь, починю, однако, потом". Посмотрел вверх: взгляд ощупал хилые лесенки и остановился на доске, прибитой к столбу. На ней неуклюжими большими буквами было выведено: "Белуха".