Однажды дверь в камеру распахнулась, впуская кого-то. Около меня присел человек, заслонив тусклый свет из окошка. Мы оба молчали. Потом он аккуратно снял с моего плеча повязку из порванной рубахи и чем-то помазал рану. Боль была ужасная. Морщась, я взглянул на него.
Человек этот был очень молод, и я узнал его глаза – это он ранил меня алебардой. Я встрепенулся от неожиданности, жалея, что нет сил схватиться за меч. Из раны потекла кровь, смешанная с гноем.
– Не шевелись! – Его сильная рука удержала меня на месте. Я замер и вновь посмотрел на него.
Сейчас и жизнь, и смерть для меня – лишь состояние тела, и пусть все идет как идет, подумал я.
На следующий день он вновь пришел и так же молча смазал мою рану. И на третий, и на четвертый…
– Скажи мне свое имя, – прошептал я.
Он промолчал.
Я достал меч и приставил острие к его шее.
– Кто ты? Тебя подослал Чунхуа?
Он оставался невозмутим и молча рассматривал «драконовы письмена[51]» на клинке.
– Нет, меня отправила госпожа, – наконец сказал он. – Я Юй, сын Гуня.
Я застыл, разглядывая его в сумраке темницы.
– Ты… – Миг удивления, и я, вскрикнув от радости, крепко обнял его. – Юй…
Я никогда не встречался с сыном Гуня, но он был известен мудростью и храбростью.
– Я боялся, что другие могут тебя убить, поэтому ранил тебя первым. – Лицо его было спокойным и торжественным. – Я давно хотел тебя увидеть, но принц-регент никого к тебе не подпускал. Поэтому я отправился на поиски госпожи.
– Госпожа, – криво улыбнулся я. – Госпожа…
– Лекарство тоже она дала и хотела сама к тебе прийти, но регент не разрешил.
– Я не хочу ее видеть.
Юй опустил голову.
– Мой отец в порядке? – спросил я.
Юноша поднял голову, пристально посмотрел на меня и долго не решался ответить.
– Что с ним? – Мое сердце сжалось, охваченное горьким предчувствием.
– Господин серьезно болен, уже три дня не ест и не пьет. Состояние очень тревожное. Он держится из последних сил, ждет…
Мои глаза наполнились слезами.
Отец мог и не дождаться меня.
Никто не взялся бы сказать, сколько ему осталось, но я предчувствовал самое плохое.
В ночь, когда отца не стало, я так и не смог уснуть от беспокойства. Я сидел в углу камеры, наблюдая за небом через маленькое окошко под потолком. Оно меняло свой цвет с угольно-черного на темно-синий, постепенно светлея. Мое сердце, напротив, становилось холодным и твердым.
Я был так близко к отцу, но и в то же время так далеко.
На рассвете железная дверь камеры отворилась, и вошла женщина в вуали. Она неторопливо подошла ко мне, присела рядом и взяла меня за руку. Я ощущал ее дрожь, холодные слезы капали на руки, просачиваясь сквозь пальцы на мою ладонь.
Боюсь, никогда не смогу стереть из памяти ее такое знакомое, красивое, но грустное лицо, едва скрытое за вуалью.
Я осторожно высвободил свою руку из ее ладоней.
– Чжу… – Слезы душили ее, мешая говорить. Смотря на меня, она беззвучно шевелила губами, не в силах продолжить. – Отец…
Я глубоко вздохнул и закрыл глаза. Никогда я не чувствовал себя настолько опустошенным и подавленным.
– Я знаю, что ты скажешь. Пожалуйста, уходи…
– Чжу… – Она горько заплакала, опустившись передо мной на колени, затем вновь схватила меня за руку.
Я крепко сжал губы и молчал, сердце откликалось на звук ее плача.
Сестра постепенно успокоилась, выпустила мою руку и медленно встала.
– Чунхуа обещал мне освободить тебя. Знаю, что ты винишь меня… И понимаю причины, поэтому не буду переубеждать… Чжу, береги себя…
Я видел, как она подходит к двери, которую стражники открыли для нее, и как дверь затворяется.
Сестра не обернулась. Рядом на циновке лежали оставленные ею лекарства.
Похороны отца были торжественными и масштабными. Проститься с ним пришли вожди племен Хуася, а также главы покоренных народов дунъи и мяомань.
Принц-регент Чунхуа вел похоронную церемонию, я как старший сын Яо тоже присутствовал.
Как и говорила сестра, он меня помиловал. Прощение мятежника долины Дань Хоу Чжу явилось еще одним подтверждением великодушия и милосердия Чунхуа. Очень трогательно. В траурном одеянии я сопровождал младших принцев, стоял у гроба отца и поклоном благодарил всех вождей, прибывших выразить соболезнования.
Во время церемонии я не испытывал печали, не проронил ни слезинки. Я равнодушно смотрел на Чунхуа, который стоял перед толпой и рыдал, как помешанный.
Вожди обсуждали мое появление на людях, окатывая меня презрительным неодобрением. В их глазах я представал как жестокий и бесчувственный негодник-сын, и само мое существование свидетельствовало о безупречном характере благородного Чунхуа.
Говорили, что после похорон тот не вставал с кровати, прикованный к ней горем потери, и не мог управлять делами государства. Вожди были тронуты до слез таким поведением.
Я услышал про это, когда грелся на солнце близ изумрудных зарослей бамбука, и зашелся от смеха. Солнечный свет лился на землю сквозь ветви и листья бамбука, а лучики, перетекая по стеблям, образовывали причудливые отблески. Мой безудержный смех потревожил отдыхающих в зарослях птиц – вспорхнув в испуге, они улетели. Сквозь шум их крылышек слышались удаляющиеся торопливые шаги.
– Тьфу ты! Слуга-доносчик! – Я смеялся все громче. Ха-ха, за мной наблюдают из-за каждого куста. Неужели это я заставляю тебя так сильно переживать, Чунхуа?
На совете вождей принцу-регенту Чунхуа предложили как можно скорее взять власть в свои руки и провозгласить себя императором, но он не согласился.
– Тело умершего императора Яо еще не остыло, преждевременно говорить о престоле.
В качестве регента Чунхуа управлял делами страны, но коронации всем пришлось ждать еще три года. В течение этого времени в память о Яо было запрещено пить горячительное и музицировать. Сам принц питался простой и грубой пищей, был немногословен и ронял слезы, едва речь заходила об умершем императоре. Его верность и сыновья почтительность к Яо приводили в замешательство всех членов союза. Теперь даже старейшины совета, которые раньше были недовольны Чунхуа, изменили о нем мнение в лучшую сторону. Влиятельность принца достигла наивысших пределов.
Давно привыкший к одиночеству, я практически ни с кем не общался. За мной прочно укрепилась репутация нелюдимого и беспринципного человека. Даже простые люди знали, что у императора Яо есть недостойный сын, которого незадолго до смерти отца сослали в долину Дань. Да, это все про меня.
Предзакатные часы я часто проводил в медитациях, глядя на заходящее солнце, окрашивающее мир в оттенки красного. Наступление ночи обычно пугает простых людей, и они не видят этой красоты.
Все три года я провел под надзором Чунхуа и не мог сделать из Пинъяна ни шагу. Иногда в покои Зеленого бамбука наведывалась Нюйин, но мне нечего было ей сказать, хоть я ее и понимал: Чунхуа – ее муж, а супруги – единая плоть. Вполне объяснимо, что она ставила мужа на первое место перед отцом и братом.
В один из дней сестра принесла с собой игральную доску из черного дерева.
– Брат, сыграй со мной, чтобы развеять скуку… – Ее взгляд был хмурым. – Я помню из детства, как часто ты играл в вэйци. Столько лет прошло, а я все еще помню. Чжу, не печалься так…
Я посмотрел на вэйци в руках сестры и вздрогнул. Давно я не возвращался к этой игре.
Доска из черного дерева источала едва уловимый манящий аромат древесины. Я не смог удержаться и протянул к ней руку. Голова закружилась, а сестра, как по волшебству, превратилась в Черную птицу с темными глазами.
– Неужели ты действительно хочешь отказаться от славы, что с самого начала принадлежала тебе? – У нее в руках была та самая проклятая вэйци. – Разве ты не хочешь отомстить Чунхуа за его презрительное отношение к тебе? Хе-хе, Чжу, император Яо был прав: в тебе есть храбрость, но нет сердца правителя. Ты слаб и беспомощен, не способен принимать серьезные решения. Ты позоришь память отца и императора Хуан-ди. Давай же, доска твоя, прими власть, что уже принадлежит тебе, и используй с умом дарованные тебе богами талант и славное предназначение.
Ее слова пронзили мое сердце. Стиснув зубы, я старался сдержать нарастающий в груди жар. Я не поддамся, нет! Из десен выступила кровь.
– Хватит! Уходи! – Я оттолкнул от себя доску.
– Ха-ха-ха-ха-ха!.. – Образ Девы Девяти небес в мгновение исчез. Передо мной снова была моя сестра, а вэйци выпала у нее из рук. Она смотрела на меня в растерянности, а ее глаза были наполнены обидой и болью. Присев, сестра начала собирать рассыпавшиеся шашки. Я опустился рядом и помог сложить их в коробку. Мне на руки капали ее слезы, холодные, словно лунный свет долины Дань.
Итак, прошло три года.
На очередном совете вожди хором просили Чунхуа принять титул императора. Я же, как обычно, с дерзким видом сидел в самом дальнем углу зала.
– Чжу – старший сын императора Яо, именно он должен занять трон. – Чунхуа отрекся.
Члены совета перевели взгляды на меня. Презрение, любопытство, сочувствие и насмешка… все эти эмоции в их глазах захлестнули меня, словно водный поток.
Я лишь усмехнулся и продолжал молча сидеть в своем углу. Регент славно потрудился, на протяжении всех этих лет выказывая самые добрые намерения и доиграв до конца свою роль благодетеля и праведника.
– Ваше высочество, мы последуем за вами. Умоляем, примите титул и взойдите на трон. – Все как один вожди поклонились Чунхуа.
Тот изобразил недовольство и, взмахнув рукавом, вышел из-за стола. Все в поклоне ожидали, что он передумает.
Посмеиваясь, я вышел из зала. Солнце слепило, но я все равно смотрел на палящее светило. Уж лучше ослепнуть, чем видеть Чунхуа в ореоле славы.
В конце концов Чунхуа провозгласили-таки императором. Ожидания вождей оправдались. Теперь его почитали как императора Шуня. На церемонии коронации Чунхуа, хотя нет, теперь его следовало величать Шунем, мне было велено исполнить вместе с музыкантами «Дачжан», сочиненную отцом.