Тот нехотя направился к лодке.
— Радька, редька, редиска, — негромко сказала ему вслед неугомонная Нюська.
Глава четырнадцатаяРОДНЫЕ ЗВЕЗДЫ
Какие мы счастливые — живем на родной земле, среди близких людей!
Река работала днем и ночью.
Коренастые буксирные катера тянули вниз по течению широкие тяжелые баржи, груженные цементом и щебнем, лесом и оборудованием для строящейся большой гидроэлектростанции — Чардаринской ГЭС, а вверх — порожние, за новыми грузами.
Задолго до появления каравана по тугаям разносится натужный стук мотора.
Издали кажется, караван еле движется, потому что маленькому катеру не по силам такая тяжесть. Но вот суда приближаются, и ребята с удивлением видят, как громоздкая баржа послушно следует за своим миниатюрным поводырем, хотя и цепляется на поворотах бортами о высокий берег.
Трудная работа у капитана на Сырдарье. Здесь мало знать фарватер — нужно здесь родиться, чтобы чувствовать эту коварную реку. Вчера еще груженый караван прошел широкой протокой мимо какого-нибудь безымянного острова, облюбованного горластой колонией черноголовых крачек, а сегодня… гляди, капитан, в оба: появилась подозрительная рябь. Опытный глаз определит: это обозначился меляк. Надо идти узкой протокой, хотя и трудно одолеть бешеную скорость воды.
Нелегко ходить по Дарье: бакенщики не успевают обозначать изменения в фарватере, особенно в большую воду, когда дожди и таяние ледников в горах в несколько раз увеличивают количество воды в реке.
Но день и ночь работает река, несет грузы к Чардаре, снабжает строительство электростанции. Не спят речники: нужно успеть за стройкой, не нарушить ее напряженного ритма, доставить грузы в срок.
Недалек тот день, когда мощная плотина ГЭС намертво перекроет путь бурной желтой воде Сырдарьи, остановит ее вольный бег. И тогда закружится она, хлынет на берега, станет синеть, очищаясь от ила, и широко разливаться по ложу, приготовленному ей человеком.
И образуется прозрачное рукотворное море.
Дикая река, веками пугавшая людей своим коварством и своенравием, послушно станет вращать машины гидроэлектростанции, напоит сотни тысяч гектаров безводных и потому безжизненных земель, превратит их в плодородные сады и виноградники, в зеленые поля хлопчатника.
Пришло время, когда человек одолевает стихию, становится умным и заботливым другом природы.
Первые дни пребывания на острове ребята выбегали смотреть на проходящие мимо караваны и махали руками в ответ на приветственные гудки катеров. Потом привыкли и уже не мчались на каменистый бугор, откуда раньше всего можно было увидеть приближающиеся суда. Научились издали, по звуку различать, большой или малый катер ведет караван.
Солнце потеряло уже свою палящую силу и клонилось к ослепительно блещущей воде, когда Радик услыхал далекий шум мотора.
— Малый идет, — авторитетно заявил он.
— А может, и большой, еще плохо слышно, — усомнился Пулат.
— Буду спорить на что хочешь — малый. Я его уже давно слышу, а ты еще и ухом не шевельнул.
— Задавака и хвастун, — усмехнулся Серафим Александрович, не поднимая взгляда от поплавков.
Примчалась Нюся. На голове у нее красовалась капитанская фуражка, настоящая, с крабом.
— Баюмок[28] идет, и на нем батя с дядей Михаилом!
Радик задохнулся от зависти. Если ему сейчас чего и не хватает, так это капитанской фуражки.
— Эх, мне бы такую! — вздохнул он.
— Она большая, ты в ней утонешь, — сказал Пулат.
— Ничего, — пошутил Радик, — я по берегу ходил бы.
Серафим Александрович, кряхтя, поднялся на затекшие от неудобного сидения ноги, и весь гарнизон отправился на каменистый бугор, откуда лучше всего просматривалось главное русло реки.
Из-за прибрежной зелени показался высокий нос катера, и капитан дал протяжный гудок, а Серафим Александрович поднял над головой руки, соединенные в рукопожатии.
На корме второй баржи стояли Михаил Никитич и дядя Степан, Нюськин отец.
— Серафиму Александровичу привет! — крикнул он зычно, перекрыв шум мотора.
— Здравствуйте, здравствуйте! — отвечал Серафим Александрович, но его интеллигентный голос был едва слышен.
Миновав протоку, катер сбавил ход, и братья спустились в лодку, привязанную к корме баржи.
Эхо многократно повторило прощальный гудок, и катер прибавил скорость.
— Принимайте пополнение, — басил Степан Никитич. — Михаил погостюет у вас, а я ночью уеду, мой караван подойдет.
Выглядел он значительно моложе старшего брата и мало походил на него. Вот только те же лучики-морщинки у глаз на темно-коричневом от загара лице — профессиональные черты дарьинских речников.
Михаил Никитич по-прежнему казался мрачным и неразговорчивым. Может быть, он всегда такой? Пулат исподтишка наблюдал за ним: каждое его движение, жест казались мальчику подозрительными.
После ужина Пулат отвел Радика к каменному бугру и шепнул:
— Ну, теперь будем глядеть в оба.
Радик замялся.
— Если не хочешь, — насторожился Пулат, — я без тебя справлюсь.
— А что делать-то?
— Надо послушать, что Михаил Никитич говорить будет, а там по обстановке посмотрим.
Мужчины сидели у костра, не дальше десяти метров от накомарника мальчиков. Разговор был слышен хорошо, значит, надо притвориться спящими.
Радька излишне старательно сопел носом и даже всхрапывал время от времени.
Тихо говорили о строительстве Чардаринской электростанции, о рыбалке, о домашних делах, об урожае — в общем, о чем угодно, только не о тайнах.
Пулата клонило в сон. Голоса как бы становились тише, будто кто-то уменьшал громкость. Мальчик дергал себя за ухо, прикладывал к виску прохладный корпус фонаря, чтобы не заснуть.
— Радька, — шепотом позвал он друга.
Радик не шевельнулся. «Вот притвора!» Пулат потряс его за плечо. Тот промычал что-то и повернулся на другой бок.
— Ну и ну! — рассердился Пулат, но зато ему самому стало легче от сознания выполненного долга.
Разговор между тем коснулся их путешествия. Мальчик насторожился.
Тихо шелестели листья на деревьях, мирно плескалась вода под берегом. Временами долетали издали ночные звуки тугая: то затявкает шакал, то разнесется леденящий сердце вопль — так и не узнали, кто это стонет! — то пронзительно прокричит ночной охотник сыч: «кувит-кувит!»
— Давно на острове? — спросил Степан Никитич.
— В тот же день пришли, что и Михаил; мы вечером, а он ночью.
— Неужто пять дней колупались? — удивился Михаил Никитич. — Мы с Нюсеной за полтора управились, и не так чтоб шибко шли.
— День, считай, ветер нас задержал…
— Да, ветряга здоровый был, у Галины почти смётанный стог распотрошил, — вставил Степан.
— Полдня лодку латали, потекла вдруг, как решето.
— Как так? — Степан повернулся к брату. — Что за лодку ты им дал? Детей потопить?!
— Быть не может, — прохрипел Михаил Никитич. — О камень ударились или на галечном перекате елозили?
— Это еще до переката случилось, на второе утро. Смотрю, воды по самые борта.
— Непорядок это, Михаил, — укорил брат.
— Черт знает что! Нонешний год смолил. Обшива хорошая, менять даже не пришлось…
«Полтора дня добирались Михаил Никитич с Нюськой до острова, — рассуждал Пулат. — А где он был три с половиной дня перед этим?»
— Захоронку Макарову не искали?
— Искали, — ответил Серафим Александрович. — Ездили мы с Радиком. Все облазали, и следа лачуги нет. Если и было что, так давно быльем поросло…
Надолго замолчали.
Со стороны Нюськиного шалаша послышался звонкий лай Малыша. Потявкал и замолк.
— Что это он, на шакала? — спросил Серафим Александрович.
— На острове шакалов нет, — ответил Михаил. — Спросонья, должно.
Потрескивали в костре сучья, булькал чайник. Серафим Александрович поднялся, походил вокруг, разминая ноги.
— Поглядите, какая ночь! Ради нее одной стоило проделать все путешествие.
Вдоль реки дул прохладный упорный ветерок, разогнавший комаров. За шелестом листвы и тихим перезвоном волн пригасли, отодвинулись на второй план голоса тугая. На юго-востоке ширился и разгорался серебристый холодный свет восходящей луны.
— Да, — глухо откликнулся Степан, думая о чем-то своем, — представить себе не могу… чтоб Макар своими руками такое сделал! Лучше хлеб черный жрать на своей земле, чем булку на чужбине.
Он сплюнул.
— Какую булку? — спросил Михаил Никитич. — Его поманили булкой, а жрал-то он мякину горькую… И до конца жрать ее будет.
— Расскажи, Михаил Никитич, как дело было, — попросил Серафим Александрович.
— Что рассказывать?.. За золотые погоны продал он нас, братьев своих… Когда ЧК раскрыла белоофицерский заговор и поарестовала ихнюю верхушку, Макарка с дружками-офицериками прибежал в тугай прятаться…
— Помню я, — вставил Степан Никитич, — как они прискакали на лошадях. Трое их было, один как будто раненый.
— Да, — проговорил Михаил раздумчиво, — не раненый, пьяный. Старшой ихний Макарке строго наказывал глаз с него не спускать и пристрелить в случае чего… Какой-то приказ тот потерял, и за это судить его должны были…
— Ну а еще что-нибудь говорили? — нетерпеливо спросил Серафим Александрович.
— Может, и говорили, да только слушать их мне было ни к чему… И пристрелить могли, между прочим. Наутро того пьяного нашли на берегу Дарьи с простреленной головой.
— Не припомню я, чтобы привезли они с собой что-нибудь такое для захоронки — ящики там или свертки, — почесал в затылке Степан.
— Ничего не было, кроме полевых сумок, а у пьяного и сумки не оказалось, — подтвердил Михаил.
— В сумке вполне могли быть важные документы, — горячо сказал Серафим Александрович. — Нет, неспроста Макар хочет, чтобы отыскалась эта захоронка.