Вышли в сад, небольшой, но очень хороший.
— Вы к нам в гости? — сдержанно, только чтобы не молчать, спросила Нюся.
— Порыбачить приехали, недельки на три, — ответил Пулат, — в тугаи поедем.
— Меня дядя Миша тоже берет в тугаи. Может, на следующей неделе опять поедем. А батя меня на катер брал, два раза.
— А где сейчас твой отец? — спросил Пулат из вежливости.
— Он всякие грузы в Чардару[3] возит. Слыхали, наверно? Там электростанция строится и большая плотина. У нас здесь скоро настоящее море будет, во!
Нюся ловко, по-мальчишечьи взобралась на дерево и стала бросать золотисто-оранжевые черешни к ногам мальчиков в траву. Они собирали их в свои соломенные широкополые шляпы.
— Вы что же, немытые не едите, что ли? — ехидно крикнула она, на миг прекратив оранжевый дождь.
— Вот еще! — отозвался Пулат и, подняв над головой руку с веером черешен на длинных черенках, стал губами обрывать их по одной.
Мама бы его за это не похвалила.
— Вы дяди Симины знакомые или дальние родственники? — спросила Нюся.
Радику послышалась насмешка в Нюсиных словах. Как смеет эта девчонка их Серафима обзывать каким-то женским именем!
— С-сама ты д-дядя Нюся, — сердито сказал Радик, слегка заикаясь от возмущения.
Нюся промолчала, только мстительно прищурила свои рыжие кошачьи глаза.
Пока мальчики подбирали в траве черешню, Нюся дотянулась рукой до ветки соседней вишни. Набрав полную пригоршню ягод, она прицельно швырнула ее вниз. Бац, бац, бац! Бордовые градины забарабанили по белым рубахам мальчиков.
— Счет три-два, — бесстрастно объявила она, ловко соскакивая на землю. На рубахе Радика было три, а у Пулата два ярко-алых расплывающихся пятна.
— Т-ты это н-н-нарочно?! — закричал Радик и угрожающе шагнул ей навстречу.
Но Нюся скользнула под виноградник и удовлетворенно, с издевкой засмеялась.
— Я еще не так с вами посчитаюсь, задаваки, пижоны городские! Радуйтесь, что вы гости, а то я п-п-п-проучила бы вас!
Ох и разозлился же Радька!
Нюся убежала, и Пулат сказал нерешительно:
— Неудобно получается: в гости пришли, а ты хозяйскую дочку обидел.
— Кто ее обидел? Кто ее обидел? Она первая нас вишнями разбомбила.
— Нет! — Пулат упрямо насупился. — Если по-честному, то ты первый начал задаваться: «Такого барбоса надо на цепи держать». Ты же первый начал.
Глаза у Радьки округлились.
— А ты кто такой? Судья тоже мне! Все вы, бэшники, такие.
— Какие такие? — У Пулата обозначились скулы и сжались кулаки.
— Девчачьи заступники, вот какие!
— А ну повтори, повтори! Толстяк!
— Повторю! — Радик взъерошился, как боевой петух.
Не хватало им еще подраться. Впрочем, Пулат драться не любил. Оба чувствовали, что перестарались.
Остывая, Радик сказал почти примирительно:
— Пока толстый сохнет, худой сдохнет.
— Я тебе припомню еще бэшников.
— Знал бы я, какой ты, не стал бы дядю Серафима за тебя упрашивать.
Когда мальчики вернулись, над застеленным столом уже горела электрическая лампочка. Бордовый предветренный закат просвечивал сквозь черные кружева виноградных листьев. Несколько десятков ночных бабочек водили вокруг лампочки бешеный многоярусный хоровод. Некоторые из них обжигались и падали на серую накрахмаленную скатерть, и Серафим Александрович щелчком сбивал их со стола.
Тетя Галя, Нюсина мама, хлопотала у летней печи.
— А ну, хлопцы, наколите мне дровец. Нюся! Где Нюся?
— Здеся я, — отозвалась Нюся из дома.
— Сбегай до дяди Миши, скажи — у нас гости.
Дядя Миша пришел довольно скоро, весело и шумно поздоровался с Серафимом Александровичем, похлопал по спинам ребят, грузно опустился на табурет. Был он коренаст. Черные волосы с сильной проседью коротко подстрижены. Широкие кустистые брови придавали его лицу суровое выражение.
В темноте скрипнула калитка.
Малыш тявкнул было и сразу же заюлил, весело завилял хвостом.
— Вот и Степан пожаловал, — пробасил Михаил.
В светлый круг под лампой ступил крепко скроенный веселоглазый человек в белой капитанской фуражке — Нюсин отец.
— Серафиму Александровичу привет и уважение, — обрадовался он, узнав гостя.
С появлением капитана за столом сразу стало как-то свободнее и веселее.
— Давно ли вернулся? — спрашивал он, крепко обнимая Серафима Александровича.
— Да уж больше месяца дома.
Капитан пожал руки ребятам, будто старым добрым знакомым, и сел к столу.
— Любопытно, как показался тебе Париж? Расскажи, Серафим Александрович.
— В Париже я был всего ночь, даже полюбоваться как следует не успел. Переночевал, а наутро самолетом вылетел в Тулузу, где проходил конгресс виноградарей. Вот Тулузу и еще несколько городков поменьше разглядел со всех сторон. Виноградники в южных департаментах Франции отменные — тысячелетняя культура возделывания, мягкий, благодатный климат. Но должен сразу заметить, наши узбекские сорта — баянширей, кишмиш белый, сояки — не хуже, а сахаристостью даже превосходят французские, — солнышко-то у нас жарче. Но об этом разговор после, сначала я вам сообщу нечто такое, от чего вы на табуретках не усидите.
— Ну-ка! Ну-ка! — улыбнулся капитан.
— В небольшом городке Каор я встретил вашего Макара.
— Что?! Что ты сказал? — прохрипел Михаил Никитич, приподнимаясь с места.
— Точно. Макара я встретил, брата вашего.
— Нет у нас никакого брата, — выкрикнул Михаил Никитич, — двое нас со Степаном. — И, переходя на свистящий шепот, повторил медленно, нажимая на каждое слово: — Двое нас — Степан да я. Нет у нас Макара. И точка на этом, баста! Слышать не желаю ни о каком Макаре.
За столом наступила долгая тишина, лишь через распахнутое окно кухни доносился перестук ножей и звяканье посуды.
— Галина! — гаркнул Михаил Никитич во всю мощь своего хриплого голоса. — Живей накрывай на стол. Гости с дороги, проголодались небось.
Разговор за ужином так и не наладился. Мужчины перебрасывались короткими репликами о погоде, о видах на урожай, о болезнях винограда, но не было той сердечности, которая связывала этих людей долгие годы. Чувствовалось: им необходимо остаться одним для какого-то важного разговора.
После ужина тетя Галя отвела Радика и Пулата в маленькую пустую комнату, постелила им постели. Настежь открытое окно выходило во двор, где оставались взрослые.
Демонстративно отвернувшись от товарища, Пулат при свете карманного фонарика задумался над первой фразой путевого дневника.
Глава третьяНОЧНОЙ РАЗГОВОР
За нами следят. Я не мог разглядеть в темноте, но, кажется, это Михаил Никитич…
Радик заснул быстро. Пулату не спалось. Он ворочался с боку на бок, искал и не находил прохлады. Жестко накрахмаленная простыня казалась горячей. Потеряв надежду заснуть, сел на пол возле окна и стал ждать, когда повеет свежестью.
На поселок медленно опускалась звенящая тишина южной ночи.
Мужчины оставались за столом. Лениво закусывали. Разговаривали приглушенными голосами.
До слуха мальчика долетали отдельные слова. По интонациям ему показалось, что это не мирная дружеская беседа, и он стал прислушиваться.
— Нас только двое — понял ты, Ассаныч? Двое… И хватит об этом, баста! — хрипло выкрикнул Михаил Никитич и снова перешел на приглушенное бормотание: — Нет у нас больше брата, нет Макара!..
Серафим Александрович что-то горячо ему доказывал, прижимая к столу его грубую, загорелую до черноты руку с узловатыми пальцами.
Звенели сверчки, и с улицы, из арыка, заросшего травой, голосисто вторили им лягушки. Вокруг светлого пятна под лампой разлилась непроглядная темень.
В спор вмешался Степан Никитич:
— Расскажи по порядку, Серафим Александрович. Не обознался ли?
— Да он сам ко мне подошел.
— Постарел небось? — с горечью спросил Степан.
— Еще бы! Да не в том дело. Потерянный он какой-то, жалкий, хотя и одет прилично. Коридорным в отеле служит.
— Чего же он хочет?
— Догадаться нетрудно, — с раздражением перебил Михаил, — закидывает удочку. Это через столько-то лет! Чего ему тут? Только воду мутить. Да с добром ли он?!
— Не кипятись, — урезонивал его Степан, — разобраться надо, брат все же.
— Брат «постарел»… — передразнил его Михаил Никитич. — На сорок лет память отшибло, а тут, гляди, вспомнил. Я старший тебе и не даю согласия на его приезд…
— Погоди, говорю, не об этом речь… Так чего же он хочет? Расскажи толком, Серафим Александрович.
— Чего он хочет, никто из нас знать не может, — опять вмешался Михаил, — только я рук марать об него не хочу.
— Ты-то чего трясешься? Или за должность свою боишься? — разозлился Степан. — Так она у тебя не государственная, небось не прогонят. Ишь чистенький какой!
— Где уж мне с вами, партийцами, чистотой равняться! — вскипел Михаил Никитич.
— Теперь другие времена, — говорил Степан, остывая. — Тогда не удалось белому офицерью повернуть по-своему, нынче и подавно не удастся… Дай ты человеку слово сказать!
— Говорите, говорите, а мне слушать вас тошно.
Михаил поднялся и тяжело пошел к крыльцу. В темноте было слышно, как шуршит по плечам его листва деревьев и кустов и как бормочет он ругательства.
Непонятный этот разговор и ссора обеспокоили Пулата. А ночь прибавила происходящему мрачности и злого значения. Ясно, взрослые обсуждали какую-то тайну. Как сердился и кричал Михаил Никитич…
Пулату казалось, нечто угрожающее нависло над Серафимом Александровичем и над ним с Радькой. Тоска проникла в сердце мальчика, наполнила его страхом и дурными предчувствиями.
— У меня такое впечатление, — сказал Серафим Александрович, — что ему там очень и очень худо, да и возраст не такой, чтобы в войну играть.
И тут… Пулат затаил дыхание: краем глаза он заметил какое-то движение в кустах у крыльца, куда ушел Михаил. Под чьей-то осторожной рукой чуть слышно шевельнулась ветка.