Сказания Меекханского пограничья. Книги 1-5 — страница 10 из 18

Улыбка глупца

Глава 1

Она проснулась точно с первым гонгом. Белый Коноверин приветствовал всякий день семью ударами в гигантские бронзовые щиты, подвешенные на высочайшей башне дворца. Звук был глубоким, мощным, величественным. Разносился над городом, проламывая ночную тишину, объявлял всем существам, что вот он настал, новый день.

И конечно, безжалостно вырывал ее из сна.

Традиция, поясняли ей в первые дни, медленно и терпеливо, как неполноценному ребенку. В память о Семи Днях Тьмы, когда солнце не вставало над миром, и лишь свет Агара давал людям надежду. Деана до сих пор удивлялась, каким же чудом главная в Доме Женщин могла так подчеркивать большие буквы, что даже переводчик передавал это в беседе, но Овийя из Бадерхе имела самые разные таланты, а говорение большими буквами было лишь одним из них. Захоти женщина выслушать иссарскую версию этой легенды, Деана объяснила бы, что речь идет о Днях Траура, во время которых боги укрыли мир траурным покрывалом, чтобы оплакать всех погибших в Войнах с Нежеланными. А когда бы Деана захотела немного поспорить с такой надутой жабой, то вспомнила бы, что сделали это самые сильные из Бессмертных под предводительством самой Великой Матери, а потому странно, что Агар не принимал участия в тех событиях. Разве что не был слишком уж важным богом.

Естественно, именно от этого ее предостерегал отравитель, но все равно порой хотелось ей сделать нечто такое затем лишь, чтобы проверить, можно ли вывести распорядительницу Дома Женщин из равновесия. Ох, конечно же, Овийя из Бадерхе умела злиться, причем всерьез. Тогда она любезно улыбалась, начинала говорить тише, складывала ладони на подоле в скромном жесте. Когда в таком настроении она появлялась в коридорах дворца, младшие служанки теряли сознание, а старшие сбегали, как стайка мышей, замеченных котом. Как гласил слух, за последние семь лет трое из ее подопечных кончили жизнь самоубийством.

На Деане Овийя из Бадерхе лишь раз испытала свой вежливый голос и легкую, чуть сочувствующую улыбку – сразу после того, как Деана появилась в этой части дворца. Они обменялись всего несколькими фразами, причем через переводчика, который владел жестковатым купеческим меекхом, – и сразу поняли, что не полюбят друг друга. Деана никак не могла этого понять: распорядительница Дома казалась совершенно искренней, руки ее, лицо и глаза выражали исключительно заботу. И все же с каждой фразой между ними вырастала ледяная стена.

Естественно, Овийя удивлялась ее свершениям, но одновременно ее переполняло сочувствие к бедной девушке с гор, которую каприз судьбы забросил так далеко от дома. Это ведь ужасно, так внезапно оказаться в большом городе. Улицы, многоэтажные дома, канализация, акведуки… Не ошеломляет ли это ее? Хорошо ли она будет чувствовать себя во дворце? В Коноверине наверняка немало ее земляков, некоторые стражи караванов – иссары, наверняка она чувствовала бы себя лучше среди… Ах, князь приказал, чтобы она жила в Доме Женщин. Конечно же. Я сейчас приготовлю комнаты. Велеть ли расстелить постель на полу? Даже переводчик, толстый чиновник в лавандовом атласе, в этот момент начал потеть и бросать на Деану испуганные взгляды, но старшая женщина была просто-таки оазисом заботы и чувства долга. Кровать может показаться очень неудобной для того… О, да, наверняка иссарам… я верно произнесла?.. иссарам знают о кроватях. Эту одежду странника мы, несомненно, сожжем, пустынные насекомые… э-э, ну да, выстираем. И я пришлю кого-нибудь, чтобы пошили другое.

Дворцовые амри, естественно, в ее распоряжении. Сколько нужно невольниц?

Невольницы…

Деана, конечно, знала, что те здесь есть, но не думала, что их настолько много. Сухи объяснил ей по дороге, что в княжестве три основные группы невольников. Кайхи, или грязные, – нижайшая из них, работают они в шахтах и на плантациях. Аувини, пепельные, – средняя каста невольников, которых обычно используют в ремесленных мастерских, прядильнях и ткальнях. И амри, называемые домашними, – каста, охватывающая невольников, обученных отдельным умениям: учителя языков, доктора, музыканты, повара, личные слуги.

Это среди невольников Роды Войны рекрутировали своих воинов, выбирая молодых парней и безжалостно тренируя их годы и годы, а взамен обещая свободу им и лучшую судьбу для их семей. Невольники работали и на плантациях, пряли и красили шелк, строили, корчевали джунгли, кормили, убирали и подтирали задницы хозяевам. В Коноверине цена человека была числом шей, украшенных невольничьими ошейниками и сгибавшихся перед ним.

Нет. Ей не нужны невольницы. Ни одной.

Конечно. Наверняка в ее селе… она ведь из села, верно?.. в ее селе никто не мог содержать невольников. Это понятно.

Деана впервые видела, как кто-то, невинно улыбаясь, выпускал на нее издевку за издевкой, оскорбление за оскорблением. Словно нашла она на другом конце мира сестру Ленганы х’Леннс по духу.

Деана на половине беседы отвернулась и направилась к окну. Увидела шок и ужас на лицах нескольких стоящих поблизости женщин, но проигнорировала это. Она не была рабыней, запуганной служанкой или княжеской наложницей. Она находилась вне иерархии Дома Женщин, а Овийя из Бадерхе не имела над ней никакой власти. И лучше бы ей это сразу себе уяснить.

– Я буду гостьей князя три-четыре месяца, – обронила Деана, наслаждаясь раскинувшимся за окном садом. – На это время мне нужна отдельная комната с окнами с солидными ставнями и шторами и постель с балдахином. Дверь с замком, ключ к которому будет только у меня. Много свободного места для тренировок и собственная ванна с таким количеством воды, сколько мне будет нужно. Служанка только для уборки и чтобы приносить еду. Постарше и с детьми. Они – рассудительней.

Оглянулась через плечо и с определенным удовлетворением заметила, что ей удалось рассердить женщину.

То есть улыбка Овийи сделалась шире, а в глазах появилась готовность служить.

– Конечно, – перевел мужчина в лавандовых одеждах и с явным облегчением покинул комнату.

Итак, последние десять дней Деана провела в том, что можно было считать или кельей для раскаяния, или тюрьмой для благородной дворянки. Получила комнату в забытой самим Агаром части дворца с парой окон, выходящих на слепую стену и снабженных к тому же ставнями, постель, окруженную слоями тюля, и медную ванну. Ничего больше. Даже столика, на который можно было поставить поднос с едой.

Ставни были разумным решением, как и балдахин, который берег ее не только от чужих взглядов, но – прежде всего – от роев надоедливых насекомых. Но отсутствие мебели, на которой можно было бы присесть или оставить одежду… Следы на мраморном полу свидетельствовали, что еще недавно под стеной стояли какие-то комоды, а на середине помещения лежал ковер, но распорядительница Дома Женщин проследила, чтобы ее дикая гостья получила только то, о чем попросила.

И ничего кроме.

Первый день Деана даже прикидывала, хочется ли ей начинать войну с этой наглой сукой, но, поразмыслив, решила, что, пожалуй, нет. Через несколько месяцев она будет дома, и потому не было ни малейшего смысла вести эти сражения. Кроме того, если Овийя ее серьезно раздразнит, Деана всегда может пойти и отрубить ей голову.

Вместо этого она прошлась по ближайшим комнатам и забрала оттуда небольшой столик, два стула и, с помощью слегка напуганной служанки, – что-то вроде небольшого шкафчика. Даже если Овийя узнала об этом грабеже, никак не отреагировала. Да, впрочем, после первой встречи Деана ее и не видела.

Две служанки в летах четырежды в день приносили ей еду, всегда останавливаясь и стуча в дверь. Раз в день, вечером, наполняли ванну водой. Ванна… Дома Деана пользовалась такой один, много – пару раз в месяц, причем вместе с несколькими другими женщинами. Тут ванна находилась в полной ее собственности – как и возможность отмокать, сколько душе угодно. Существовали вещи, ради которых она готова была сбросить маску дикой, твердой, словно скала, воительницы, и ежедневные омовения являлись именно такой вещью. Впрочем, они были необходимы и по другим причинам: в Коноверине все время царила жара, причем жара совершенно иная, чем в пустыне. Влажная, душная, липкая и отбирающая силы. Человек уже в миг облачения в свежие одежды тонул, казалось, в собственном поту.

Купание было необходимостью.

И наслаждением, что расслабляло уставшие мышцы, очищало разум и позволяло забыть, что ею никто не интересуется.

Деана не получала никаких новостей от князя, никаких вопросов о самочувствии, здоровье или о том, хорошо ли ее принимают. Дни ее состояли из молитв, купания, еды, тренировок с оружием и без, из медитации, купания и сна.

Тренировалась она часами, сперва неторопливо, радуясь, что она вообще может удержать тальхеры в руках, а потом все быстрее и интенсивней. Тело находило ритм сражения с тенью, обучалось новому оружию, чуть иному, чем ее предыдущие сабли. Уже на четвертый день она без проблем, лишь после серии дыхательных упражнений, нашла в себе сани и была удивлена его силой. В боевом трансе она исполнила серию упражнений известных как Полет Цапли, и это заняло у нее только двадцать два удара сердца, хотя без транса требовалось не менее тридцати. Да, она возвращала силы и не могла жаловаться.

Вот только этот тупой, безнадежный, мерзкий, как жаба, глупец совершенно ее игнорировал. Стоило этой мысли прийти в голову, и Полет Цапли длился восемнадцать ударов сердца. А купание – целый вечер, хотя под конец вода оставалась едва теплой.

Она, естественно, знала, что дворец, мягко говоря, кипит. Порой она позволяла себе короткие прогулки коридорами Дома Женщин, откуда открывался хороший вид на площадь перед главным строением. Гонцы метались туда-назад, пытаясь не стоптать сотни клиентов, что оккупировали аллейки, газоны и главную дорогу, свет в окнах княжеской части дворца никогда не гас, к отрядам Соловьев присоединялись другие воины, одни одетые в зеленое, другие – в коричневое.

Глядя на них, Деана видела, что все три группы пытаются не пересекаться, двигаясь по одним им видимым линиям и взаимно игнорируя друг друга с осторожностью людей, ступающих по стеклянной поверхности. Это выглядело бы даже смешно, не носи все они оружия. Что бы там ни происходило, князю стоило начать беспокоиться.

«Вот только какое мне дело до беспокойства человека, который, похоже, абсолютно обо мне позабыл?» – подумала она, в очередной раз вертясь на сбитой постели. Под балдахином, хотя он и хранил от непрошеных взглядов и роев ночных насекомых, было душно. Она встала, проклиная утренние гонги, омылась в воде из вчерашней купели и оделась. Молитва, короткая тренировка, которую лучше всего делать на пустой желудок, стук в дверь.

Стук. Рановато для служанок с завтраком.

Она надела сабли, проверила, легко ли те выходят из ножен, и потянулась за ключом. Едва не ухмылялась. Вела себя словно узник, радующийся смене рутины дня, а это могло обещать только проблемы.

Правда, узники обычно не носят оружия.

Она повернула ключ – после третьего, чуть более громкого стука.

За дверью стояла женщина.

Прекрасная, как закат солнца, как огненная лошадь в полном галопе, как пантера, греющаяся на скале. Высокая и стройная, с красными полными губами, абрикосового оттенка кожей и большими, темными глазами, подчеркнутыми тенями цвета вечернего неба. И казалось, глаза эти прошивают Деану навылет.

Она почувствовала укол зависти. Та, у которой подобное лицо, одной улыбкой бросит к своим ногам любого мужчину. Такое лицо – это оружие, меч и щит одновременно.

Боги бывают несправедливы.

Но сейчас улыбка прибывшей напоминала оскал бешеного пса. Что ж, Деана глянула в коридор, но были они лишь вдвоем.

– Я Варала из Омера, – начала первой женщина. – А ты – Деана из иссарам.

Говорила она на меекхе, и уже это казалось довольно странным. Впрочем, могло ли быть иначе в княжестве, что выковало свою силу в торговле с Империей?

– Верно.

– Я пришла тебя увидеть. Прежде чем выеду.

– Выезжаешь?

– Да. За новыми девушками. А ты должна держаться подальше.

– От чего?

– От него.

Абсурд этой сцены начал доходить до Деаны лишь через несколько мгновений.

– Войдешь? – Она вспомнила о законах гостеприимства.

Варала покачала головой и взглянула на нее с явным презрением:

– Я слышала сплетни. Он – не для тебя. И ты никогда не займешь моего места. То, что было в пустыне… осталось в пустыне. Ты спасла ему жизнь, получишь свое золото и уедешь. Понимаешь?

Теперь она поняла. Прекрасная незнакомка в – она присмотрелась внимательней – одеждах, скроенных словно для того, чтобы рвать их нетерпеливыми мужскими руками, проведала дикую пустынную львицу – спасшую жизнь молодому князю, – чтобы обозначить свою позицию и установить иерархию. Начнут ли они теперь драться, пищать и вцепляться друг другу в волосы?

– Знаешь, – не скрывала Деана веселости, – в моей земле, если две женщины жаждут мужчину, иногда в ход идут сабли. А здесь? Станем дуэлировать… верчением жопок?

Варала заглянула ей в глаза, и в комнате вдруг стало очень холодно.

– Ты меня недооцениваешь. А может, ты уже оценила меня и решила, что можешь относиться ко мне снисходительно? Что-то мне кажется, что ты не проживешь во дворце слишком долго, мое бедное дикое дитя…

Она усмехнулась еще раз, а Деана вдруг взглянула на нее иначе. Это «дитя» не прозвучало оскорблением. Женщина была намного старше, чем могло показаться на первый взгляд, – не двадцать с небольшим, не тридцать. Варала могла бы быть ее матерью.

– Я Первая Наложница князя. Это я решаю, куда он засеет свое святое семя, и предпочла бы уж, если позволишь мне искренность, чтобы он выпустил его на покрывала. Я пришла тебя предупредить. Не пытайся привязать его к себе благодарностью. Не старайся получить то, чего ты не удержишь в руках. Меня здесь какое-то время не будет, но при возвращении я не хотела бы… разрешать ваши проблемы.

Деана ответила пожатием плеч:

– Я не спала ни с каким князем, – странно, но она не чувствовала, что врет. – И мне не хочется это менять. Я ависса во время паломничества, а когда пути снова станут проходимы, я вернусь к себе. Ты довольна?

И закрыла дверь перед носом Варалы.

Так, как сделала бы это любая неотесанная дикарка.

Несколько ударов сердца – и снова раздался стук. Она снова открыла дверь сердитым рывком и замерла при виде мелкой фигурки, посылающей ей шутовское подмигивание. Самий.

– Сюприс, – заявил он гордо на языке иссарам, лыбясь от уха до уха.

– Сюрприз, – поправила она, широко улыбаясь. – Настоящий сюрприз.

– Насто… ящий?

– Да. Настоящий. Где твой господин?

Он замахал руками и улыбнулся еще шире, языком тела показывая что-то вроде: «Не знаю, что ты мне говоришь, но я рад тебя видеть».

– Если ты спрашиваешь о князе, то он спит. – Сухи выступил из ближайшей тени. Он носил цвета пустынного паука, вышитый золотой нитью жилет, белую рубаху и белые штаны. – Впервые за последние четыре дня. Правда, потребовал от меня еще одну порцию калей, но я отказался. Что был бы из меня за отравитель, когда бы убивал людей случайно? Как ты себя чувствуешь?

– Неплохо. Хотя думала уже, что все обо мне позабыли. Ну, может, кроме той женщины, которая приходила сюда недавно.

– Варала? Я разминулся с ней в коридоре, и, глядя на ее лицо, честно говоря, я полагал, что наткнусь здесь на твой труп. Она была любовницей старшего князя, а сейчас ее позиция неустойчива. По крайней мере пока она не залезет в постель к новому. Зачем приходила?

Это объясняло цель загадочного визита. Обязанности заставляли Первую Наложницу покинуть дворец, и потому она пришла… обеспечить свое возвращение. Деана отмахнулась в знак того, что это совсем неважно:

– Собаки метят свою территорию. И некоторые – совершенно без нужды.

– Хорошо. – Сухи, похоже, решил, что если они обе пережили встречу, то не стоит продолжать. – И нет, не все о тебе забыли, просто у нас есть проблема, связанная с передачей власти так, чтобы не пришлось счищать со всех стен кровь. И, может, нам даже удастся. Роды Тростника и Буйвола подтвердили свою преданность, а местный храм шлет гонцов, заявляя о верности. И все делают это с такой истовостью, что я приказал князю есть лишь свежесорванные плоды и пить только что зачерпнутую из источника воду. И каждую ночь спать в другой комнате. А что у тебя? Уже познакомилась с Овийей?

– Да. Я ей не понравилась.

– Отнюдь нет. Если бы ты ей не понравилась, спала бы в хлеву, а питалась помоями после свиней. Поверь мне. Мы можем войти?

Они бесцеремонно зашли внутрь. Самий вскочил на кровать и протянулся там во весь рост, отравитель присел на краешек стула.

– Ты и правда ей понравилась. Собственная ванна, кровать… ну-ну. Скучаешь?

– Нет. Я обожаю торчать целыми днями на одном месте.

Парнишка перевернулся на живот, подпер голову двумя руками и произнес несколько слов, одновременно задирая брови.

– Спрашивает, обменяетесь ли вы языками.

– Обменяемся?

– Прости, он из цалдихов, а они, кроме того, что прекрасные укротители слонов, всегда думают в категориях торговли. Он спрашивает, научишь ли ты его иссарскому языку в обмен на уроки суанари.

– А что оно такое?

– Язык улицы, язык города, язык княжества. На суанари ты сумеешь поговорить везде: в конюшне, на базаре, в караване и в порту. Естественно, он не может предложить обучить тебя геийву. Язык Огня – это язык дворца, язык чиновников и жрецов. На нем не могут говорить чужеземцы.

Деана взглянула на одного, на другого. У обоих были совершенно невинные лица.

– Это он вас прислал, верно?

– Кто?

– Князь. Намерен дать мне занятие, чтобы я не наделала проблем. Обучение языку? Отчего не шитью?

– Может, оттого, что вышивать ты уже умеешь. По крайней мере так можно думать на основании того, что ты сама шьешь свои одежды. И – нет. Он не присылал нас, и не нужно вздыхать с таким разочарованием.

– Я не…

– Князь о тебе спрашивал. При мне – раз, наверное, десять. Если бы он этого не делал, кто-нибудь из придворных уже попытался бы тебя использовать в интриге, но, пока известно, что Лавенерес посвящает тебе хотя бы сколько-то там внимания… Они боятся. Естественно, пока что. А мы, с той поры как приехали, ведем игру со жрецами, купеческими цехами и аф’гемидами Родов Войны. Религия, торговля, политика, жажда власти. Князь Обрар Пламенный из Камбехии прислал посла с вопросом, может ли он пройти испытание Оком. Очередное. Аф’гемид Рода Соловья просит о позволении вывести две тысячи людей в Манаковен. – Отравитель разгибал пальцы, словно у него были проблемы со счетом. – Аф’гемид Буйволов хочет согласия на объятие Винесеном кайхов или на превентивное очищение. Манихи в страшном сне не мог предвидеть, что у нас окажется столько грязных. Тростники же против, желают взятки и высылки людей в рудники, хотя сокровищница княжества может этого не выдержать. Шпионы при дворе Деменайи доносят, что среди аувини ширится матриархизм, а к тому же они не избегают контактов с грязными. Ты понятия не имеешь, о чем я говорю, верно?

– Ни малейшего.

Он сложил ладони домиком: жест, который она уже видела у князя.

– А это только горсточка рапортов и проблем, какие Лавенерес должен решить, причем – за один день. Потому не отказывайся, а используй шанс. Суанари – простой, повсеместно распространенный язык. Ты должна его быстро освоить, потому что частично он происходит из древних вариантов иссарского.

– Правда?

– О да. Хотя я, возможно, и преувеличиваю насчет «происходит». Когда безумный пророк навязал вам ношение повязок и прочие странности, часть твоих кузенов сбежала на юг – как понимаю, выбор у них был невелик: эмиграция либо меч, – и представь себе, они попали к нам. – Глаза Сухи блеснули холодной голубизной. – Тогда, понятное дело, еще не было королевства Даэльтр’эд, название это появилось только тысячью лет позже, но твои побратимы добавили свою кровь к нашей. И язык. Но знаешь, прошло уже две с половиной тысячи лет, а потому не надейся на многое.

– Это масса времени. Даже для легенд и мифов. Они не должны говорить правды.

– Согласен. Потому у цивилизованных людей есть библиотеки, где они собирают знание о своем прошлом. А нынче и всю массу того мусора, что зовется философскими трактатами или поэмами. Здешняя библиотека – самая большая в мире, или, по крайней мере, к югу от Анааров, а потому если я вычитал в ней историю об изгнанниках с северного Травахена, которые сбежали от религиозных фанатиков, то могу ей верить.

Деана почувствовала нечто вроде удивления. Похоже, этот человек ничего не боялся.

– Ты ведь знаешь, что если бы ты при другом иссаре назвал Харуду безумным пророком, а его учеников фанатиками – у тебя бы уже обрубили то да это?

– Я так слышал. Но ты немного другая, чем твои побратимы. Словно ты носишь больше одной маски, – проворчал он тихо, а в нее ударила содержащаяся в тех словах правда. – Так как, обменяемся? Суанари за иссарский?

– Обменяемся. И тут на нем говорит каждый?

– Да. Даже Лавенерес.

– Хм, язык иссарам редкий, древний и ценный. Я не уверена, что это хороший обмен.

Сухи улыбнулся, как видно потешаясь над торгами, и перевел. После чего выслушал ответ.

– Он согласен. Говорит, что добавит еще и уроки языка погонщиков слонов и покажет тебе тайный ход на кухню.

– И зачем мне язык погонщиков слонов? А в кухню мне можно и не прокрадываться. У меня больше еды, чем помещается в животе.

Должно быть, мальчишка догадался о ее ответе, поскольку выплеснул из себя серию слов, не ожидая перевода. Сухи причмокнул, удивленный:

– Ну-ну. Должно быть, ему очень нужно. Сказал, что если ты согласишься, то представит тебя Маме Бо. А уж поверь, это настоящая честь. Даже я ждал такого добрых десять лет. Советую тебе соглашаться, если не хочешь его оскорбить.

Она взглянула на Самия, который впервые с того времени, как они спаслись из плена, выглядел напряженным и очень серьезным.

– Значит ли это, что мы отсюда выйдем?

– Да.

– Тогда скажи ему, что это честь для меня.

* * *

Они выбрались боковым входом, и стражники совершенно не обратили на них внимания, словно компания отравителя и княжеского погонщика слонов заменяла пропуск. Урок начался по дороге, они называли друг другу имена попадающихся предметов на двух языках. Меняясь ими, как назвал это Самий.

– Корас, – она махнула в сторону окна.

–?Ланце.

Она показала на масляную лампу:

–?Убий лоуа.

–?Соаганрех.

Пол.

–?Ваайх.

–?Хах.

И так далее. У паренька была прекрасная память, он мигом повторял любое выражение, причем с нужным акцентом. Деана какое-то время развлекалась этой «торговлей», нашла даже несколько слов, которые, казалось, подтверждали информацию об иссарских отщепенцах, не захотевших подчиняться Закону Харуды. Наурин – пряжка пояса, звалась тут наурен, а ножны сабель – говари вместо коавари. Согласно Закону, достаточно четырех поколений смешивания крови с чужаками и неприятия традиций, чтобы перестать быть иссарам, а миновало их уже несколько десятков, потому к людям этим мало подходило даже название кузенов, хотя то, что они помнили столь давние события, хорошо говорило об их собраниях книг. Деане захотелось проведать коноверинскую библиотеку, хотя она и понимала, что в таком деле не лишним будет переводчик, а потому придется подбивать Сухи, чтобы тот ее сопровождал.

– Еще далеко?

– Загоны слонов находятся в полумиле от дворца, за той рощей. – Отравитель указал на ряды старательно ухоженных деревьев. – Благодаря этому не слышно вони, а их рев не слишком давит на уши. Да и у молодежи там достаточно места для игр. Иначе все наши садовники от отчаяния покончили бы с собой. – Он улыбнулся. – Слоны… Говорят, на их плечах возведено все в княжестве. Они корчевали джунгли, перетаскивали бревна, передвигали камни. Теперь делают то же самое, а когда приходит война, надевают доспехи и выступают в бой, окруженные отрядами наувахи.

– Кого?

– Легкой пехотой, пращниками, метателями дротиков и лучниками, которые чаще всего происходят из семей погонщиков. Никто не сражается так яростно, защищая своих животных, как они. Никакая кавалерия не нападет на отряд слонов, да и никакая пехота не выдержит напора этих гигантов. Но некогда… некогда белая слониха была чем-то бoльшим, чем просто праздничным развлечением. И некоторые до сих пор об этом помнят, – сказал он со значением.

– Ты снова меня предупреждаешь?

– Да. – Мужчина показал на радостно подпрыгивающего Самия. – Иссары не славятся тактичностью, и ты разобьешь ему сердце, если выразишь презрение к тому, что он ценит.

Их окружили деревья с широкими листьями, из-под которых свешивались кисти разноцветных плодов. Вокруг росли кусты, постриженные строгими формами, кружили стаи бабочек и сотни птиц – цветных и громких. Под деревьями сосредоточенно шагали люди в тесных рубахах и штанах до колен, на головах они носили широкие шляпы. Ни один не поднял от земли взгляда, даже когда они чуть не наступили на одного.

– Что они делают?

– Собирают птичьи кучи.

Только теперь она заметила, что каждый из них имеет сотканный из газовой ткани мешочек, наполненный мелкими темными шариками.

– Зачем?

– Для анвайи. Это напиток, что делается из зерен ваолей. – Отравитель указал на гроздь плодов. – Сами плоды ядовиты, хотя из них можно добыть отвар с легкими возбуждающими свойствами. Сырое зерно их не пригодно ни к чему. Зато, если плод съеден попугаем, а потом выведен наружу, появляется гри, зерно наполовину переваренное, из которого желудочные соки птиц вытянули весь яд, оставив лишь эссенцию. Анвайя – это княжеская редкость, чуть горькая, с привкусом ванили, оживляет ум и тело, прибавляет витальные силы, гонит прочь дурные мысли.

Они прошли мимо очередного собирателя птичьих отходов.

– Это специально выращенные деревья и специально подобранные птицы. А унция гри стоит своего веса в серебре. Потому не удивляйся, что они не обращают на нас внимания. О, вот и загоны.

Загоны слонов выглядели как готовый к обороне боевой обоз. Ров с кольями на дне, частокол из бревен в два фута, сторожевые башни, ворота, которые, казалось, выдержали бы и удары тяжелого тарана. Это тянулось на несколько сотен шагов в каждую сторону.

Самий развел руки, словно говоря: «Это все мое». Широко улыбнулся.

– Ну ладно, веди. – Деана кивнула, указав на ворота. – Это ведь твой дом.

Он провел их небольшой калиткой, помещенной в стороне от главного входа, – прямо на большую площадь. Несколько мужчин здесь приветствовали его ласковыми улыбками, но, похоже, вид отравителя и иссарской женщины удержал их от того, чтобы приблизиться. Впрочем, им было чем заняться: одни собирали лопатами и грузили в мешки огромные куски дерьма, другие поливали водой и отмывали шершавые плиты. Из-за ближайшего дома донесся громкий рев слона.

Самий направился туда. Они миновали еще одну гигантскую дверь и оказались в помещении, которое по размерам было не меньше тронного зала. Если, конечно, где-то нашелся бы тронный зал с глинобитным полом, посыпанным соломой. Поток света, врывающийся в ворота, разделялся напополам, углубляя тени по обе стороны и решительно мешая точной оценке размера.

Мальчишка побежал налево и исчез в тех тенях. Потом вынырнул, шаловливо улыбаясь и махая рукой. «Пойдемте». Потом отступил под стену.

Сухи легонько подтолкнул ее вперед:

– Ступай, это твоя аудиенция.

Деана чувствовала тут какое-то коварство. Проклятие, да у отравителя было такое невинное лицо, словно он подавал ей бокал, наполненный всеми известными ядами, а Самий выглядел словно ребенок, прячущий за спиной дохлую крысу. Кроме того, в тени что-то двигалось и побулькивало.

Что ж, вроде бы иссарам ничего не боятся.

Поток воды ударил ее в грудь, когда она была всего в трех шагах от мальчишки, и моментально ее вымочил. Она не выругалась, не отскочила и не выдернула оружие. Спокойно сделала те три шага и, войдя в тень, встала лицом к лицу с величием.

Ей оказалось сложно оценить размеры этого слона. На первый взгляд он был даже больше Маахира, выше и массивней. Гигантские уши выглядели словно небольшие паруса, почти прямые бивни достигали земли, а свисавший между ними хобот напоминал выгнутую ветку векового дерева. И он был стар. Сморщенная кожа свисала свободными складками, в ушах виднелось несколько больших дыр, бивни пожелтели и стали матовыми. Но все же Деана чувствовала бьющую от него силу, мощь, спокойствие и красоту, которую дает большая и мудрая жизнь. В глазах животного, темных, с густыми ресницами, заметны были мудрость и радость. И немного злого юмора.

– Мама Бо, как я полагаю?

Насмешливое фырканье и легкое потопывание передней ногой были достаточным ответом для Деаны. Серая змея хобота потянулась к экхаару, девушка легонько придержала его ладонью.

– Отвернитесь. Немедленно.

Отравитель, догадавшийся, в чем дело, отозвал Самия несколькими нервными словами. Она дала им десять ударов сердца и медленно сняла повязку.

Они минуту смотрели друг на друга: столетняя слониха и девушка из горного племени. Кончик хобота аккуратно притронулся к ее щеке, носу, губам. Потом поднялся вверх и издал гремящий звук.

Снаружи ответили другие слоны.

Деана закрыла лицо и оглянулась. Мужчина и парень стояли спиной к ней с опущенными головами. Она чуть не засмеялась, глядя на столь демонстративную осторожность.

– Можете поворачиваться.

Они подняли головы и широко улыбнулись. Оба.

– И что же это значило? Этот звук?

– Мама Бо тебя приняла. И даже полюбила.

– А когда бы не полюбила?

Сухи пожал плечами:

– Мы наверняка уже соскребали бы твои останки с пола.

– Понятно.

Они подошли к слонихе втроем. Самий ухватил ее за ухо, уперся стопой в приподнятую ногу и несколькими быстрыми движениями оказался на спине колосса. Мама Бо фыркнула, набрала воду из ведерка и окатила его, вызвав вспышку дикого хохота. Деана подошла и посмотрела на слониху поближе. Кожа ее имела белый цвет, словно бы светло-серый с оттенком розового. Деана прикоснулась к боку животного, надеясь, что на пальцах ее останутся следы.

– Она белая, – сказал Сухи.

– Скорее, серо-розовая.

– То есть белая. Именно такой цвет у белых слонов: если повезет, рождаются раз в несколько десятков лет. Такие животные символизируют счастье, порядок и гармонию, они редкие и бесценные. Потому Мама Бо не принимает участия в дальних походах или войнах, поскольку она могла бы погибнуть, и бoльшую часть времени проводит под крышей, поскольку кожа ее плохо реагирует на солнце. Ей уже пятьдесят, но она единственный такой слон во всем княжестве. Вроде бы в Айши есть еще один, но его никогда не показывают, а потому я в этом сомневаюсь.

– Пятьдесят лет – это много?

– Для слона – весьма. Она еще не умирает, но уже не рожает, а ее роль – предводительствовать стадом. И бoльшая часть княжьих слонов – ее дети, внуки и правнуки, а потому нам приходится обогащать этот род животными из других городов. А еще два раза в год она идет во главе Процессии Цветов, увешанная белыми лилиями, ведя двадцать самых больших слонов князя. Это ее праздник. Следующий будет через три месяца, возможно, ты его увидишь.

– Возможно.

Отравитель смотрел на нее, прищурившись:

– Ты ведь не понимаешь, что тут произошло, верно?

– Если не считать, что меня облили водой?

– Нет. Ты и правда не понимаешь? – Он покачал головой, явно веселясь. Похлопал по морщинистой ноге слонихи. – Это Мама Бо. Мать, бабка и прабабка слонов из Белого Коноверина, которые с нами настолько же долго, как и сам Агар. Летописи гласят, что слоны сражались бок о бок с нами в войнах против Нежеланных, причем их род не прерывался веками. Проклятие, мы за это время успели сменить с десяток династий, даже Кровь Агара владеет княжеством не более тысячи лет. Но родовые древа княжеских слонов длиннее, чем у всех здешних аристократов вместе взятых. Ты стоишь перед живой легендой, наследницей сотен поколений и надеждой для сотен следующих. Полагаешь, что всякий может вот так войти и…

– Быть облитым водой?

Он посмотрел на Деану мертвым взглядом:

– Собственно, зачем я это тебе говорю? Это словно… проклятие, это невозможно перевести, не утратив большей части смысла. Словно сыпать соль в море, если понимаешь, о чем я.

Она чуть склонила голову:

– Понимаю. И не переживай, я знаю, какая это честь. – Деана похлопала серо-розовый бок. – Она чудесная. Большая, красивая, сильная. В горах мы называем таких оноус, и этого я тоже не сумею перевести. Мы так говорим при виде песчаной бури, движущейся над землей, мощной и спирающей в груди дыхание. Или о ком-то, кто исполнил особенно сложный, почти невозможный удар. А она именно такая: почти невозможная, мощная и прекрасная. Оноус.

Его взгляд смягчился.

– Ну вот. Может, для тебя и не все потеряно.

Слониха тряхнула головой, засопела, булькнула и громко выпустила газы.

Деана задержала дыхание, но даже сквозь экхаар почувствовала, как щиплет ей глаза. Обменялась взглядом с отравителем, и они – все еще стиснув губы – вышли наружу.

– Это тоже было оноус? – спросил он, судорожно глотая воздух.

– О да. Решительно – оноус. Песчаная буря так не умеет. – Деана едва поборола желание приоткрыть экхаар и вдохнуть поглубже. – Говоришь, их используют на войне?

– Все время. Не многие выдержат атаку боевых слонов.

– А ты уверен, что их ставят нужным концом к противнику?

* * *

Этот день был полон оказанной чести. Причем такой, какую ей пришлось оказывать самой, поскольку отравитель что-то пробормотал об обязанностях и быстренько исчез, оставив ее в компании парня, его земляков и огромной слонихи. А Деана имела честь наполнить поилку Мамы Бо, омыть ее бока и задние ноги, загрузить в мешок с десяток куч слоновьего дерьма и поменять солому в половине зала. Старая слониха смотрела на нее – девушка готова была поспорить – с ласковой веселостью и пару раз неожиданно подталкивала ее хоботом, опрокидывая Деану на землю.

Самий пояснил, главным образом с помощью жестов, что быть опрокинутым таким слоном – великая честь. Если Деана хорошо поняла, честь состояла в том, что ее опрокидывали, но не втаптывали в пол.

До вечера она уже наелась той чести досыта.

Но она была странным образом довольна. Целый день она и минутки не задумывалась о князе и о том, что все о ней забыли, а боль мышц обещала благость, которую принесет ей горячая ванна и длинный, глубокий сон. Ну заметила, что взгляды кружащих неподалеку людей стали чуть менее равнодушными, заметила и несколько улыбок, кто-то подал ей щетку на палке, кто-то помог забросить мешок с дерьмом на тележку. Почувствовать себя частью группы было приятно.

Когда солнце начало клониться к западу, Маму Бо повели к остальным княжеским слонам. За стойлами находилась гигантская площадка, где в меньших или больших группках стояло примерно сорок животных. Они вошли туда втроем: она, Самий и белая слониха, и Деана была свидетелем самой странной церемонии, какую ей приходилось видеть в жизни.

Старая слониха остановилась посредине, а остальное стадо начало к ней подходить и здороваться. Не бестолково, но согласно с ясно видной иерархией. Сперва самки с детьми, потом самцы с Маахиром во главе, и только после молодые обоих родов и любой величины. Словно владычица давала аудиенцию подданным.

Мама Бо была настоящей королевой.

Когда Деана вернулась в свою комнату, ее уже ждала горячая ванна. А еще ковры, несколько больших и малых шкафов, три внушительных зеркала на стенах, несколько кресел и стол с целой армией мисок и графинов, готовых к бою.

И гость.

Она захлопнула дверь, выталкивая Самия наружу. Проверила те шкафы, в которых мог кто-то прятаться, старательно прикрыла ставни и зажгла несколько ламп.

Все это время Лавенерес сидел за столом с лицом, спрятанным в ладонях, и молчал. Вздрогнул, только когда она встала над ним.

– У меня для тебя подарок, – сказал он тихо, указав на лежащую перед ним безделушку.

Деана взяла ее: небольшой, украшенный рубинами медальон в форме пламени.

– Красивый, – пробормотала она, кладя украшение на стол. – Ты всегда просишь прощения драгоценностями?

– Это не драгоценность, но ключ. Если ты покажешь его кому-нибудь во дворце, тебе укажут дорогу к моим комнатам. Днем и ночью.

Она промолчала, полагая, что упоминание ночи не скрывало в себе никаких намеков.

– Всего у нескольких людей есть такие, – прошептал он. – Великий Кохир, Сухи, командир стражи. Я доверяю тебе.

Это простое признание заставило сжаться ее сердце, а потому она только иронически фыркнула и сменила тему.

– Это твоя заслуга? – обронила она, стягивая тальхеры и вешая их на спинку. Не дождавшись ответа, уточнила: – Все эти вещи.

Он впервые поднял голову и неуверенно улыбнулся. Она вздрогнула.

– Ну-ну, ты выглядишь как тот, кто едва закончил неехас, – быстро добавила Деана, чтобы скрыть впечатление, которое произвело на нее его лицо: худое, с кругами под глазами и восковой кожей.

– А что это такое?

Голос его тоже звучал нелучшим образом.

– Пост, являющийся искуплением за небольшой грех. Чаще всего длится месяц. За это время искупающий получает раз в день краюху хлеба, а каждую вторую ночь проводит в молитве и бдении.

Слабая улыбка сделалась несколько мечтательной:

– Это значит, каждую вторую ночь можно высыпаться?

Она скривилась раздраженно:

– Дурень.

Несколько минут у нее заняло отыскать небольшой кувшинчик, от которого шел интенсивный горький запах с ноткой ванили. Деана налила в бокал – анвайя наполнила его глубокой коричневой жидкостью – и сунула посудину князю в руки:

– Выпей, говорят, такое взбодряет.

Он обнял бокал подрагивающими пальцами. Улыбнулся:

– Впервые пью анвайю из хрусталя для вина. Обычно мне подают ее в фарфоре.

– Пей. Представь себе, что мы снова в пустыне и что нет другой посуды.

Улыбка его погасла.

– Я бы порой хотел… правда хотел бы… вернуться в пустыню. – Лавенерес смочил губы, скривился. – Пью ее вот уже несколько дней непрерывно. Больше не действует. А ты? Не желаешь?

Перед ее глазами возникли стаи птиц и люди в широких шляпах:

– Нет. Не хочется. Я спрашивала, твоя ли это заслуга. Ковер и все прочее.

Он покачал головой:

– Ничего об этом не знаю. Но в полдень я слышал, будто ты пошла к Маме Бо. Для одних это почти святотатство, для других подтверждение, что ты избрана. Похоже, Овийя принадлежит ко вторым. Хотя я и не жду, что она когда-нибудь в том признается.

Деана уселась напротив мужчины, потянулась за миской с рисом и фруктами. Здешний рис был другим, чем тот, что иссарам покупали у купцов с Юга: белый и чистый, без чешуек и твердых зерен. Ей немного не хватало того, из дома.

Она сняла экхаар и принялась есть.

– Она неплохая женщина. Ты ведь именно это хотел сказать, верно?

– Да. Она неплохая. Она… немного как Мама Бо. Любит знать, где и на каком месте находится всякий. Иерархия, место, важность. Она – главная в Доме Женщин, а потому все женщины находятся под ее командованием… Ну, может, кроме Варалы и теперь – тебя.

– Варала? Та, которая сегодня меня навещала?

Он вздрогнул, словно пойманный врасплох. Нахмурился:

– Этого я не знал. Самая важная женщина во дворце лично проведала тебя. – Он покрутил головой, словно осматриваясь. – Я не заметил какой-то труп?

Она фыркнула, игнорируя шутку:

– Самая важная?

– О да. Это она вместе с Храмом Огня, Библиотекой и Родами Войны решает, кто из молодых женщин достаточно чист, нетронут и набожен, чтобы родить очередного князя. У кого достаточно чистая кровь, чтобы сделаться матерью нового Огонька. До этого времени она не интересовалась мной в этом смысле, мой брат должен был взять на… скажем, на плечи эту… скажем, тяжесть. По крайней мере у Овийи с тобой точно определенная проблема, поскольку она не может ни приказывать тебе, ни убрать тебя из дворца, и, похоже, ты ей нравишься.

– Нравлюсь?

– Если бы не нравилась, то спала бы в хлеву со свиньями.

Деана тяжело вздохнула:

– Странно. Сухи сказал мне то же самое.

– Потому что он мудр. – Князь допил бокал, вздохнул: – Уже не действует. Знаешь, что этот негодник позволил мне сегодня спать почти до полудня?

– Я слышала. Именно поэтому он и сумел ко мне прийти?

– Наверняка. Говорит, ты быстро возвращаешь силы… Тренируешься.

– Немного. Например, сегодня я перенесла несколько мешков дерьма и обмыла половину слона. Заднюю половину. Это хорошая тренировка. Что напоминает мне: нужно принять ванну.

Он ничего не сказал, только чуть наклонил голову, прислушиваясь. В том, как он сидел, было такое желание, голод и тоска, что Деана поколебалась, стягивая верхнюю одежду.

– Почему ты молчишь?

– Слушаю… смотрю… порой, когда я резко выхожу из темноты на свет… или утром вдруг открою глаза, мне кажется, что я вижу… или просто вспоминаю, как оно: видеть. Я бы многое отдал, чтобы суметь тебя сейчас увидеть. Несколько ламп, зеркала отражают их свет, вода парит в ванне и ты. Рядом. Нагая.

– На мне все еще одежда. – Она сбросила оставшуюся и опустилась в воду. – И лучше бы тебе перестать за мной подглядывать. Даже мысленно.

Он засмеялся, тихо и искренне, а она вдруг затосковала по этому смеху, который последний раз слышала в пустынной пещере, когда они полагали, что не переживут следующий закат.

– Тяжелый день?

– Да. Обрар Пламенный настаивает на своем испытании в Оке. Льстит, угрожает и подкупает людей, чтобы те на меня повлияли.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что те, кто десять дней назад противились его испытанию, нынче говорят, что, возможно, это не худшая идея. Тогда Камбехия сделалась бы официальным союзником Белого Коноверина, окажись что и там правит Кровь Агара. Да и сам Обрар избрал прозвище Пламенный затем, чтобы добиваться этой чести.

– Агар-от-Огня, Обрар Пламенный. Словно отец и сын.

Лавенерес фыркнул:

– Да. Даже ты это видишь. А есть те, кто этого не замечает или притворяется, что не замечает, потому что камбехийское золото закрывает им рот и глаза.

Вода все еще была горячей и пахла благовониями. Деане казалось, словно тепло высасывает из ее тела усталость, проникает вглубь, до самых костей, расслабляя все мышцы. Скорее для поддержания разговора, чем из интереса, она спросила:

– Ты выбил у кого-то из рук оружие, да? Тем, что сам выбрал, когда войти в Око.

Он тихо засмеялся:

– Да. Тут оружием может стать что угодно, даже религиозные торжества. Жрецы приказали бы мне ждать, оттягивая момент церемонии, слали бы очередные пожелания. И все время, пока этот Камень Пепла милостиво не согласился бы на испытание, я не был бы настоящим князем. Они могут принимать на себя прозвища Избранных, Святых Сосудов, Камня Пепла, Меча Жара или Длани Милосердия и полагать себя стражниками Ока, но ни в одном из них нет достаточно крови Благословенных, чтобы войти в Око.

Странно, впервые с того мига, как они познакомились, он показался разгневанным.

– Если я верно поняла, ты – лишь один среди них.

Он зашипел раздраженно:

– Верно. Князь всегда наследует титул Наследника Огня, первого среди авендери Агара, но он не имеет права возводить либо снимать кого-то из остальных. Это слишком плотный узел, чтобы распутать его простым движением. Традиционная иерархия не отражает истинный расклад сил в Храме. Камень Пепла в ней пятый, но поскольку это он держит руку на храмовой сокровищнице, то он и правит.

Деана взяла губку и принялась тереть кожу.

– Ты сказал «достаточно крови». А это сколько? Если Агар оставил своих авендери три с половиной тысячи лет тому, то кровь должна быть довольно сильно разреженной.

Единственным ответом был звон посуды. На миг ей показалось, что если повернет голову и взглянет, то увидит князя похрапывающим прямо на столе.

– Да. Сильно. Первые две с половиной тысячи лет Кровь Агара обитала на небольшом островке у берегов Коноверина. Остров насчитывал едва лишь несколько сотен жителей, и, как рассказывали, жили они там словно короли. А потом Самаиды, последняя глихийская династия, правящая в королевстве Даэльтр’эд, совершили ошибку. Не смогли справиться с набегами пустынных кочевников и с черными племенами и создали армию солдат-невольников. И решили надеть на шеи Вознесенным ошейники долга, сплетенные из религиозных повинностей, дать им бога, которого они станут чтить, чтобы вера удержала их в путах. А ведь Служанка, тогда Служанкой и не бывшая, для такого не годилась. Как и далекие Майха или Реагвир, которого здесь помнят как Истребителя. Им казалось, что Владыка Огня будет в самый раз. Наверняка изменили свое мнение, когда Око впервые запылало в самом центре города, а их дворцы сгорели в пламени.

Непросто было понять, говорит ли Лавенерес с такой страстью или просто с трудом выдавливает из себя фразы. Она не стала оглядываться, чтобы проверить.

– Это сложная история.

– Сложная? Нет. Обычная история жажды власти, гнева и силы, которая просыпается и понимает, что ей уже нет нужды сгибать шею, потому что ладонь, что держит кнут, слаба и немощна. – Деана услышала, как он встает из-за стола. – И вот круг совершил полный оборот. Я все раздумываю, настолько ли мы слепы, как и Самаиды. Ха, ирония: слепцы, ведомые слепцом. Мой отец был прав: жадность приведет нас к гибели, а они делают все, чтобы только ничего не делать.

Кровать заскрипела, когда он на нее упал.

– Если меня будут искать… скажи, что меня похитили бандиты. Если нет… разбуди… на рассвете.

Она спокойно закончила купание, наслаждаясь тишиной. Казалось, что княжеские обязанности настолько же изнурительны, как уход за слоном. Но наверняка больше вычерпывали разум.

Деана вышла из воды, вытерлась и оделась. Произнесла благодарственную молитву за хороший день.

И легла рядом с Лавенересом, который в этот миг не был ни князем, ни потомком авендери какого-то малоизвестного бога, ни владыкой большого города – а лишь смертельно измученным мужчиной.

Им обоим не помешал бы хороший сон.

* * *

Они проснулись перед самым рассветом и лежали в молчании, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить другого. А когда наконец поняли, что это неважно, он вздохнул, странно хмыкнул и встал с постели.

Ее рвал гнев. Как он смел даже не попытаться?! Хотя бы затем, чтобы она могла дать ему взбучку.

Он улыбнулся, словно читая ее мысли:

– Нынче я князь, а ты ведь не спишь с князьями, верно?

Она не ответила, а когда он оделся и вышел, она произнесла молитву на начало нового дня, сделала серию упражнений с саблями и съела быстрый завтрак.

И только тогда поняла, что он так и не сказал вчера, зачем пришел, – и не сказал нынче, вернется ли.

Глава 2

Прежде чем вплыть в залив, они бросили якорь в четверти мили от берега и съели ранний обед. Медленно, не спеша. Йнао настояла на остановке, чтобы – как заявила – никого не поймать врасплох. Некоторое время назад среди ка’хоон появилась мода на быстрые рейды вдоль побережья, а недоступность его лишь увеличивала у молодых воинов жажду пережить такого рода приключение. В конце концов, даже на самый отвесный клиф можно взобраться при помощи крюков и веревок. С того-то времени любой прибрежный клан наблюдал за океаном, и лучше было не подлавливать местных внезапным визитом.

Альтсин признал ее правоту. Правда, на мачте развевался знак ордена: две стилизованные ладони, охватывающие невидимый шар, но символ Великой Матери не гарантировал здесь полной безопасности, а стрела всегда быстрее слова. Лучше будет позволить себя заметить и подождать приглашения.

Оно пришло пополудни, когда на высокой скале появилась фигура, размахивающая желтым флагом. Девушка легонько улыбнулась:

– Можем плыть. Нам покажут вход в залив.

Называть «заливом» трещину в скале, которая заканчивалась водяным глазком шириной в несколько ярдов, – такое наверняка вызвало бы ухмылку у Близнецов Моря, но на Амонерии именно подобные места и выполняли функции портов. У этой конкретной дыры стены оказались отвесны, как стены крепости, и имелась лишь одна узкая и негостеприимно выглядящая тропка, ведущая наверх. Зато сам «залив» был снабжен чем-то вроде небольшого мола, выстроенного из вбитых в дно свай и нескольких досок, что давало понять: им пользуются не только в исключительных случаях визита неожиданных гостей. Йнао настаивала на том, чтобы и ей надеть монашескую сутану, пока они не убедятся, что повстречали членов дружественного, а не враждебного клана, а потому Альтсину пришлось брать на себя труд произвести хорошее впечатление.

Комитет по встрече состоял из трех мужчин: высокого для сеехийца старого воина в кожаном нагруднике, усиленном пластинками бронзы, и двух юношей в суконных рубахах, штанах и широких, вышитых сложными узорами поясах. У всех были копья, топорики и широкие ножи, а у воина еще и короткий лук и колчан со стрелами.

Альтсин слегка поклонился, стоя на раскачивающейся палубе:

– Приветствую благородных мужей из рода уверунков.

По-сеехийски такие обращения звучали удивительно формально. Но, по крайней мере, это было лучше, чем обмен ударами.

Старший приподнял брови и обнажил скрытые в усах зубы в чем-то, что должно было сойти за улыбку.

– Ты ждешь приглашения, монах?

– Верно. Жду. Чужаки, приходящие без приглашения, хуже врага. – Перед отплытием Энрох вбил ему в голову несколько принципов, и одним из них было: всегда жди приглашения хозяина.

Улыбка сделалась шире, а глаза хитро прищурились:

– Ты мудрый монах. Знаешь обычай. Последнего, кто поставил ногу на моей земле без приглашения, я протянул голого сквозь хлев, измазал в смоле и перьях, а потом прогнал сквозь крапиву. Он изрядно вопил и плакал. Ты об этом слышал?

– Правду сказать – нет. А что, крапива действительно была велика?

– Гигантская! – Мужчина вскинул руку над головой. – Вот такая, пожалуй.

– Говорят, крапива хорошо помогает при ревматизме.

– А, да. Я не слышал, чтобы позже тот на него жаловался. Впрочем, я вообще больше о нем не слышал, поскольку как-то он больше не появлялся у нас, чтобы проповедовать учение своей богини. А ты? Что привело тебя?

– Я кое-кого ищу. Воина, называемого Малым Кулаком, из клана Удрих.

Улыбка исчезла, губы сжались в тонкую полосу:

– Зачем?

Вор чуть зубами не заскрежетал. Колени, щиколотки и локти его опухли и были покрыты черно-зелеными синяками, у него болело в груди, а с правой стороны живота что-то кололо. Боль появилась вчера вечером, словно решив догнать остальное тело, и росла, и из-за этого, пожалуй, он и чувствовал раздражение. Большое раздражение.

– Естественно, чтобы поговорить. Для чего же еще встречаются люди?

– Зачем ты хочешь встретиться с ним, чужак? – Ладонь, стискивавшая копье, дрогнула, словно наконечник рвался к груди Альтсина. – Может, северным бабам и нравится трепать языком почем зря, но наши мужчины не любят тратить на это время.

Вор должен был почувствовать укол страха, поскольку слово «чужак» по-сеехийски слабо отличалось на слух от слова «враг». Но раздражение на этого пустоголового глупца, который решил кичиться собственной значимостью перед двумя молокососами, взяло верх над рассудком. Кроме того, боль все увеличивалась, и перспектива быть проткнутым копьем не выглядела такой уж страшной.

– Я слышал об этом. Но что у меня к нему за дело – это моя проблема. Если его не знаешь, скажи, и мы отчалим искать более гостеприимное место.

Теперь три пары светлых глаз таращились на него с берега, а три копья покачивались неуверенно.

– И как же зовут того воина?

– Не знаю.

Глаза старшего мужчины не по-хорошему сузились, наконечник копья чуть наклонился.

– Странное это имя, чужак.

Раздражение потянулось, открыло рот и толкнуло в бок своего брата, злоречие.

– Отчего же? Большинство людей, которых я встречал, носили именно такое имя.

Раздался смех. Сперва тихое, сдавленное хихиканье, а потом открытый, громкий хохот. Лодка качнулась, и Йнао вышла из-за Альтсина, откидывая на спину капюшон сутаны. Девушка легко соскочила на помост и встала перед воином в кожаном панцире:

– А я думала, что ты обрадуешься, увидев меня, дядя.

Только это вор и сумел понять, а потом девушка перешла на какой-то местный диалект, выбрасывая из себя слова со скоростью дождевых капель, молотящих в крышу во время ливня.

Как видно, приветствие прошло успешно, мужчина обернулся к лодке, а в глазах его не было ни издевки, ни вызова:

– Примите приглашение в мой дом и будьте мне братьями днем и ночью, в здоровье и в хворости. Это честь для меня и моего рода.

Невозможно было произнести тираду формальней, но, с другой стороны, это означало конец глупого разговора и – что обещало истинные мучения – восхождение на клиф.

Они привязали лодку и двинулись по узкой тропе, подгоняемые двумя юношами, которые после короткого рявканья старшего мужчины побежали вперед. Йнао шла сразу за дядей и щебетала, каким-то чудом не утрачивая дыхания. Альтсин шагал следом, при каждом движении ощущая боль, едва в силах перехватывать воздух. На середине дороги он позволил Найвиру обогнать себя, а тот был слишком возбужден, чтобы заметить состояние спутника, но глаза Домаха, как обычно, примечали все.

Он остановился пониже Альтсина и смотрел ему прямо в лицо, молча ожидая, пока тот продолжит подъем. Прежде чем они добрались наверх, останавливались еще дважды, и вору казалось, будто взгляд гигантского монаха видит каждый синяк и каждую припухлость, которые сам Альтсин пытался скрыть.

Слава Владычице за обет Мертвых Уст, который ограничивал общение с Домахом до красноречивых взглядов и мрачного выражения лица.

Наверху их уже ждали лошади. И двухколесная повозка, на которую Альтсин сразу свалился, отговорившись отсутствием опыта езды на лошадях.

Их хозяин, один из юношей, Йнао и Найвир отправились верхом, а Домах – глянув на местных лошадей, не намного крупнее пони, и на повозку, которую им предоставили, что напоминала тачку с двумя колесами, – улыбнулся с мрачным фатализмом и пошел пешком. И не то чтобы это их задерживало.

Один из юношей, стоило им двинуться, тотчас оторвался от группы и полетел галопом вперед. Второй сел на облучке повозки и подгонял лошадок.

Вор без смущения оглядывался вокруг. Немного было таких, кто мог сказать о себе, что сумел странствовать по территории сеехийцев. Здешние земли, в противоположность лесистому, влажному и мрачному северу острова, были плоскими, каменистыми, поросшими небольшими группками хвощей. Богатство этой части Амонерии скрывалось под землей, в шахтах аметистов и агатов и месторождениях олова и серебряной руды, поскольку плодами самой земли, неприязненно суровой, местные племена едва ли сумели бы себя прокормить.

Окрестности не отличались ничем особенным. Дорога вилась между небольшими холмами, поросшими рахитичными деревьями и пятачками травы цвета грязной зелени, и, лишь когда они отъехали на немалое расстояние от берега, удалось заметить первые следы человеческого присутствия в виде невысоких каменных стен, что тянулись на целые мили. Из-за этих ограждений сонными глазами поглядывали на них неповоротливые коровы и ленивые пони, а овцы, увидав чужаков, сбивались в тесные стада. Зато владельцы их не выказывали страха. Старший воин приветствовал пастухов, отделываясь от их вопросов взмахами руки и лишь подгоняя коня. Альтсин рассматривал местных, что выглядели для него настолько же экзотично, как и окрестности.

Все люди были, скорее, среднего роста, чаще со светлой кожей и – в большинстве своем – с темными волосами. Мужчины стриглись коротко, зато носили пышные усы, а порой и бороды, женщины заплетали волосы в десятки косичек, из которых складывали совершенно фантастические конструкции. В одеждах преобладало сукно и окрашенный в зеленое, желтое и коричневое лен, довольно темные тона. И все, как мужчины, так и женщины, а также бегающие поблизости дети были вооружены. Луки, дротики, секирки, тяжелые, чуть искривленные ножи и копья, топоры и даже мечи доказывали, что в словах, будто Амонерия – остров непрекращающейся войны, нет ни капли преувеличения. Некоторые мужчины даже ходили в кожаных куртках и шлемах, что нечасто встречаются у простых пастухов.

Армия, в любой момент готовая к битве. Роды, кланы и племена, которые не притворяются, что мир – нечто большее, чем короткий перерыв в бесконечной войне, которая, в свою очередь, естественное состояние человечества, что…

Вор вздохнул и откинулся назад, глядя в небо. «Слушай, ты, ублюдок, выпердыш завшивленной козы, трахнутой стаей пьяных бандитов, страдающих болезнями детородных членов, – подумалось ему спокойно, без особой горячности. – Это наверняка твои мысли, поскольку мне-то до жопы человечество, его война и мир. Не интересует меня, что там у тебя крутится в полубожественном, но совершенно трёхнутом разуме, но у меня нет сил, чтобы ссориться с тобой сейчас. Поэтому давай договоримся, что на какое-то время ты дашь мне покой, чтобы я мог отдохнуть. Эдак лет на семьдесят… на восемьдесят лет, лады? Или, по крайней мере, до того мига, как я вышибу тебя из своей головы. Тогда найдешь себе какое-то другое тело, чтобы его мучить, и мы больше не встретимся. Но сейчас позволь мне наслаждаться путешествием, хорошо?»

Ответа не было, но, сказать честно, он его и не ожидал. С тем же успехом жертва кораблекрушения, вцепившись в обломок, оставшийся от затонувшего корабля, могла бы то ругать океан, то пытаться с ним договориться. Но ведь люди так и делают, верно? Альтсин прикрыл глаза и улыбнулся небу. Чтоб тебя, Реагвир, чтоб тебя разорвало!

– А ты выглядишь лучше, – вырвал его из задумчивости голос над головой. – Там, на лодке, мне все казалось, что ты вот-вот свалишься.

Альтсин поднял веки. Старший воин ехал рядом, поглядывая на него сверху.

– Морские путешествия мне не по нраву, – ответил вор. – А это было исключительно длинным.

– Так зачем ты в него отправился?

– Чтобы закончить то, что начал, найдя ее в порту. Не люблю оставлять дела другому.

Мужчина кивнул:

– Это хорошо. Незаконченные дела всегда найдут способ ткнуть тебя ножом в спину, как говаривал мой отец, добивая врагов на поле битвы. Я – Аудаав из клана Удрих из белых уверунков. Дядя Йнао. Когда ее брат доплыл до берега, говоря, что морская тварь пожрала лодку, ее отец десять дней искал следы по всему побережью. И ничего не нашел.

– Значит, ее брат… Уууу… как там его?

– Угий. Он жив.

– Это славная новость.

– Хорошо. Мы могли потерять двух детей, но не потеряли ни одного. Оум благосклонен к нашему роду.

Альтсин видел лицо воина снизу, с трясущейся повозки, а потому не мог сказать, говорит воин всерьез или просто повторяет привычные формулы. Чувства, которые сеехийцы питали к своему богу, были странными, представляли собой мешанину любви и смешанного с симпатией легкомыслия. Они не принимали учения Баэльта’Матран, хотя уважали ее каким-то странным образом, но никогда не пытались обратить кого-либо в веру Оума. Но и среди них находились фанатики, готовые выпустить кишки, потому что им не понравилась чья-то усмешка, когда прозвучало имя бога Амонерии. Безопасней всего во время разговоров с местными было натягивать на голову капюшон и делать вид, что ты думаешь о чем-то другом.

И никогда не комментировать слов, которые раздались только что.

– А он большой.

Ого, получается, дядя Йнао все же тупоголовый религиозный дурень. Наверняка сейчас начнет рассказывать о силе и мощи Оума.

– Я бы охотно поглядел, как он сражается, – продолжил мужчина. – Наверняка шел по полю битвы, словно медведь сквозь стаю собак.

Альтсин решил, что он чего-то недослышал, а потом глянул в сторону, куда смотрел Аудаав. Домах вышагивал неподалеку, с легкостью подлаживаясь под шаг лошадей.

– Ах, брат Домах из К’ельна. Не поглядишь. Это монах и любитель мира. Самый большой, какого я только знаю.

– Что ж. Каждый совершает в жизни ошибки, но пока человек стоит – может их исправить. Не затем же ваша богиня дала ему эдакое тело, чтобы он рассказывал о милосердии и прочих глупостях. Даже ей нужны воины.

– Домах тоже так считает, но зовет себя воином милосердия. И пусть так и останется.

Сеехиец недовольно фыркнул:

– Пусть. Куда лучше ходить с миской и собирать милостыню для убогих. Да, я знаю, что вы делаете в городе, здесь уже бывали другие монахи, рассказывали о том. Для мужчины сплошной стыд – собирать деньги.

Альтсин несколько раз ходил так, но не чувствовал себя униженным. Сутана придавала такой деятельности другие оттенки.

– Брат Домах лишь раз покинул монастырь, ходя за милостыней. За вечер собрал больше, чем все остальные братья за месяц. Но потом приор запретил ему это делать.

– О. Интересно. Почему же?

– Было многовато жалоб на разбой.

Миг дядя Йнао смотрел на него удивленно. Потом глянул на Домаха и вдруг понял.

Смеялся сто следующих шагов, а пастухи и их скот провожали путников удивленными взглядами.

Глава 3

Великая Библиотека выглядела величественно. Гигантский, шириной футов в двести фронтон, ворота, где мог поместиться отряд слонов, широкая лестница в несколько десятков ступеней, на которых лежали, сидели или стояли группки спорящих мужчин.

Ворота она застала приглашающе приоткрытыми.

Деана была одна. Уже месяц она обменивалась с Самием словами, ее суанари, может, и не стал хорош, но она уже могла договориться со служанками, а потому решила, что как-то да справится.

Весь этот месяц Самий, порой Сухи, а иногда и оба брали ее в город.

Сперва Деану настигли ошеломление, растерянность, восхищение… первые дни она не знала, как с этим справляться. А эти два негодника показывали ей Белый Коноверин с такими лицами, словно все вокруг принадлежало им. Порт с сотнями кораблей со всего мира, Канал Змеи длиной в три мили, соединяющий озеро Ксес с морем, портовый район, где можно повстречать любую нацию, торгующую с Дальним Югом. Увидела Деана базары, что выглядели как поля битв, с воплями, криками и расхваливанием товаров, и кварталы торговцев шелком, специями, слоновой костью, фарфором и драгоценными камнями. Но потом она выработала иммунитет к прелестям города. Богатство, которое в меньшем количестве ошеломляло бы и бросало на колени, выказываемое таким-то образом, изрядно утрачивало силу воздействия. Она привыкла.

За месяц Деана слегка поправилась, восстановила силы и привыкла, что раз в три-четыре дня у нее бывает гость. Лавенерес порой появлялся вечером, порой – поздней ночью, она же позволяла ему оставаться до утра, а иной раз вежливо выпроваживала. Если он оставался – разговаривали. О проблемах с великими родами, торгующими шелком, о делегации приморских городов, лежащих к западу от Империи, что просили об особенных привилегиях для своих кораблей, о попытках облегчить законы, втаптывающие головы рабов в грязь, и о том, кто и зачем выступает против таких попыток. Собственно, говорил он, а она слушала, лишь время от времени задавая какой-то вопрос. Не пыталась ему советовать или влиять на его решения, и он, пожалуй, был ей за это благодарен.

И никогда уже не вспоминал, что он не князь.

На свое счастье, поскольку она слишком не любила врунов. Ей никто не рассказывал об успехах укрепления власти Лавенереса, но это было заметно на улицах. Люди улыбались, разговаривали свободно, а по мере того, как Деана осваивалась с языком, она понимала все больше. Комментировали цены на специи, фрукты, овощи и мясо. Новые поставки шелка или то, что чья-то жена была поймана на измене, у кого-то украли кольцо, после свадьбы дочки половина гостей заболела…

Сухи, который при вылазках в город одевался просто – хотя все равно часто даже это не помогало и его узнавали, – казался доволен тем, что слышал на улицах. Ничего не говорил, но то, как он порой улыбался, кидая горсть медяков нищему, или когда попивал разведенное вино на террасе винной лавки, выдавало, что он нынче поспокойней, чем месяц назад. Деана тоже заметила, что на улицах стало меньше солдат в желтых, зеленых и бурых одеждах, а раз она даже видела, как все три цвета братались друг с другом за одним кувшином.

Кровь Владыки Огня утвердилась на троне, а Белый Коноверин вздохнул спокойней.

Но Деане было сложно двигаться по городу в обществе погонщика слонов, отравителя или нескольких воинов из Рода Соловья так, чтобы не обращать на себя внимание. С тем же успехом могла бы она нанять герольда, который шел бы впереди и вопил: «Идет дикая воительница, спасшая жизнь князя!» – ожидая дождя шелковых платков, брошенных под ноги, и десятка рук, что пытались до нее дотронуться. Сперва это было даже забавно, потом начало ее нервировать.

Потому сегодня она вышла без сопровождения и теперь стояла перед гигантскими воротами, украшенными бронзовыми, покрытыми патиной барельефами, что изображали, как описал ей Сухи, Агара, побеждающего Девять Демонов Пламени, поглощающего и сковывающего их силу, чтобы огонь служил людям, а не жег и не уничтожал все вокруг.

В одиночку воительница в темной одежде, подпоясанная черным поясом, не должна бы пробудить никакого интереса, иссарам в Коноверине не были чем-то особенным: во время походов в город Деана уже встречала своих земляков, чаще всего из племен, что обитают на западе Анааров. Тогда ее черные пояса были для нее лучшей защитой, чем присутствие отравителя и стражников. Ни один иссарам не подойдет первым к паломнику, если тот сам не подаст знаков, что хочет поговорить.

Она еще раз взглянула на ворота. Позеленевшая бронза в девяти рельефах. Девять смертей, причиненных девяти сотканным из дыма бестиям гордым воином в короне огня на голове. Только в короне. Сухи предупредил ее, что рассказ о том, как в начале времен Агар Красный победил и уничтожил демонов огня, тут воспринимается очень серьезно, а потому лучше не делать никаких презрительных жестов. Два года назад несколько пьяных моряков из дальних стран были казнены на месте Соловьями за такой поступок.

Так-то, не расскажи он ей, она бы и не обратила внимания на изображения, сейчас же отметила разве что, что автор то и дело старался подчеркнуть мужественность Агара.

Деана поднялась по лестнице.

В здании она вошла в длинную прихожую с дверьми справа и слева. Везде горели лампы и кружили люди, но, казалось, все ее игнорировали. Один, самое большее пара взглядов – и возвращались к своим делам. Такое приятно отличалось от замешательства, какое она то и дело вызывала, но, с другой стороны, ей был нужен кто-то, кто выдаст ей несколько книг. В частности, тех, что рассказывают о родственных иссарам беглецах, которые после объявления Закона Харуды избрали изгнание. Как у Песенницы Памяти, у нее была обязанность собирать все известия о своих побратимах, пусть даже и тех, кто отбросил слова Избранника.

Она зашагала вперед. Ее удивило, что над дверьми расположены надписи знаками, что выглядели как те, которыми иссарам записывали свои родовые древа. Некоторые она могла даже прочесть. «Книги лета», «Морские повествования», «История…» – этих знаков она не узнала, – «Дерево и цветы», «Меч во… рту»? Похоже, что даже знание древних пиктограмм не слишком-то ей пригождалось.

Кто-то встал у нее на пути. Деана сделала шаг влево, чтобы обойти, передвинулся и он, сделала шаг вправо – он тоже; она опустила взгляд.

Перед ней стояло пять футов и два дюйма вежливости. Вежливая улыбка, сложенные в вежливом жесте ладони, глаза с вежливым вопросом, таящимся на дне. Мужчина. На глаз – лет тридцать, белые одежды, голова и лицо гладко выбриты.

– Я мешаю? – спросила она на суанари.

– Нет, Ищущая, – ответил он вежливо на безукоризненном к’иссари. – Если твоя дорога известна, то прости негодному и не обижайся, – добавил он, отступая в сторону.

Проклятие, она не ждала подобных слов так далеко от гор. Извинения Паломника. Если возникала потребность зацепить странника во время паломничества, то лучше начать с извинений.

– Ты хорошо говоришь на моем языке, незнакомец.

– Это заслуга долгого обучения, Ищущая. – Он казался смешавшимся и довольным одновременно.

– Тебе нужна помощь?

Мужчина смутился еще сильнее:

– Прости за смелость. Твои земляки редко посещают стены библиотеки, а еще реже появляется тот, кто, как полагаю, распознает знаки конетх.

–?Конетх?

– Да. Эта письменность некогда была распространена на всем юге континента, до Анаар и гор Вопля. Одна из древнейших письменностей мира. Мне казалось… Прости за смелость, Ищущая, но мне казалось, что ты читаешь надписи над залами.

Деана невольно улыбнулась. Узнала этот голод, происходящий из неуспокоенного интереса. Даже среди иссарам искусство чтения знаков было слабо распространенным. Только Песенники Памяти и Знающие еще учили их, остальные пользовались алфавитом, принятым от геверийцев и других народов пустыни.

– Я знаю его немного, в версии моего народа, – указала на ближайшие двери. – «Истории равнин», если я не ошибаюсь, а там написано: «Мудрость стали и бронзы».

– Да! – Он обрадовался, словно ребенок. – Да, все именно так! Ты первая на моей памяти из народа иссарам, которая может это прочесть. Это превосходно. Чудесно. У нас есть книги… повествования для перевода, но версия, записанная на вашем языке, настолько сложная… Авелонея будет в восторге… просияет от радости… Вот увидишь. Пойдем же, пойдем.

Он протянул руку и схватил ее за плечо.

В ней проснулась он’иссарам.

Поймала его за запястье, выкрутила до упора и слегка потянула вверх. Поскольку мужчина был ниже на полголовы, она легко поставила его на цыпочки.

– Незнакомец, – промурлыкала Деана. – Ты прервал мое паломничество, что я тебе прощаю, поскольку ты знаешь обычаи. Ты не назвал своего имени, что недопустимо, но я прощаю тебе и это, поскольку приятно поболтать на родном языке, пусть даже и с варваром. Но теперь ты дотронулся до меня без позволения. Мне что, отрубить тебе руку, чтобы ты всегда помнил о правильном поведении?

Он запнулся, раз-другой попытался открыть рот и вперил полный мольбы взгляд во что-то позади нее.

– Если это только не сам князь с отрядом Соловьев, не рассчитывай на спасение, – развеяла она его надежды.

– Хм… Если ты намереваешься отрубить ему руку или что-то другое, то лучше выйти наружу. Кровь из обрубка запятнает весь коридор, – услышала Деана женский голос.

Должно быть, мужчина в белом знал меекх, потому что внезапно побледнел и издал совершенно мышиный писк. Деана чуть встряхнула его: так, что он даже затанцевал на кончиках пальцев.

– Ты знаешь язык и чуть-чуть – обычаи, незнакомец, – продолжила она, – но ты забываешь, что иссарам всегда носит Законы Харуды в себе. Мужчина не из рода может дотронуться до женщины, лишь когда та даст на это согласие. Если он сделает это без позволения – лучше бы ему хорошенько владеть оружием. Я отнесу твою… неосторожность на счет возбуждения. Но только раз. Хорошо?

Он истово закивал. Она отпустила его и обернулась, встав перед смуглой женщиной в белых одеждах, обшитых золотой бахромой. Перед высокой женщиной. Деана тоже не была низкой, но все равно пришлось чуть задирать голову, чтобы взглянуть ей в лицо. Темные глаза изучали ее внимательно и бесстрашно. И это спокойствие было интересным.

– Откуда ты знаешь, что мне известен язык Империи? – спросила Деана.

– В городе есть немного иссарам, носящих тальхеры в черных ножнах и та’хаффду из лучшего княжеского полотна. А еще меньше их захотело бы проведать наши стены. Ты Деана д’Кллеан, воительница, спасшая жизнь князя. Я не ошибаюсь?

– А разве не та, которую князь спас благодаря силам Агара?

– Говорят разное.

Они мерились взглядами. Это всегда непросто для того, кто стоит перед иссарам, носящим на лице повязку, но женщина, похоже, любила вызовы.

– Я – Авелонея Длинный Палец. Третья среди слуг Великой Библиотеки. Занимаюсь языками, сказаниями, легендами и мифами народов, что живут к северу от Анааров. Исследую иссарам, меекханцев, все племена, которые те покорили, до самых вессирских горцев. Народы Малых и Больших степей и даже, пусть ты наверняка о них не слышала, таинственных аг’хеери, расу, что лишь отчасти родственна людям.

У кого-то другого ее слова прозвучали бы как похвальба. Но в случае этой женщины Деана была готова поспорить, что речь просто об информации. Ни следа высокомерия или гордыни. Так швея могла бы говорить, что она шьет одежды, а кузнец – что кует подковы.

– Я – Деана д’Кллеан из д’яхирров, – представилась официально, поскольку женщина несомненно этого ждала. – Ависса, чье паломничество несколько подзатянулось.

– Я рада нашей встрече. – Авелонея приложила ладонь к сердцу и слегка поклонилась. – Это честь для меня. Может, хочешь, чтобы мы перешли на язык иссарам? – спросила она легко на родном языке Деаны.

В этот момент библиотекарь, похоже, решила, что они должны остаться одни, поскольку взгляд ее темных глаз переместился за спину Деаны, худощавая рука выполнила короткий жест, и раздался топот быстро удаляющихся сандалий.

– Ты должна его извинить…

– Я уже извинила.

Улыбка женщины блеснула, словно драгоценнейшая из жемчужин.

– Как понимаю, это очередная капля в чаше легенд об иссарам. Если бы ты ему не простила, он бы уже был мертв, правда? – добавила она гробовым голосом.

– Правда. – Деана подняла руки на уровень груди и забалансировала ими, словно чашами весов. – Тут дело в равновесии. Кажется, все пытаются воспринимать меня как прирученную зверушку. Может, если я время от времени стану кого-то калечить, не случится несчастье большее. Люди не должны забывать, кто мы такие на самом деле.

Авелонея указала путь. Они пошли вперед, а встречные быстро уступали им дорогу.

– А кто вы такие? Кроме того, что вы безжалостные убийцы, не ведающие страха, мастера любого оружия, хотя наши Ученики Меча, наверное, улыбнулись бы, услышав этот титул, а еще – фанатичные последователи своих Законов, готовые убить лучшего друга, если тому не повезет увидеть лицо кого-то из вас?

– И сколько ты знаешь таких рассказов?

– Много.

– А сколько слышала от достойных доверия людей, которые видели нас лично?

– Ни одного. – Женщина рассмеялась снова. – Что не значит, будто все они неправдивы.

– Нет, но иссарам, которые не сумеют позаботиться о фрагменте своей души, не проживут вне афраагры и нескольких дней. Да и всегда есть другой путь. Только иной раз его сложно выбрать в нужный момент. Куда мы идем?

– В залы, посвященные книгам севера. В том числе и твоим соплеменникам. А ты? Что привело сюда тебя?

Вопрос несколько сбил Деану с темы:

– В Коноверин?

– В Библиотеку.

– Я Песенница Памяти в моем роду, а потому у меня есть обязанность искать рассказы о наших братьях и кузенах. Которые, как говорят, некогда сюда прибыли. Те, кто не захотел поклониться Законам Харуды.

Тихое хихиканье заставило Деану повернуть к ней голову. Авелонея внимательно смотрела на нее:

– В некоторых книгах пишут, что это Харуда не хотел им поклониться. Якобы, когда он появился в Кан’нолете, то много дней валялся на земле, ругался и злоречил. Первые тексты даже называли его Неохотным Пророком.

Деана чуть склонила голову и постаралась, чтобы библиотекарь услышала насмешку в ее голосе:

– Проверяешь, разгневаюсь ли я, вытяну ли оружие? Третий и Пятый Свитки из Манея издавна считаются правдой. Мы принимаем колебания и бунт Харуды, потому что колебания и бунт – часть жизни любого молодого иссарам. Но каждый из них потом принимает собственное предназначение.

– Каждый?

– Каждый, кто является истинным иссарам.

Смех Авелонеи был искренним и заразительным.

– Твоя язык скользкий, как болотная пиявка. Тебе бы учить отвечать наших послов.

Они миновали двери, над которыми была надпись: «Камень в воде», что бы это ни значило, и оказались в огромном зале. А скорее, судя по числу дверей вокруг, в чем-то вроде прихожей-переростка, наполненной полками с книгами. Со множеством книг. Больше, чем Деана видела в жизни.

В стенах было с десяток футов высотой, а каждая свободная поверхность использовалась, чтобы разместить там какую-то книгу. Полки вставали под потолок, и даже странно было, что не шли по нему самому.

– В Великой Библиотеке более миллиона четырехсот тысяч книг, свитков, глиняных таблиц, оттисков в бронзе и меди, которые мы собираем больше двух тысяч лет. – Голос женщины был полон гордости матери, глядящей на дочь в свадебных поясах. – Хотя мы вот уже пять сотен лет пишем в книгах, поскольку те крепче свитков и обеспечивают лучший доступ к знаниям. Ежегодно наши копировщики заполняют знанием еще три тысячи томин – знанием, которое стекается к нам со всего мира.

Деана осмотрелась:

– Стекается?

– О да. К нам прибывают ученые, маги и жрецы со всех цивилизованных уголков мира. Из Меекхана, западного побережья, южных княжеств, Ромерийских островов и даже из далекой Сайари. По традиции, в благодарность за то, что пользуются нашим собранием, они привозят знание из собственных стран. Мы словно сито, которое из ила и мусора вылавливает золотые самородки.

– И это все ученые трактаты?

Авелонея окинула Деану насмешливым взглядом:

– Некоторые из книг здесь – поэзия, пьесы и романы. Но я знаю и тех, кто утверждает, что наше знание о мире меняется с каждым поколением, а хорошее повествование длится вечно, а потому может оказаться, что именно те романы – жемчужины человеческой мудрости. Пойдем, я покажу тебе зал иссарам.

Над входом в помещение, посвященное ее народу, виднелся символ сломанного меча, скрещенного с целым клинком. Старейшие сказания гласили, что Харуда, когда уже уступил воле Матери, сломал свой меч в знак того, что закончился один цикл его жизни, – и приказал отковать себе меч новый, как символ начала нового цикла. Со временем иссарам перестали употреблять глиф с двумя клинками, и теперь лишь половина этого символа – сломанный клинок – виднелась на родовой стене подле имен воинов, которые отдали свой фрагмент души, будучи бездетными.

Деана вошла внутрь и остановилась, удивленная. Собственно, она не знала, чего ожидать, хотя, судя по прихожей, надеялась, что зал этот менее… пуст. Комната была большой, наполненной светом, что врывался в окна под потолком, но, кроме нескольких полок, на которых она увидела, может, с два десятка свободно уложенных книг и горсть свитков, она не заметила никаких других записей. Подле большого стола с каменной столешницей стояли двое мужчин.

Должно быть, вошедшие прервали их жаркую дискуссию, поскольку лица у обоих уже стали пурпурными, а стиснутые кулаки, упертые в полированный камень, походили на вырезанные из мрамора.

Деана окинула их быстрым взглядом. Первый был явственно старше, белая одежда едва сходилась на животе, а на голове, за ушами, остались лишь кустики седых волос; второй – моложе, худой и бритый наголо, что у большинства служащих в Библиотеке мужчин, как она заметила, было в обычае. Оба смотрели на нее так, словно увидели призрака, выходящего из могилы.

Сопровождающая ее фыркнула, словно разозленная кошка, и обронила несколько слов на неизвестном Деане наречии.

Те даже не шевельнулись.

– Ученые… – Непросто было понять, слышна ли в голосе Авелонеи издевка или же просто злость пополам с нетерпеливостью. – Живут в собственном мире, готовые выдвигать баллисты аргументов против укреплений чужих теорий и интерпретаций, но когда тема спора встает перед ними собственной персоной, не знают, что и делать. Порой я думаю, что уничтожь боги весь мир вне Библиотеки, они бы и не заметили. Тот, что пониже, – Оглаль из Физ, а тот, что повыше, – его сын, Оглаль Младший.

Деана взглянула еще раз. Мужчины были схожи, как дерево и тростник. Авелонея верно поняла ее молчание:

– Сын пошел в мать, а у него – лишь дочери, потому Оглаля Самого Младшего пока что нету, и лишь Агар знает, как тот выглядел бы. Оба занимаются историей и обычаями твоего народа, хотя, как я полагаю, они лишь пару раз в жизни видели иссарам своими глазами. Причем – издалека.

Старший вздрогнул и с усилием прикрыл рот. Сглотнул, вздохнул, поклонился:

– Приветствую тебя, Ищущая, в моем доме. Хвала Матери, что она привела тебя в такое место.

Он говорил на языке иссарам с тяжелым акцентом, неторопливо подбирая слова, как тот, кто вспоминает редко используемое умение. Младший тоже вздрогнул и заговорил.

Акцент у него был еще хуже.

Деана чуть отклонилась, скрестив руки на груди в знак искренности намерений.

– Дорога мира – нынче моя дорога, – сказала она, а те, что было даже забавно, повторили это безгласно, и она почти увидела призрачные перья, записывающие на страницах их памяти ее слова, жест и стойку.

Она перевела взгляд на остальной зал и несколько расслабилась. Горсточка книг и свитков не производила серьезного впечатления.

– Тут все о вас, что посчитали необходимым записать. – Сопровождавшая ее темнокожая женщина оказалась мастером в чтении языка тела. – Законы Харуды: в шести и восьми свитках, кендет’х в оригинале и переведенный на меекх и Язык Огня. Семнадцать апокрифов вашей Книги Жизни – и ее оригинал. Записи нескольких десятков родовых древ, скопированные в цевнерийских пещерах, найденных тысяча триста лет назад. И несколько наиважнейших трудов, в том числе «Странствия вдоль границы песков» Регелесса Младшего, описывающие племена иссарам, жившие на северных краях Моря Пустынь. Им более трехсот лет, и, сказать честно, с того времени в них никто не добавил ничего, достойного размещения в этом зале.

Деана потянулась в глубины памяти. Прикрыла глаза:

– Регелесс из Вайх… Маленький человечек с темной, словно ночь, кожей и волосами цвета снега с горных вершин. Шел с востока на запад вдоль Анааров в сопровождении одного слуги и трех мулов. Останавливался у входов в афраагры, прося о ночлеге, и собирал рассказы. Имел книги, куда все и записывал. Мы посмеивались над ним, когда он шел вот так сквозь пустыню, ведомый страстью, неубиваемый и ярый. Сам смеялся над безумием своего странствия, а его отвага требовала уважения. Потому он получал место для сна, запасы в дорогу и проводников. Пять лет он странствовал, порой живя рядом с одной из афраагр по несколько месяцев. Потом он умер во время пути через земли племени г’лоулеров. Согласно его последней просьбе мы мумифицировали тело и отослали его на юг.

Авелонея прищурилась:

– Песенница Памяти… Все это правда, вместе с телом к нам и добрались «Странствия». Четыре тома. Наиболее подробный компендиум знания об иссарам, который известен миру. Ваши обычаи, традиции, легенды. Разница между племенами восточных, центральных и западных Анааров. Рисунки одежд, оружия, украшений, бижутерии. Мумия Регелесса была похоронена под полом этой комнаты. Это величайшая честь, какая может случиться со слугой Библиотеки.

Деана взглянула в черные глаза своей спутницы. Похоже, она не шутила.

– Мне нужно идти осторожно?

– Полагаю, он решил бы, что это для него честь. Хочешь взглянуть на его труды?

Они подошли к столу, где по знаку Авелонеи оказалась толстая книжища. Пергаментные пожелтевшие страницы выглядели полупрозрачными, но в остальном пребывали в прекрасном состоянии.

Чернокожая женщина осторожно перевернула страницы, полные красивых рисунков и мелких, выписанных букв. Существовал немалый шанс, что ученый перепутал свое призвание, – иллюстрации его созданы были уверенной рукой и, несмотря на убогую палитру, передавали все подробности. Фигуры мужчин, женщин и детей в праздничных одеждах, увешанных украшениями, – или в ежедневных, простых и не сдерживающих движения. Все лица были закрытыми, но каким-то образом живыми, словно рисовальщику удалось заглянуть под экхаары и увидеть под ними настоящих людей.

Оружие: сабли, мечи, копья и луки, плетеные пращи и снаряды к ним. Не выглядели они как современные, ифиры триста лет тому были длиннее, имели более массивные и клинки, и рукояти, зато тальхеры носили более короткие, тяжелые, еще отчаянно притворяющиеся своей матерью, саблей тальдеш. Некоторые одежды и украшения Деана не узнавала.

– Часть вещей уже другая.

Авелонея согласилась, перевернув следующую страницу.

– Все меняется постоянно. Но есть и те, – она окинула взглядом обоих Оглалей, – что предпочитают этого не замечать, готовые кишки выпустить во имя древних истин.

Старший осмелился выразить несогласие:

– Правда не может устаревать.

– Тысячу лет назад Дальним Югом владела Великая Мать в виде Белой Слонихи, а другие боги были ее детьми. И это было правдой. Но не миновало и тридцати лет со времени, когда открылось Око, и Малейех Самаид спросил: «Что теперь с нами будет?», после чего остатки его народа погибли в урочище, загнанные туда взбунтовавшимися Родами Войны. И где теперь правда о Белой Слонихе? Единственная, которую нынче здесь принимают, это жонглерское представление на улицах города два раза в год. Так какова же правда нынче?

Женщина закрыла книгу: чуть резче, чем следовало бы с точки зрения стоимости произведения, и движением головы приказала младшему Оглалю отнести ее на место.

Деана следила за ее лицом. Гнев, но мрачный, ярый, подстегнутый бессилием и раздражением. Похоже, на всех дураков этого мира.

– Я об этом не знала, – пробормотала Деана как можно спокойней. – Но это безопасно? Повторять такие истории в городе Агара?

– У Библиотеки есть… хм, интересно, такого слова нет в твоем языке… неприкосновенность, – произнесла Авелонея на меекхе. – В этих стенах можно говорить обо всем, лишь бы дискуссии не выходили за главные ворота. Ты ведь видела рельефы на них? Агар, побеждающий демонов? Это дар Храма Огня, ненавязчивое – для них – напоминание, кто правит Белым Коноверином. Но даже Камень Пепла не осмелится бросить вызов Библиотеке, если хочет иметь доступ ко всем хроникам родов, что ведутся тут более тысячи лет.

– Хроники родов?

– Речь о Крови Агара, естественно. Уж поверь мне, даже любовницы и наложницы не подбираются во дворце случайно.

Деана вздохнула:

– Я уже слышала. И мне все еще кажется, что это напоминает разведение скота.

– Не скота, а Божественной Крови. Так уж тут бывает. А вы? – Авелонея обратилась к двум ученым: – О чем спорили?

Старший состроил гневную гримасу, засопел:

– О Гелурти. Снова. Мой несчастный сын, которого я не перестаю стыдиться, даже когда ем, сплю и справляю нужду, утверждает, что этот обманщик и правда увидел лицо одного из воинов и не был убит. Хотя воин об этом знал. А ведь… – лысина отца начала краснеть, – у нас есть четыре независимых свидетельства об одном и том же воине, который двумя днями позже порубил двух людей после того, как они увидели его лицо.

Темнокожая женщина прикрыла глаза с заметной усталостью:

– Этой истории более ста шестидесяти лет. Теперь ты сама видишь, что я имела в виду, когда говорила о дураках, живущих в собственном мире. Гелурти из Аво очень хотел заслужить себе место под полом, считал себя наследником Регелесса, но, поскольку у него не нашлось столько сил, денег или отваги, чтобы отправиться на север, он довольствовался собиранием сведений об иссарам, приезжающих в Коноверин с караванами. Над его трудом, «Торговыми рассказами», все еще спорят.

– Через сто пятьдесят лет?

– Именно.

– И они, – Деана переводила взгляд с одного мужчины на другого, – проводят время, споря о том, что написал несколько поколений назад некий Гелурти, хотя могли бы сами выйти в город и поговорить с прибывшими сюда иссарам? И просто спросить, отчего тот человек мог даровать жизнь одному человеку и убить двух следующих?

Оба взглянули на нее, словно она была слегка не в себе.

– Видишь, – в шепоте ее спутницы скрывались отравленные иглы, – ученые. Нам не хватает таких, как Регелесс, которые ищут знания у источника. Эти предпочитают дискутировать о том, что и зачем написал кто-то, а внуки их станут спорить о том, чье мнение о дискуссиях на тему других дискуссий могло оказаться перевранным. Ничего странного, что вот уже триста лет сюда не добавили ни одной книги.

Старший из Оглалей скривился, словно Авелонея угостила его бокалом лимонного сока. Было видно, у кого здесь есть амбиции лечь подле знаменитого путешественника.

– А почему он мог бы сделать то, что сделал? Тот воин из «Торговых рассказов»?

Деана улыбнулась под экхааром:

– Хотите поторговаться? Знание за знание. Я слышала, у вас есть книги о племенах, родственных иссарам, которые сбежали на юг после объявления Законов Харуды.

Мужчины переглянулись:

– Собственно, это всего лишь несколько страниц в разрозненных томах. У нас мало есть на эту тему, Библиотеку тогда еще не создали. – Младший казался искренне переживающим. – Пишут, что было три волны беглецов: из восточных, центральных и западных Анааров, – что часть их осталась в пустыне, сражаться со своими фанатичными кузенами, которые закрыли лица и принялись вырезать родственников, если те не желали принимать Законы. Некоторые утверждают, что…

Старший толкнул сына в бок и смерил Деану мимолетным взглядом:

– Обмен, воительница? Знание за знание?

– Ваша информация не кажется слишком уж достойной внимания. Никаких названий племен, родов или имен. Ничего такого, чего бы я и сама не знала. Я не это ищу.

Гримаса мужчины напомнила ухмылку Самия, когда тот предлагал ей обмен языками.

– Есть одна книга… с одним абзацем… в котором есть названия семнадцати родов и около тридцати имен беглецов из центральной части Анааров. Якобы и ты происходишь из тех мест.

Она задумалась:

– Есть один из малоизвестных Законов Харуды, который позволяет выбирать – при определенных обстоятельствах. – Она использовала жест обмена. – Вам интересно?

Вглядываясь в мужчину, Деана не видела лица Авелонеи, но была готова поспорить, что та улыбается широко и радостно. Похоже, что торговлю коноверийцы любили больше всего.

Оглаль-отец поджал губы:

– Зачем мне знание, о котором я могу расспросить первого попавшего иссарам?

– Лет эдак еще через полторы сотни? Кроме того, я Песенница Памяти, я знаю историю и законы лучше, чем юноши, ищущие приключений, которые нанимаются на охрану караванов. Тот воин, который даровал жизнь Герулти, он ведь был старше, верно?

Тихий женский смех свидетельствовал о том, что она догадалась верно.

– Может, да. Может, нет. Эта жалости достойная писанина не слишком точна, – ответил Оглаль Старший.

– Ох, полагаю, все так, как я сказала. Полагаю также, что на самом деле ты не желаешь моего знания, поскольку проиграл бы тогда спор с сыном.

Пурпур выстрелил из-за воротника и молниеносно покрыл лицо мужчины.

– Что?

– Он утверждает, что тот ваш ученый написал правду. Ты – что он врал, придумывал глупости, а потому не заслуживает места под полом этого зала. Если я докажу, что он мог написать правду, твои шансы оказаться здесь после смерти… уменьшатся. Я права?

Авелонея тихонько зааплодировала:

– Чудесно. Я всегда говорила, что иссарам как хорошо выверенный клинок. Прекрасно умеют искать слабые места и бьют в них изо всех сил. Я согласна.

Деана взглянула на нее, увидев жемчужную улыбку и огоньки искренней радости в глазах женщины.

– Что – «согласна»?

– Обменяемся знанием. Ты получишь свои названия родов и имена взамен решения этого спора. Почему один человек выжил, а два других погибли?

– Из-за сех’родри. Это старое слово, собственно даже два: сехонар омородрин. Акт – или, скорее, милость сомнения. О нем говорит Пятнадцатый Закон Харуды, написанный на наиболее старом из известных нам языков, том, который мы использовали во время Войн Богов и тысячу лет после них. Речь идет о разнице в старину значения слов «увидеть» и «узреть». Первый закон четко говорит, что если некто узрит твое лицо, то ты либо он должен умереть, пока солнце не встанет снова. Но в старом языке «увидеть» и «узреть» значит разное. Если я встану без экхаара, а некто взглянет на меня с расстояния в двести шагов и тотчас отведет глаза, то увидит мое лицо, но не узрит его, понимаете?

Вся троица смотрела на нее с явным сомнением.

– Узреть и увидеть. – Деана подыскивала слова, потому что даже язык иссарам за последние столетия предпочел соединять эти понятия. – С двухсот шагов некто, кто на миг взглянет, сумеет сказать, что увидел мое лицо, но… э-э… не сумеет меня узнать и не сумеет нарисовать мой портрет, будь он даже одарен таким талантом, как этот ваш ученый, – указала она на книгу, которую они только что рассматривали. – Узревание же должно оказаться актом сознательным. Только тогда доходит до утраты кусочка души.

Старший мужчина не выглядел удовлетворенным:

– Это несколько… малоубедительно.

Она улыбнулась и показала ему жест удивления:

– Малоубедительно, хотя речь о вере? Отчего же? Сознательный взгляд – достоинство людей. Животные могут смотреть, могут тебя увидеть, но они не в состоянии тебя узреть. Они не могут заглянуть внутрь моей души и украсть ее. Потому в афраагре мне нет нужды закрывать лицо, когда я иду доить коз, и нет нужды убивать каждого паука, который приползет в мою спальню. И я могу – при определенных условиях, если я не уверена, что кто-то действительно узрел мое лицо или же только его увидел, – применить сех’родри. Всего миг, когда ослабленный экхаар откроет лицо, большое расстояние, темнота ночи… Тогда у меня есть выбор. Это – милость сомнения. Конечно же, позже, в афраагре, я должна подвергнуться суду Знающих, которые оценят, правильны ли были мои сомнения – или же они следовали из недостатка отваги.

Ученый потолще сплел руки на груди и подозрительно прищурился. Деана могла бы поклясться, что кустики волос за его ушами воинственно встали дыбом.

– А дети?

Она ожидала этого вопроса. Всегда, когда чужаки разговаривали с иссарам об их вере, извлекали этот аргумент, словно вождь, посылающий в бой скрытые резервы.

– Мы верим, что ребенок становится человеком, лишь когда ему исполняется девять лет, а потому более младшие дети не могут украсть душу, – начала осторожно Деана. – Впрочем, девять лет – это условный возраст. Харуда записал…

– «Когда наступает взрослость».

Библиотекарь обронила цитату из Законов, и Деана вдруг поняла, что оказалась в огне дискуссии, которая в этих стенах продолжается вот уже много лет.

– Да. А Пятый Свиток растолковывает эту запись. Раньше случалось по-всякому, каждое из племен имело свою границу, одни считали, что – двенадцать лет, другие – восемь, третьи – шесть. Чаще всего было семь лет: возраст, когда получают первое настоящее оружие. Потом, во времена Войн за Свитки, решено было, что девочка входит во взрослость, когда у нее появляются первые крови. К самой младшей, как говорят наши хроники, пришли крови, когда ей было девять лет, три месяца и одиннадцать дней. А мальчиков мы воспринимаем так же, как и девочек.

Она взглянула на обоих мужчин, что сделались вдруг пурпурными, принялись нервно мять одежды, отводить взгляд, и в ней зародилась нотка пропитанного отвращением веселья. Ученые. Наверняка живут в мире, где люди появляются таинственным образом, благодаря божественному вмешательству. А дети, путающиеся у них под ногами, – это некие странные получеловеческие создания не пойми откуда.

– Полагаю, этого хватит. – Авелонея послала ей улыбку и чуть покачала головой. Похоже, были темы, которых стены храма знаний могли и не выдержать. Деана почувствовала злобное искушение. «Интересно, если трижды быстро произнести: „роды“ – завалится ли библиотека?» – подумала она.

– Девять лет. Некоторые племена истолковывают запись в Пятом Свитке еще точнее: именно как девять лет, три месяца и одиннадцать дней. Потому, если мое лицо увидит ребенок, чьего возраста я не знаю и не сумею это проверить, я могу применить сех’родри. Если я не уверена, действительно ли кто-то узрел мое лицо, заглянул в глубь моей души, украл ее у меня – поступлю так же. Как и воин из книги вашего ученого.

Оба исследователя молчали, подозрительно глядя на нее.

– Это… – начал младший.

– Этого нет в «Странствиях» Регелесса. – Отец его не намеревался сдаваться.

– Естественно. Одинокий путник, несколько лет бродящий по преддверьям афраагр, наверняка хорошо опишет мир племен, чья история дотягивается до времен Войн Богов. – Деана тяжело вздохнула, чувствуя себя так, словно беседует с ослом, а не со зрелым мужем. Этот старший, с надменной рожей и глупой уверенностью в собственной правоте, начинал ее раздражать. – Даже старейшие и мудрейшие из наших Песенников Памяти не утверждают, что узнали больше нескольких слов из повествования, которое мы как иссарам создаем. Ты полагаешь, что дискуссии и ссоры о значении отдельных Законов Харуды уже прекратились? Войны за Свитки завершились более тысячи лет назад, а племена все равно отличаются одеждами, обычаями, любимым оружием. Первые семь Законов Харуды – словно сталь в клинке, откованном в огне, они удерживают нас вместе; остальные четырнадцать – словно мягкое железо, и всякий интерпретирует их по-своему. Потому этот воин мог подарить жизнь вашему ученому, хотя другой мог бы его убить без малейшего колебания. Потому что мы не мертвые сущности, записанные в книгах, – указала Деана на полки, – но живые люди – и только благодаря этому ты еще живешь, Оглаль из Физ.

Тот вдруг заморгал и сглотнул, явно удивленный:

– Ч… что? Почему…

Деана положила руку на рукоять тальхера.

– Твоя стойка, сложенные на груди руки – в моем племени это оскорбительный вызов на битву, – прошептала она. – Ты считаешься знающим об иссарам, но не знаешь о том? Может, триста лет назад подобный жест не имел такого значения или твой Регелесс не бывал в афраагре д’яхирров. Я терплю твою наглость, но, не будь я уверена, что происходит она из невежества, уже достала бы оружие. Это, собственно, пример сех’родри, акта сомнения. Не знаю, безумно ли ты отважный воин или просто глупец, который не знает, что говорит его тело, а потому я не отвечаю на твое оскорбление.

Руки мужчины упали, ладони сплелись впереди, а потом сзади тела, затем снова впереди. Деана наблюдала за этим танцем со все большей веселостью:

– Ни один из этих жестов ничего не значит, хотя лучше бы тебе не выставлять левую ногу вперед. Это поза, начинающая атаку.

Стопы старшего мужчины напряженно сомкнулись.

– Хорошо. Если ты полагаешь, что мое знание ценно, я бы хотела увидеть ту книгу с названиями. Сейчас же.

– Можете пойти ее поискать. Оба, – библиотекарь кивнула, а мужчины поклонились – старший глубже – и, отступая к выходу, удалились.

В зале воцарилось молчание. Черные глаза Авелонеи напряженно всматривались в Деану. Потом она расслабилась:

– Тебе не стоило вспоминать о месячных кровях. В этой стране они касаются только женщин, о чем мужчины не желают ничего знать.

Деана вздохнула:

– В моем племени есть одна пословица, которая, пожалуй, говорит о нас больше всех книг и свитков. Хочешь ее услышать?

– Конечно же.

– Переведу тебе на меекханский, поскольку в к’иссари она не рифмуется, а в своем суанари я не уверена. – Деана улыбнулась, хотя женщина не могла этого увидеть. – Если женщина твоя рубится лучше, чем ты, лучше бы тебе знать, когда у нее трудные дни.

Наградой был смех, громкий и искренний. Библиотекарь оперлась о каменный стол.

– Ох… Охо-хох. Ты права, это говорит больше… Но я не могу перенести это в книгу, поскольку…

– О таких вещах не пишут?

– Именно. А насчет того, чтобы не складывать руки на груди, – это правда?

– Да. Это сможешь записать?

– Ох. Они наверняка это сделают. Вместе с описанием того, как смерть заглядывала им в глаза, пока они добывали это знание. Откуда ты знала, что воин из «Торговых рассказов» был старше? Гелурти вспоминал об этом лишь единожды, когда писал о лице, изборожденном тысячью ветров.

Деана пожала плечами в жесте, известном всем и каждому издавна.

– Сех’родри – это акт сомнения. А молодость его не знает.

Интерлюдия

Йатех проснулся раньше, чем открылась дверь его комнаты, а доски пола предостерегающе скрипнули под маленькими стопами. Он вскочил, меч вылетел из ножен и заскрежетал о белый клинок.

Иавва.

Она смотрела на него бесстрастным взглядом, в темноте глаза ее напоминали колодцы, наполненные ртутью. Кода он открыл рот, положила палец ему на губы, развернулась и двинулась к дверям. Ей не было нужды говорить: «Пойдем».

Они наняли две комнаты в заезжем дворе в лучшем районе Понкее-Лаа, где останавливались купцы и не слишком сильно разорившиеся дворяне. Канайонесс настаивала на личной спальне, хотя им и довелось уже провести немало ночей в самых разных местах, порой кутаясь одним одеялом, а потому наверняка тут и речи не шло о чувстве приватности. Она просто хотела порой побыть одна. А то в обществе Иаввы было непросто.

Светловолосая провела его коридором и без стука отворила дверь.

Комната Малышки Канны была копией комнаты Йатеха. Пять шагов на шесть, одна кровать, один табурет и несколько вбитых в стену колышков. С тем же успехом это могла быть келья в каком-нибудь монастыре.

Он перестал об этом думать, едва взглянул на девушку, лежавшую на смятой постели. У нее, похоже, был жар. Маленькая лампа освещала покрытое нездоровой бледностью лицо, напоминающее свежеотжатый творог. Подушка пропиталась потом, глаза под прикрытыми веками бегали с такой скоростью, словно их хозяйка пыталась смотреть во все стороны одновременно.

Йатех склонился и прикоснулся к худой ладошке. Она горела, словно вынутый из печи кусок железа.

От прикосновения Малышка Канна открыла глаза. Он сразу понял, что хотя она смотрит на него, но не видит. Не видит и Иаввы, кровати, лампы. Что бы она там ни узрела, это наполняло ее болью и страданием.

Он повернулся к светловолосой девушке:

– Следи за ней. Я сейчас вернусь.

Миска с водой и несколько чистых тряпок нашлись мигом, едва он бросил дремлющему на кухне слуге половину орга. Когда он положил Канайонесс на лоб первый компресс, она заплакала голосом маленькой девочки.

* * *

Только утром, когда солнце лениво выползло на небосклон, она открыла глаза и посмотрела на него.

– Я ошиблась, – прошептала Канайонесс.

Глава 4

Пир начался после заката и должен был длиться до рассвета. Местное пиво и вино и даже напитки, за немалые деньги доставленные с континента, лились потоком, и всякий, кто гостил в поселении клана Удрихов, мог остаться и принять участие в развлечении.

Каждый, кто не принадлежал к враждебному племени, естественно.

Четыре дня после их прибытия Ургвир Малый Кулак праздновал рождение дочери. Альтсин немного жалел о потерянном времени, но Найвир утверждал, что если они откажутся принимать участие в ритуале, то рискуют смертельно обидеть хозяина. В этом случае трейвикс мог стать важнее закона гостеприимства или обычной благодарности. Лучше не искушать судьбу.

Кроме того, вор еще не чувствовал, что у него хватит сил, чтобы сесть на лавку с румпелем в ладони. Первые два дня он пролежал в выделенной им комнате, молясь о молоте, которым кто-нибудь вмажет ему в голову и лишит сознания.

Но ведь молитвы – именно то, чего люди ожидают от монахов, верно?

Только на третий день припухлость суставов чуть сошла, а синяки изменили цвет на оттенок гниловатой травы. Ему явно стало лучше.

Йнао исчезла почти месяц назад, а значит, ее путешествие на галере продолжалось дольше, чем она полагала. Как минимум десять дней. Когда прошло еще десять, отец, уверенный, что девушка утонула, провел погребальный обряд и послал весть в долину Дхавии, чтобы прочли ее имя пред лицом Оума, после чего она официально считалась бы мертвой. Шестью днями позже лодка монахов привезла ее живой и здоровой.

Альтсин слышал, что есть племена, которые в такой ситуации убили бы чудесно «воскресшего» человека, поскольку их представление о равновесии мира требует, чтобы те, кто был похоронен, оставались мертвы. Сеехийцы же обладали довольно формальным подходом к таким вещам. Йнао исчезла на море, и для нее отправили погребальный обряд – чудесно. Но Оум в мудрости своей одарил Ургвира новой дочерью, которая родилась вскоре после смерти старшей, и, чтобы не усложнять всем жизнь, решено было ее назвать точно так же, как предыдущую.

С формальностями покончили, когда отец положил свои ладони – и вправду размером с лопату – на голову Йнао и дал ей имя.

А потом началось веселье.

Поселение клана находилось на возвышенности, в каменной крепости, окруженной двумя рядами стен. Места, как оно обычно и случается в строениях, возведенных в оборонительных целях, было немного, а потому пир происходил за столами, расставленными на площади, гости же разгоняли ночной холод галлонами вина, пива и местного напитка, который гнали из жженого солода и который на вкус был словно потные онучи, а в голову бил с силой корабельного тарана.

Сеехийцев было почти две сотни, только самые значительные члены клана, как демонстрировала одежда и оружие. Никаких там секирок и дротиков, только мечи, окованные серебром топоры, ножи с украшенными каменьями рукоятями в золотых ножнах. Ведь не каждый день у одного из старейшин рождается дочь. Причем сразу шестнадцатилетняя.

Монахов усадили на почетном месте, за круглый стол, где устроились Ургвир и другие старейшины. Вокруг стола стояло двадцать стульев, но половина из них была пустой: похоже, часть важнейших гостей так и не доехала, а потому кроме их троицы сидел там только хозяин с братом, их жены по имени Лоува и Люра, а также Йнао. На Альтсине лежала обязанность поддерживать беседу, потому что Найвир мог выдавить из себя на ломаном сеехийском что-то невразумительное, хотя фразу «налей мне еще» он освоил прекрасно, Домах же молчал, вежливо улыбаясь, и распространял вокруг ауру неясной угрозы.

Желая развеять эту ауру, вор рассказал о встрече в порту и о скорости, с какой миттарские матросы лишились одежд, но эта история не вызвала такого веселья, на какое он надеялся, зато, если судить по мрачным взглядам и желвакам на скулах, «Черной Чайке» придется следить за морем во время своих рейсов вдоль острова. Может, сеехийцы и не обладали организованным флотом, но лодки их были быстры и ловки.

За столом говорили ни о чем. После торжественного приветствия и наречения «новой» дочери раздались нейтральные замечания об исключительно ранней весне, состоянии моря и о новых ценах на агаты. Альтсин даже не удивлялся, Энрох некогда рассказывал ему, как выглядят пиры, на которые сеехийцы приглашают чужаков. Способов оскорбить хозяев много, а список ответов на оскорбление, намеренное или нет, короток и неизменно остер. Потому мудрый островитянин, приглашая домой гостей извне клана, сажает их подальше от остальных, следит, чтобы тарелки их были полны, и не позволяет говорить слишком много.

Вору это подходило, поскольку вот уже некоторое время он чувствовал себя дурно. Около полудня у него разболелась голова, потом пришлось провести часок в том, что сходило здесь за уборную, то есть в маленьком сараюшке, поставленном чуть за стенами, а вечером пришла лихорадка. Местная кухня, похоже, организм не вдохновляла, а потому Альтсин радовался, что завтра они уплывают, поскольку означало это начало диеты из сухарей и сушеной рыбы. А таким еще никто не травился.

Миссия их подошла к концу. Теперь оставалось лишь дотянуть до утра, протрезветь, вылечить похмелье и поплыть на север. Энрох наверняка найдет способ перековать долг, который есть к монахам у клана Удрих, в конкретное добро. Может, через какое-то время одна из купеческих гильдий заключит с племенем договор на исключительно выгодных условиях, за что та, естественно, поблагодарит монастырь щедрым даром, а может, братья получат специальные привилегии в этих землях… Старик не удержался бы столько лет в положении приора, если бы не научился хорошо играть теми костями, что попадают ему в руку. А этот бросок – вор взглянул на дочь подле отца и на самого Ургвира, мужчину хорошо за сорок, покрытого шрамами и с черепом, отмеченным скверным рубцом, отца, который то и дело поглядывал на дочку и прятал дрожь руки, стискивая ту на огромном серебряном кубке, – этот бросок был в полном смысле слова хорошим.

Баэльта’Матран, страшно далекая, таинственная богиня, которую принесла с собой Империя, должна была сейчас довольно улыбаться.

Альтсин поймал взгляд Ургвира и поднял свой кубок. Отпили они одновременно, на миг достигнув того уровня понимания, что возможен лишь в момент, когда один человек заглянет под маску другого и увидит там кого-то, с кем стоит напиться.

И тогда раздался голос рога.

На несколько мгновений все замерло, словно застыв в янтаре, а потом раздались крики и по людям прошла волна нервных движений. Но никто не потянулся за оружием и не побежал на стены, а потому не было похоже, что вот-вот начнется битва.

А потом тишина снова охватила подворье, и в тишине этой отворились ворота, впуская маленькую женщину в сопровождении двух широкоплечих, до зубов вооруженных здоровяков. У каждого на поясе висел тяжелый топор, тесак и массивная булава с шестигранной головкой. Мужчины носили кожаные нагрудники и маски, лакированные горизонтальными желтыми и черными полосами, от чего казалось, будто на лицах их растянули шкурки огромных ос. Все вместе производило впечатление довольно гротескное и мерзкое, но каким-то странным образом стражники казались лишь фоном для женщины. Невысокой даже для сеехийки, худой и чуть похожей на высушенную мумию, которой захотелось восстать и навестить людей.

Женщина обвела глазами подворье, и, хотя не посвятила никому внимания больше, чем на удар сердца, все равно казалось, что под ее взглядом люди трезвели так, словно их бросили в полную ледяной каши прорубь.

А потом она двинулась в сторону Ургвира.

Под ребра Альтсина словно кузнечный молот долбанул, едва не сломав несколько и вызвав серьезное повреждение легких. Заскрежетав зубами, он подумал, что нужно бы объяснить Домаху, что значит «дружеский тычок».

Но мысль эта исчезла, когда палец монаха погрузился в вино и написал на столе два слова: «Ведьма. Осторожно». Предупреждение сразу исчезло, быстро смазанное.

Ведьма? Местные ведьмы пользовались уважением, потому что среди сеехийцев только немногие мужчины достигали должной ловкости в использовании Силы. Это была местная особенность, наверняка частично связанная с традицией, требовавшей от юношей искать славы в схватке, а не в магии. Парни предпочитали погибнуть в рейде ка’хооны, а не посвящать жизнь обучению магическим искусствам. Из того, что было известно вору, ведьм уважали и слушались; они пробуждали явный страх, однако их не окружал нимб почти ощутимого ужаса, как появившуюся здесь.

Разве что была это Черная Ведьма из долины Дхавии. Служанка Деревьев, Голос Оума, или как там их называли. Альтсин позабыл о болящих ребрах и сосредоточил внимание на приближающейся женщине.

Не так он представлял себе одну из самых сильных фигур на острове. Когда вор впервые услышал о здешних ведьмах, перед глазами его возникла фигура в черных одеждах, что странствует в окружении слуг и сопровождении малого оркестра, наигрывающего пафосную мелодию. И эта картина, творение его фантазии, сопровождала его месяц. Теперь же он смотрел на старуху в запыленной одежде, с лицом, уставшим, словно у рыбака, возвращающегося с прерванной штормом рыбалки.

Если бы не окружало ее… проклятие, она шла словно внутри личной ледяной сферы.

Уселась на одном из свободных мест, между Йнао и ее матерью, устроилась поудобней и стянула из ближайшей миски бедро цыпленка. Откусила, скривилась и бросила на землю.

Тишина разлилась на подворье, словно неудержимый прилив. Ведьма улыбнулась:

– Вот умею я привлечь к себе внимание… – Голос ее звучал молодо, куда моложе, чем обещал внешний вид. – Теперь-то ты на меня смотришь, а когда готовил этот пир, пригласить меня тебе в голову не пришло, Ургвир, прозванный Малым Кулаком.

– Я не знал, что ты поблизости. – Отец Йнао избегал взгляда женщины.

– А я покинула твой двор всего десять дней тому назад. Достаточно было послать гонца.

– И где бы ему тебя искать? Я не сомневался: если ты поблизости, то заявишься непременно.

Мужчина поднял лицо, и Альтсину пришлось изменить мнение. То, что он считал покорностью и страхом, было раскаленной добела яростью, едва сдерживаемой совершенно нечеловеческой волей.

Женщина не обратила внимания ни на взгляд хозяина, ни на то, что кулаки его напоминали сейчас каменные молоты, дрожащие от накопленной в них силы.

– Значит, это твоя новая дочь…

Йнао глядела на ведьму гордо и без страха.

– …слишком похожая на предыдущую.

– Ту, которую забрало у меня море? Как ты и предсказывала, когда я отказал вам в праве копать мою землю в поисках аметистов? Ту самую, которую якобы пожрала тварь, пусть и имеющая крылья, но плавающая в океане? Ты сказала, что за мое упрямство та забрала мою дочь на самое дно ада, где она будет вечно страдать.

– А разве я ошиблась?

– Нет… не ошиблась… Пожрала ее тварь, у которой были на мачте черные крылья и которая хотела доставить мою дочь на другой конец мира… Тварь, которая…

Она подняла руку с расставленными пальцами, и слова застряли у него в глотке.

– Это дела долины, а значит, дела Оума.

– Оума? – Воин привстал, уперся огромными ручищами в стол. – Оума, которому поклонился и с которым разговаривал мой дед? Мой отец – уже нет, и я тоже нет, поскольку вы отказываете нам в привилегии встать перед его лицом? Того самого…

Ладонь ведьмы сжалась в кулак, а Альтсин вдруг почувствовал тысячу уколов между лопатками. Проклятие, в монастыре он почти забыл, как реагирует на магию. Ургвир замер с приоткрытым ртом, подавился и покраснел. Ведьма продержала его так миг-другой – время, достаточное, чтобы показать, что она обладает полным контролем, а потом разжала ладонь. Ургвир опал на стул, переводя дыхание.

Вор понял, что попал в самый центр какого-то скандала между местными племенами и служащими Оуму ведьмами. И выглядело так, что в Камане и правда мало знают об истинном положении дел на острове.

– И еще вы. – Ведьма перешла на меекх так внезапно, что Альтсин сперва ее не понял. – Слуги таинственной богини, что зовет себя матерью всех Бессмертных. Наш бог отрицает любое родство с ней.

Взгляд налево. Найвир сидел бледный, словно ведьма его придавила чарами, Домах сопел, но, похоже, не намеревался нарушать обета молчания. То есть говорить снова выпадало Альтсину. Он кашлянул, привлекая внимание ласковых, словно ледяные вершины, глаз:

– Но из того, что я слышал, вы выказываете уважение ее слугам.

– Уважение? Скорее… интерес. И не слугам, а лишь ей самой. Если такова будет воля Дерев, мы убьем всех ее слуг, что находятся за стенами города, и ваша богиня ничего не сумеет поделать. Впрочем, как обычно.

– Наша Госпожа, – проклятие, с какого такого времени она стала его Госпожой? – предпочитает, чтобы ей служили без принуждения, по собственной воле, и без осознания, что она контролирует всякое наше движение. А потому вам, пожалуй, удалось бы убить всех монахов Каманы. Но на их место приплыли бы другие.

– Не большое утешение для мертвых глупцов.

– Но все же утешение. А какое имела бы ты, реши люди уничтожить всех Черных Ведьм вне долины?

Домах засопел сильнее, стиснув кулаки, а Найвир что-то тихонько пискнул.

Женщина склонила голову, губы ее растянулись, показывая мелкие здоровые зубы. Не пойми отчего, но улыбка напомнила Альтсину акулу, что подплывает под брюхо тюленя.

– Ну вот, а судя по глупой морде, что была у тебя в начале нашего с ним разговора, – она ткнула в Ургвира, – я считала, что нашего языка ты не знаешь. Надо бы за тобой приглядывать, парень. Тот, кто так хорошо изображает дурака… С другой стороны, из нескольких фраз ты сделал какие-то странные выводы… а значит, ты не до конца притворялся.

Альтсин в последний момент сумел промолчать. Если бы она поняла, к каким выводам он только что пришел, связав несколько фактов… Почему галера, похитившая Йнао, так долго плыла на север, и что означают клинки тесаков, которые носят стражи в желто-черных масках.

– Мы можем пользоваться языком людей, Эурувия. – Дядя Йнао заговорил тихо, без особой интонации. – Этот монах переведет наши слова остальным. Зачем ты вернулась?

– На праздник, как я уже говорила. Весть быстро разошлась. У Ургвира Малого Кулака родилась еще одна дочь. Милость Оума не знает границ.

Нужно было иметь по-настоящему крепкую волю, чтобы не услышать насмешки в этих словах.

– Похоже, что так.

На этот раз насмехался Аудаав. Причем глядя ведьме прямо в глаза.

– Конечно, есть еще одно дело, – улыбка женщины пронзила воздух, словно ищущий тела клинок, – той неизвестной чужой Силы, которую я ощутила несколько дней назад.

– У нас?

– Нет. К северу отсюда. В море. Странное дело, чем ближе я была, тем меньше ее чувствовала, словно кто-то шел с догорающим факелом в руке. А потом – ничего… только новость о чудесном появлении твоей дочки, которая прибыла морем. С севера…

Слова повисли в воздухе, почти зашипев.

Ургвир поймал его врасплох. Альтсин ожидал криков, потока проклятий и метания предметами. Вместо этого воин откинулся и расхохотался во всю глотку.

– Значит, вот какой путь ты выберешь, Эурувия. – Он откашлялся, потянулся за кубком и прополоскал глотку. – Обвинишь ее в контакте с чарами и заберешь в долину, из которой она не выйдет, пока я не соглашусь на шахты в моей земле. Притом что дохода от этих шахт не увижу ни я, ни кто другой из клана. Не удалось угрозой, попытаешься похищением. И зачем вам, Черным Ведьмам, вдруг столько драгоценных камней?

Альтсин мог бы ему сказать, однако здравый рассудок придавил глупые слова. Порой лучше молчать, особенно когда ты свидетель столкновения между силами, чьих целей ты не понимаешь.

– Не нам, а Оуму.

– Он не разговаривает ни с кем со времен последнего камелуура. И уж наверняка не с вождями кланов. И никогда не требовал богатств, лежащих в земле. Впрочем, – отмахнулся Ургвир, – можешь ее проверить, как это сделала наша Гуалара два дня назад. Да, я вызвал ее, чтобы убедиться, здорова ли девушка, и чтобы с ее помощью дочь вспомнила все подробности похищения. Гуалара – ведьма старше тебя, а потому в этом деле ее слово значит больше. А если упрешься, я потребую суда. Пусть бы и перед лицом Оума.

Альтсин смотрел и слушал эту словесную схватку. Ургвир, как понимал вор, был одним из сильнейших членов клана и как раз говорил Черной Ведьме, что ее власть имеет границы. Конфликты между жрецами и вельможами стары как мир, и – как он понимал – в этом случае тоже шла речь о деньгах. Вор почувствовал себя как дома.

Лицо ведьмы не дрогнуло.

– Ты уверен, что хочешь этого? У тебя такая поддержка среди старейшин? – Она осмотрелась, а пустые стулья вдруг обрели новый смысл. – А Гуалара стара… была стара, когда моя мать с криком выпустила меня в свет… Может умереть в любой момент. И кто тогда встанет между тобой и гневом долины?

Тихое хихиканье прорезало воздух, легкое, словно паутинка бабьего лета, сотканная из дыма. Альтсин скорее ощутил его шестым чувством, чем услышал, но и этого хватило, чтобы ведьма, сидящая за столом, окаменела. Потом с явным трудом повернула голову влево.

Из клубящихся под стеной теней вышла женщина, что казалась высушенным трупом. Свободные серо-бурые одежды свисали с нее, как со швабры.

Первая мысль, что пришла к вору, звучала так: «Милостивая Владычица, найди ее кто спящей под деревом – сразу принялся бы копать могилу. Разве что оказался бы это голодный волк: тот попытался бы спрятать кости на черный день».

Лицо женщины напоминало яблоко, пролежавшее в подвале несколько… десятилетий, а тело двигалось так, словно она сражалась с ним за каждый шаг.

Она притворяется, понял вдруг вор, как опытный моряк по цвету моря знает, какая глубина скрывается под килем. Ее развлекает ситуация. Она стара, это правда, но старостью столетней дубовой жерди, которая переломит еще не один хребет.

Старушка доковыляла до стола и с сопением свалилась на стул. Рядом с монахами.

Хихикнула снова:

– Ху-у-ух… кажется, здесь кто-то говорил о моей смерти, потому как вдруг у меня в спине заломило. – Глаза ее, два кусочка затуманенного неба в сети морщинок, прошлись по всем, ни на ком особенно не останавливаясь. – Налей мне капельку, парень.

И где-то через три удара сердца палец, похожий на сухую веточку, ткнул в Домаха:

– Я тебе говорю, дитя. Налей мне немного вина.

Альтсин перевел.

– Я когда-то была в его краях. – Женщина смотрела, как гигант придвигает ей кубок и наливает. – Еще, еще, золотце, такому старому дереву, как я, надобно много влаги. Юг, каменные взгорья, города, жарящиеся на солнце, плантации олив и виноградники. Мужчины в белых нарядах, женщины в синем, зеленом и золотом. И везде часовенки Той, Что Спасает.

Домах наполнил посудину и вежливо подал ее старушке.

Та опорожнила ее несколькими глотками и снова сунула ему под нос:

– Лей, дитя, не жалей.

Это как раз можно было и не переводить.

Все они смотрели, как старушка со вздохом нескрываемого наслаждения опорожняет второй кубок. А потом подталкивает монаха снова.

Прежде чем видение кучи обтянутых сморщенной кожей костей, валящихся под стол, успело угнездиться в голове Альтсина, старая ведьма взглянула на ту, что помладше.

– Она чиста. Как вода из Источников Манэ. На нее не накладывали чар. Даже исцеляющих, что хорошо свидетельствует о разуме приора. Сила, что ты ощутила, имела другой источник.

– А ты ее почувствовала?

– Естественно. Но в океане плавает вдоволь кораблей. Начинается весна, движение между севером и югом растет. А на кораблях есть чародеи и жрецы.

– Чародеи и жрецы, – скривились ее губы. – Я чувствовала горящий дом, а ты говоришь, что это была свеча. Старость…

– Старость… Я ее познала. И у меня достаточно опыта, чтобы под отсветами горящего дома увидеть солнце, скрытое в волнах.

Бледность, серая и растрескавшаяся, словно плохая заправка каменщиков, покрыла лицо Эурувии. И дело тут было не в прозрачной аллегории о солнце и волнах, но в словах, которые раздались раньше. «Я ее познала».

– Ты была в половине дороги домой, дитя, когда ощутила что-то в море. А потом пришли вести, которые заставили тебя повернуть и начать искать. Множество твоих сестер теперь бегут за ответами на вопрос, который боятся задать вслух. Это – уже? Оум вас не успокоил?

На щеки младшей женщины вернулась краска.

– Это не твои дела.

– Ошибаешься. Мои. Долина забыла, что она не цвет острова, а его корни. Она должна служить, а не властвовать.

– Именно это она и делает.

– Нет, дитя. Не это. Ваши приготовления бессмысленны, а дорога, которую вы выбрали, ведет в пропасть. – В голосе старухи внезапно появилась новая нота. Печаль. – Хочу тебя успокоить. Это – не то, чего ты испугалась. Пока еще нет.

Стул заскрипел, резко отодвинутый назад, а Черная Ведьма вдруг выросла над столом, ударяя стиснутыми кулаками в стол:

– Замолчи! Ты не имеешь права так со мной говорить! Я заплатила за это…

– Золотце, – шепот Гуалары, казалось, наполнял пространство и шел со всех сторон, хотя Альтсин готов был поклясться, что она не открывала рта, – я много лет страдаю от того, что мы сделали. Но ты знала цену и награду. А теперь заставляешь меня думать, что, во-первых, ты не хотела платить, а во-вторых, не можешь это использовать? Не совершили ли мы ошибку, отсылая в долину самых молодых из нас, неопытных и полных амбиций, которые погасить может только возраст?

– Не следует говорить об этих делах при чужаках!

– Чужаках? Здесь нет чужаков, дитя. Все, даже эти монахи, вполне понимают такие простые дела, как верность, честь, преданность, – и такие важные, как забота о личном, накопление богатств и власть. Даже если мы сражаемся друг с другом, мы знаем почему. Когда ты повстречаешь истинную чуждость, то погибнешь, не поняв, за что именно. Кроме того, – шепот ее на миг обрел силу, – ты разве не чувствуешь этого? Копыто ударило в землю, а ноздри склонились над травой и отодвинулись, в небо выстрелил пламень, а багровая равнина затряслась от ужаса, ледяной замок застонал и опустил подъемный мост, бык заревел и впервые за века поднял голову, меч забряцал, когда его владыка ударил в клинок, а тот остался закрыт. Все это случилось после вчерашнего вечера, а ты и твои сестры ничего не почувствовали. Море отступило, утих ветер, а вы продолжаете заниматься своими приземленными глупостями.

Шепот вдруг перестал быть шепотом. Сделался сверлящим старческим голосом:

– Нынче в полдень Оум дрогнул впервые, парой часов позже он шевельнулся и застонал, а вечером отворил глаза, да – отворил их, и пять твоих сестер умерли. А ты не сделала ничего, гнала сюда, преисполненная гордыни и самодовольства, уверенная, что твоя маленькая игра о праве на шахту в земле – важнейшее дело на свете. Что когда ты вернешься в долину, неся на копье унижение клана Удрих, то получишь что-то в той войне, которую вы там ведете. Ты не замечаешь – не перебивай! – не замечаешь, что в лесу вокруг пробуждаются чудовища и каждое из них стопчет тебя, меня и весь остров, даже не заметив, что они сделали.

И вдруг все прекратилось. Эурувия единственная за столом стояла, смотрела на всех, казалось, снизу, а в глазах ее была пустота. Так должно выглядеть лицо владыки, который вдруг понимает, что в царстве – бунт и что дверь в тронный зал сейчас сломается под напором толпы.

– Ты… права… Он взглянул на нас. Что случилось?

– Ты не чувствуешь? Мы избирали вас из-за вашей силы и здоровья, а не опыта или умений, но такую волну, как эта, должна ощутить даже ты. На континенте много часов как чародеи сделались беспокойны, а жрецы чувствуют трепет своих богов. Звери прячутся в норы, рыбы бегут на глубину, а птицы покидают гнезда. Завтра большинство забудет обо всем, но некто подобный тебе и мне – не должен бы, верно? Уже были три волны, и самая большая лишь близится, а потому сосредоточься и почувствуй ее. Сейчас.

Альтсин украдкой усмехнулся. Старая колдунья показала, что такое обладать властью, даже если рядом с тобой не ходят двое переодетых в ос головорезов. Доказала, что истина – это нож между ней и младшенькой и что она держит его с нужной стороны.

А теперь…

Глава 5

Деана научилась исчезать. С визита в Библиотеку она поняла, что, если не показываться в компании Самия или отравителя, город принимает ее, словно пустыня – еще одно зернышко песка. Едва лишь она выходила из дворцового комплекса, едва лишь миновала несколько ближайших улиц – становилась лишь еще одной женщиной иссарам.

А когда добиралась до одного из купеческих районов, делалась лишь каплей воды, подхваченной течением реки, называемой «торговля». Никто не смотрел на нее как на воительницу, зато для каждого владельца лавки она была клиенткой, которая еще просто не поняла, что должна – обязана – что-то у него купить. Покрикивающие торговцы цеплялись к ней, шумели, размахивали перед лицом товаром, а наиболее отчаянные хватали за рукава, дергали за полы та’чаффды.

Во время первого самостоятельного похода на один из базаров Деана обменяла несколько золотых монет, полученных за инкрустированные камнями ножны тальхеров, на горсть здешних денег – серебряных, чуть овальных монет с узором, с пламенем на одной стороне и несколькими словами, которые она не могла прочесть, – с другой. Торговалась она отчаянно, обогатив свое знание суанари такими, если она верно поняла, оборотами, как «Святыми, немытыми костьми предков клянусь», «Чтоб дерьмо бешеного слона наполнило твой рот» и «Моя мать со стыда распорет себе живот и вырвет лоно, которое выпустило в мир такого глупца».

Она прекрасно развлекалась.

Похоже, как и торговец, поскольку тот в конце одарил ее искренней улыбкой и низко поклонился.

Деана редко что-то покупала. Раз приобрела несколько локтей удивительно дешевого шелка цвета темной желчи – в самый раз на праздничный наряд, который она наденет, когда закончит паломничество и найдет собственную дорогу. В другой раз обнаружила лавку с поясами и ножами в изукрашенных ножнах. Подарила один Самию, который выглядел удивленным и обрадованным одновременно.

Однажды она спустилась до самых стен, к караван-сараю, поставленному под городом. Был он огромен: тысячи животных, тысячи людей, сотни домов – от конюшен до простых спасающих от жары ночлегов для погонщиков верблюдов. Кувийцы, востросцы, кваальцы, маввийцы, махаальды смешивались с купцами Серого океана, Большой Бахийской равнины и, естественно, Меекхана. Все ждали конца сезона песчаных бурь и жары, сушащей колодцы, чтобы снова открылся путь на север. Тот, кто первым доставит к столу меекханских гурманов имбирь, ваниль, шафран и местные разновидности горьких перцев, ярых, словно раскаленная сталь, сумеет диктовать цену. Говорили, что караван, прибывающий в Меекхан первым после начала сезона путешествий, мог заработать до трети больше, чем те, что отправлялись месяцем позже. Потому многим купцам было выгодно проводить три-четыре месяца в Белом Коноверине. Даже если им приходилось оплачивать дополнительных стражников и место в караван-сарае.

Здесь Деана встречала больше всего своих земляков. Были караваны и по двести верблюдов, защищаемые несколькими десятками воинов иссарам, которые на время ожидания обратного пути занимали обычно отдельные дома, окруженные к тому же высокой стеной. Она не искала компании, впрочем, большинство воинов, которых она встречала, принадлежали к племенам п’кавеери и к’верд, а они не слишком любили д’яхиррами, но радостно было пусть на миг прикрыть глаза и вернуться мыслями домой, услышать родной язык и почувствовать знакомые запахи. Аромат ралии, десерта, приготавливаемого из пшеницы, меда, сушеных плодов и ванили, едва не склонил Деану к тому, чтобы напроситься в один из занятых иссарам домов.

Она тосковала.

И именно в караван-сарае она впервые увидела Птенцов. Группа из тридцати парней возрастом лет десяти, одетых лишь в полотняные туники, бежала парами посередине улицы, подгоняемая двумя сидящими в седлах подростками в желтых нарядах Рода Соловья. Каждая пара несла на плечах толстую жердь, на середине которой висело еще и наполненное ведро.

Они бежали трусцой, тяжело дыша и покачиваясь во все стороны. Пот слеплял им волосы, а мокрый материал туник лип к спине и плечам. Ведра расшатывались во все стороны, расплескивая воду. Оба погонщика двигались шагом, время от времени щелкая кнутами. Голые ноги и руки младших покрывали кровящие полосы.

Деана стояла и смотрела, как один из бегущих сзади мальчишек споткнулся и упал, выпустив свой конец жерди. Тот зарылся в землю, из ведра выплеснулась бoльшая часть воды. Свист кнута был изломан контрапунктом оборванного крика, парнишка катался по земле, закрывая голову и лицо, а подросток на коне хлестал по ним. И, похоже, был в ярости, потому что ругался и размахивал руками, то и дело привставая в седле с посвистом бича. Его напарник презрительно засмеялся и сделал неприличный жест.

Второй парень, несший несчастное ведро, остановился в нескольких шагах дальше. Он судорожно сжимал свой конец жерди, глядя мертвыми глазами на разлитую воду и на вполовину пустое ведро. По лицу его потекли слезы.

Не думая, что делает, Деана склонилась и подняла небольшой камень.

Мерин мучителя, получив в зад, вдруг заржал и отскочил, дико ударяя копытом, всадник же выпустил кнут и лишь в последний момент ухватился за гриву. Мерзко выругался, поднял коня на дыбы и двинулся к мальчишке.

И едва не слетел с седла, когда узкая ладонь ухватила за узду и потянула морду животного вниз, осадив его на месте.

– Пусти!

Деана проигнорировала крик, отмечая установившуюся вокруг тишину и то, что все таращатся на нее: колонна мальчишек, группа погонщиков, стражники каравана, как раз проигрывающие в кости свои заработки. А она просто стояла, крепко держа узду и негромко бормоча успокаивающие слова в лошадиное ухо. На лежащего на земле паренька даже не взглянула.

– Пусти-и-и-и! – Голос всадника перешел в фальцет. Не имея возможности использовать кнут, надзиратель потянулся к висящей у седла сабле. – Пусти!!!

Его товарищ быстро подъехал и перехватил поднятую для удара руку. Был бледен словно мел.

– У тебя прекрасный конь. – Деана взглянула вверх, на лицо, на котором ярость смешивалась со страхом. – Какая это порода?

За ее плечами избитый мальчишка зашуршал по гравию, кашлянул и поднялся. Должно быть, он снова ухватился за жердь, поскольку она услышала, как из ведра вылилось еще немного воды.

– Если однажды ты заездишь его насмерть, битье кнутом не поможет ему встать и побежать дальше. Так делают только дураки. Ты дурак?

Он открыл рот.

– Нет. Молчи. Я сама догадаюсь. Ты вынул против меня оружие, хотя я даже не дотронулась до сабли. Стою так, что меня непросто ударить, а потому ты наверняка хотел только хлестнуть по руке, которой я держу узду. Ты уверен, что справился бы? Ты настолько быстр и уверен в себе? Может, попытаешься? Сейчас.

Подросток блеснул глазами, поджал губы, но даже не дрогнул. Вместо этого перевел взгляд за ее спину, и уголки рта его поползли вверх.

– Естественно. – Она погладила коня по ноздрям. – Это так просто. Я уйду, а ты за следующим поворотом замучаешь кого-нибудь из них насмерть. Потому что они увидели, что ты боишься ударить женщину, у которой в руках нет оружия. С другой стороны… я вижу твое лицо, и, пожалуй, несложно – в случае чего – будет тебя найти. Захоти я.

Топот копыт был слышен издалека. Сидящий верхом парень оглянулся через плечо, ухмыльнулся и выпятил грудь:

– Пусти.

– Нет. Я еще не услышала, какая это порода.

Они показались из-за коня подростка втроем. На белесых, как молоко, жеребцах, в кольчугах, прикрытых желтыми туниками, и в высоких шлемах с вуалью из кольчужной сетки. Они еще не тянулись к оружию, тяжелые луки и сабли не украшали их ладоней, но начинало становиться интересно. Деана почувствовала подъем, радость, словно сани дрогнул в ее груди и приготовился взорваться пламенем. Она поймала себя на том, что широко улыбается.

Три месяца она тренировалась только с тенью, в одиночестве, и вдруг открыла, что ей не хватает звона клинков. Она не собиралась никого убивать, скорее, хотела помериться силой с кем-то, скрестить оружие, найти подтверждение собственным умениям в битве… Словно кровь отца напомнила о своих правах.

И все потому, что истязаемый мальчишка ужасно похож был на Самия.

А может, потому, что Лавенерес не проведывал ее вот уже десять дней и ее переполнял… гнев? беспокойство?

Неважно.

Она почувствовала радостную дрожь при мысли о ждущем ее сражении.

Тем временем подросток, рьяно размахивавший кнутом, осыпал самого большого из воинов градом слов на языке, похожем на суанари, но которого Деана не знала. Может, и лучше: те несколько слов, что она почти поняла, привели к тому, что тальхеры стали оттягивать ее пояс.

Соловей прервал словоток движением руки, а потом развернулся и одним ударом снес подростка с седла. И даже не обернулся, когда тот грянулся о землю: подъехал к Деане и склонился в седле:

– Ты задерживаешь тренировку наших Птенцов, Деана д’Кллеан.

Проклятие, кажется, никакого развлечения не будет.

– Я тебя не знаю, – проворчала она тихо.

– Я был в караване князя. Тебя легко запомнить. А князь должен помнить приказы.

– Приказы?

– Когда ты покидаешь дворец, гонец летит к агири и передает, как ты одета. Все должны тебе помогать.

Это объясняло, почему у нее было столько свободы. Паучья нить из дворца тянулась за ней через весь город.

Она отпустила узду несчастного скакуна.

– Ваши тренировки изрядно… требовательны, – сказала она, чтобы прервать тишину.

Воитель покачал головой:

– Слабые Птенцы должны выпасть из гнезда как можно скорее. Но смысл этого испытания не только в том, чтобы отсеять золото от песка. Повернись и посмотри.

Она взглянула. Мальчишка, бывший в паре с тем, который упал, теперь тянул на плече бoльшую часть груза. Его товарищ поддерживал конец жерди, стискивая зубы и… плача?

– Эта тренировка должна научить их взаимодействию. Ассури горд и не желает помощи, но должен понять, что иной раз ее нужно принять. Как сейчас. Только помогая друг другу, они могут донести воду в агири. Помощь друг другу важна: в бою или в труде. Вы, иссары, знаете об этом лучше многих.

Он кивнул в сторону затененной стены, где лениво опирались о камень несколько воинов с заслоненными лицами. Раньше она их не заметила.

– А этот конь – оший. Порода, которую мы разводим сотни лет. Сильная и мощная. Я утолил твой интерес?

– Да.

Мужчина выпрямился и рявкнул что-то юноше, который оказался в седле, словно перенесенный туда чарами. Его ухо и щека начали подпухать.

– Соловьи ценят то, что ты сделала в пустыне, воительница. Но, если бы это были Телята Буйволов, могла бы пролиться кровь. Они не уступают никому и… не одаряют любовью Сына Огня. Не этого. Что-то готовится. Потому будь осторожна, смотри, против кого ты встаешь.

Колонна мальчишек побежала вперед, на этот раз без щелканья бича над их головами. А когда она снова взглянула в сторону стены, иссарам там уже не было.

* * *

Пробудил ее рев слонов. Чуть ли не всех, что были в Коноверине. Десятки животных раздирали ночную тишину мощным ревом, который, несмотря на изрядное расстояние от рощи, доносился до самого дворца. Неспокойно.

Дворец оживал, раздавалось движение в коридоре, хлопающие двери, топот сапог. Она вздохнула. Что бы ни происходило, оно поставило на ноги всех придворных. Но поскольку Деана не слышала звяканья оружия и не чувствовала дыма, то, пожалуй, речь не шла о вооруженном нападении или о пожаре.

Встать с постели и одеться заняло у нее какое-то время, поскольку она решила, что может не спешить. Если это не война и не огонь, то лучше бы варварской воительнице сохранить в себе оазис покоя. Беганье и вопли стоит оставить дворцовым мышкам. Потому Деана прошла уже пустым коридором и добралась до центральной части дворца, наткнувшись на возбужденную толпу, клубящуюся у каждого окна.

– Что происходит?

Спрошенная женщина – какая-то старшая дама двора, с волосами, что, несмотря на позднюю пору, были сколоты в высокую искусную прическу, – взглянула на нее настолько неприязненно, словно Деана бросила ей в лицо оскорбление. Фыркнула и повернулась к ней спиной.

Ну да. Суанари – не Язык Огня, и никто здесь не признается, что знает хотя бы слово из языка плебса. Но Деана была невыспавшейся, раздраженной и все еще злой на то, что свобода ее оказалась настолько иллюзорной, к тому же она вдруг поняла, что впервые в жизни кто-то чужой на нее фыркает и отворачивается, словно от служанки.

Тальхер выскочил из ножен, описал две короткие дуги, и черные словно вороново крыло волосы дворянки рассыпались свободными прядями. И не успело несколько из них упасть на мраморный пол, как сабля вернулась на место.

Дама пискнула, подняла руки к голове, взглянула вниз, издала не то вскрик, не то стон – и потеряла сознание.

Вдруг около окна сделалось куда свободней. Почти пусто. Деана медленно подошла, осторожно минуя лежащую женщину, и выглянула наружу.

Парк перед дворцом, освещенный сотней ламп, медленно заполнялся людьми: придворными, стражей в желтых одеждах, слугами, но больше ничего интересного не происходило. Только через миг-другой она заметила, что все смотрят в одну сторону. На массив Храма Огня.

И когда кто-то поднял одну из шелковых стен, заслоняющих это место, раздался хоровой стон, а ноздри Деаны наполнил запах гари. Под куполом пульсировало сияние, билась задымленная краснота, словно кто-то сильный раздувал меха прямо в очаг кузницы самого Агара. Всякое дыхание сопровождал рев слона.

Толпа перед дворцом заклубилась, разделилась, выплевывая из себя отряды Соловьев, окружающих паланкин. Ей не было нужды угадывать, кого они везут. Когда Око призывает, Дитя Огня должно повиноваться.

Храм поглотил небольшую процессию, а стена расписного материала опала, отрезав внутренности его, словно дверцы гигантской печи.

Деана прождала подле окна почти до полуночи, даже не заметив, когда за ее спиной забрали сомлевшую придворную даму или когда бoльшая часть обитателей дворца вышла наружу. Слоны завершили свой концерт через час, что позволяло допустить, что Око успокоилось, но за это время площадь перед храмом заполнилась толпой, едва ли не большей, чем та, что встречала своего спасенного князя.

Наконец паланкин появился на ступенях, и при виде его тысячи глоток исторгли громкий рев. Но Лавенерес не показался своему городу, и Деана с перехваченным горлом смотрела, как воины оттесняют людей, а паланкин быстро направляется в сторону дворца.

Впервые после прибытия в Коноверин она испугалась.

Когда Деана возвращалась в свою комнату, все, кто замечал, как она держит ладони на рукояти сабли, сходили с ее дороги.

* * *

Стук в дверь был тихим, несмелым: словно грызун пытался процарапать себе путь внутрь. Деана открыла с тальхером в руке, хотя и догадалась, кто стучит.

Был он бледен, глаза запали, а кожа нездорово поблескивала потом. Дышал мелко и покачивался на ногах, но, когда один из сопровождавших его слуг ухватил его за плечо, отогнал его нетерпеливым гневным жестом.

Она впервые видела в Лаверенесе такой гнев. Дикий, на грани безумия.

Ввела его внутрь, закрыв дверь перед носом слуг, и силой посадила за стол. Он не говорил ничего, только потянулся вперед, нащупал знакомые формы хрустального графина и присосался к нему.

Пил жадно, быстро, наклоняя посудину так, что вино потекло ему на грудь.

Раскашлялся, брызгая золотым напитком на стол.

Деана притронулась к его руке. Он горел, как тогда, когда они въехали в город, а он впервые зашел в Око. Все глупые упреки по поводу того, что он давно ее не проведывал, вдруг показались ей жалкими и несущественными. Молча она провела его к ванне, стянула липкую от пота и вина одежду и помогла сойти внутрь.

Он не стал жаловаться, хотя вода уже давно остыла.

– Так всегда? – спросила она, намочив губку и отирая его лицо.

– Нет. – Он облизнул губы, сглотнул. – Не так, как сейчас. Всегда – жар, пламя, чувство… словно ты стоишь у ног гиганта, который глядит куда-то… сквозь тебя. Знает о тебе, но ты для него не важен.

Он прикрыл глаза, молочную радужку заслонило темными веками. Она впервые обратила внимание, какие у него длинные девичьи ресницы.

– Сегодня… Он опустил свой взгляд вниз. Прямо на меня… В мои г… глаза. Его взгляд… Мой брат… шесть лет тому назад Око тоже обезумело, он поехал, едва вышел… Говорил о… страхе, понимаешь, о страхе Бессмертного. Позже он сделал множество вещей, но об этом никогда более не желал разговаривать.

Лавенерес вдруг закашлялся: длинно, липко, Деана почти услышала, как что-то отрывается у него внутри. Наконец он выплюнул на ладонь мокроту цвета толченого кирпича.

– Не слишком княжеское поведение, верно? – Он вытер ладонь о край ванны. – Самерес говорил, что когда Око тебя призывает, то ты отчасти здесь, отчасти – в Царстве Агара. Говорил о красной равнине и о ветре, что несет тучи красной пыли. Владыка Огня не имеет дома, радушного к людям. Я этого не видел… – Он горько скривился. – Зато чувствовал… ветер… смешение и испуг… Испуг бога.

Последние слова она скорее прочла по движению его губ, чем услышала.

– Все будет хорошо.

– Может, и так. Несколько лет назад… Агар тоже был беспокоен, но ничего серьезного не случилось. Может, ты и права.

Она притронулась к его лбу. Внутреннее пламя, что, казалось, пожирало князя, угасло.

– Выходи из воды, она уже холодная.

Деана впервые видела его голым. Помнила ту ночь, ладони, вылепляющие в темноте контур худого, мускулистого тела, но чувствовать и видеть – большая разница. Лавенерес вытерся и, чтобы не надевать влажных от пота вещей, завернулся в простыню.

– Я могу остаться?

– Это большая кровать.

Она загасила свечи и скользнула за его спину.

– Я не хочу им быть, – прошептал он.

– Не понимаю.

– Я не буду хорошим князем во времена, когда и Бессмертный испытывает страх.

– А в другие – был бы?

Он промолчал в ответ.

– Я боюсь.

– Знаю.

– Я ношу маски днем и ночью: Дитя Огня, князь Белого Коноверина, потомок Избранных, первый в Храме Огня. И каждая из них – теснее и менее подогнана, сильнее сдерживает дыхание. Я дышал полной грудью только…

Она положила палец ему на губы:

– Многовато говоришь. – И поцеловала его в затылок. – Я тоже тоскую по той пещере. И по слепому переводчику.

Он послушно замолчал. А потом они отправились туда, в пустыню, медленно напоминая себе, как это – дышать так, словно каждый вдох последний, уверяться в том, что они живут, потому что лишь жизнь может одновременно иметь привкус пота, мускуса, желания и радости. Дикой чистой радости от того, что миг назад они отбросили все маски.

Когда она проснулась перед самым рассветом, его уже не было рядом. Но это не имело никакого значения.

* * *

Утром ее проведал Сухи. Деана приняла его без удивления, он все равно имел привычку появляться в любое время, и, честно говоря, она ждала этого визита. Дворец в последнюю ночь напоминал муравейник, обоссанный козой.

– С ним все нормально. О чем ты почти наверняка знаешь, потому что у слуг во дворце языки длиннее, чем у черного хамелеона. – Отравитель кисло улыбнулся. – А у тебя проблемы.

– У меня? – Деана уселась поудобней и указала мужчине на место за столом. – Вина? Чего-нибудь съесть? Это жаркое до сих пор теплое.

– Хмм. – Сухи наполнил бокал, поднял на свет, понюхал. – На твоем месте я бы получше проверял, что я ем и пью. Ты поссорилась не с той женщиной.

– Та, подле окна? – Проклятие, она было подумала, что он пришел по делу последней ночи, и уже готова была сказать ему пойти высраться и подтереться колючим кустом, а тут такая мелочь. – Это всего лишь…

– Это была Хемвесия Версунель, сестра галиоха. – Он глотнул и взболтал напиток в хрустале. – Хм… неплохо и, похоже, не отравлено. Овийя все еще тебя любит. О чем это я… ах, ее брат – третий в иерархии двора. Он уже успел подать жалобу и поднять небольшую бурю. Якобы ты пыталась убить его любимую сестру, которая едва сумела защититься, утратив всего несколько локонов.

– Были свидетели всего случившегося.

– И ты их найдешь и заставишь сказать правду? Твою правду? То-то же. Что там случилось?

Деана задумалась. А что, собственно, случилось? Вчерашний инцидент уже казался ей совершенно неважным.

– Она на меня фыркнула.

Отравитель никак не прокомментировал. Казался абсолютно сосредоточенным на искорках в гранях бокала.

– Я тоже на тебя фыркаю. А Самий, как я заметил, даже строит оскорбительные рожи, – проворчал он наконец.

– Но вам можно. А если люди начинают вести себя легкомысленно… – Она искала нужные слова. Ночью все было таким простым, инстинктивным. – Сперва позволяют себе подходить слишком близко, потом раздраженно фыркают, толкают тебя, затем, наконец, какой-то пьяный дурак, желая покрасоваться, пытается сорвать с тебя экхаар. Некоторые забывают, кто я такая. Потеря нескольких локонов менее болезненна, чем потеря головы.

– Ну не знаю. Если бы ты видела, что она выделывала с волосами…

– Выделывала?

– Сегодня утром она получила приказ покинуть дворец и возвратиться в провинцию. А там у нее не будет возможности похваляться прическами.

По сердцу царапнуло словно легким раздражением. Этот глупец Лавенерес полагает, что после вчерашней ночи он имеет право окружать ее коконом?

– Это тоже ради моей охраны? – сказала она резче, чем намеревалась. – Вроде приказов для Рода Соловья?

Сухи не смешался, не опустил взгляда:

– У Соловьев задание обеспечивать безопасность всякого важного обитателя дворца. Ничего серьезного. А эта женщина была удалена, поскольку посмела ставить князю условия. Но ее брат остался. Следи, с кем говоришь и от кого принимаешь подарки.

Она вздохнула настолько громко, чтобы он услышал:

– Поговорить я могу на базаре. Во дворце со мной мало кто разговаривает. Даже слуги и невольники едва решаются отвечать на мои вопросы.

– Но не воспринимают тебя легкомысленно? – спросил он легким тоном.

Она не дала себя сбить:

– Нет. Но важно ли это? Оно что, какая-то часть здешней игры?

Он скривился, будто случайно проглотив одну из своих отрав:

– Слишком часто я с тобой бываю, Деана д’Кллеан. Ты начинаешь читать у меня в мыслях. Да. Это важно. Старая пословица гласит, что слуги и невольники перестают кланяться властелину, который скоро усядется на скорпиона. Потому что слуги понимают, как меняются течения в нашем болотце. Если позволяют себе относиться к кому-то легкомысленно, это значит, его позиция сильно ослабевает.

– Я не знала, что у меня здесь есть какая-то позиция. Сказать честно, я полагала, что нет у меня никакой. Что все воспринимают меня как игрушку вашего князя.

Он послал ей холодную, по-настоящему холодную улыбку, и впервые со времени их знакомства она почувствовала укол беспокойства.

– Не обижай меня. Интересно, все дело в том, что Лавенерес не проведывал тебя в последние дни? – Не ожидая ее реакции, он отрезал себе кусок мяса побольше, сунул в рот, запил вином. – Или в том, что сегодня ночью он был принят… иначе?

Она заморгала, не зная, что сказать.

– Полагаю, ты не думаешь, что его визиты держатся в тайне, – Сухи проглотил и продолжил: – Или что не было замечено, что некоторое время назад они прекратились? Слух, что ты выпала из милости, уже раз десять обежал дворец.

Деана почувствовала себя так, словно он ткнул ее ножом:

– Выпала из милости? Что типа я была… что мы были любовниками? Значит, эта глупая женщина позволила себе… отсутствие уважения, потому что думала, что фыркает на отставленную наложницу?

– Что бы она ни думала, теперь перестанет. А у дворца уже есть новая причина для сплетен. А значит, фырканья закончились. Варала прислала весточку, что скоро возвращается во дворец. Вместе с девицами, из которых одна наверняка окажется матерью следующего Огонька. А может, две или три, если мы решим, что нам необходимо больше потенциальных наследников.

Она и не заметила, куда и когда исчез Сухи, которого она знала. Мужчина, сидевший напротив, был холоден, спокоен и равнодушен. Как лежащая на камне змея.

– И тогда, – продолжил он тихо, – закончатся ваши встречи. Я тебя люблю, а потому предупреждаю. Мы бьемся за то, чтобы Белый Коноверин не истек кровью, чтобы не пришлось менять его название на Красный. Не знаешь почему? Ты ходишь по городу, смотришь и не видишь? Ты настолько глупа или настолько слепа? Он последний из рода, который без проблем может входить в Око. А потому его обязанность – как можно скорее продлить эту линию. Когда Первая Наложница появится со своими…

– Породистыми кобылками?

– Поменьше презрения, пожалуйста. В венах всех тех девушек – Кровь Агара. У тебя – нет. У него есть свои обязательства, и, уверяю, он их выполнит. Потому что если умрет бездетным, то все окрестные княжества свалятся нам на голову, поскольку всякий их князь лелеет претензии на титул Наследника Огня. А первым будет Обрар из Камбехии, который уже передал Храму весть, что вчерашнее происшествие было вызовом, который Агар ему послал. И что он готов подвергнуться суду. Храм, Библиотека и мы проверили его родовую линию на тридцать поколений назад, и знаешь что? Существует немалый шанс, что Око его примет. И тогда о том, кто из них имеет большие шансы воссесть на здешнем троне, как всегда, решит кровь, пролитая в храме. И нам все сложнее отыскивать отговорки, чтобы его сдерживать. – Отравитель причмокнул и странно скривился. – Особенно учитывая, что Тростники и Буйволы начинают ворчать на чрезмерную… мягкость Лавенереса в деле невольников и могут милостиво принять Обрара. А потому нам как можно быстрее нужно, чтобы князь наполнил своим святым семенем несколько… сосудов – как доказательство, что местная династия не завершится на слепце.

Это было странно, но два кусочка льда, которые кто-то всадил отравителю в глазницы, казалось, прожигали дыру в ее экхааре.

– Зачем… – Ей пришлось откашляться. – Зачем ты мне это говоришь?

– Чтобы ты не бегала по дворцу с теми своими сабельками и не рубила ими кого ни попадя, когда Варала прибудет с девушками. И чтобы ты начала уже тренировать память.

– Тренировать память?

– Да. Для забывания. Потому что я лично отошлю тебя на север с первым же караваном, который туда отправится. Я люблю тебя… – Он явно заколебался, холод в его глазах словно исчез. – Люблю и ценю то, что ты сделала. Но если ты попытаешься его к себе привязать… Я убью тебя, Деана д’Кллеан. Так, как я убивал других, служа его отцу и брату. Без предупреждения.

Он вдруг встал и в несколько шагов оказался подле двери:

– Спасибо за угощение.

И вышел.

Интерлюдия

Малышка Канна стояла в окне и смотрела на юго-восток. В этот миг, босая, покрытая чуть влажной простынкой, с липнущими к коже волосами, она напоминала потерянного ребенка, двенадцатилетнюю девочку, которая требует опеки и помощи. Нужно было немало сильной воли, чтобы помнить, с кем имеешь дело в ее случае.

Йатех сдержал импульс, не подошел к ней и не обнял ее.

– Мы должны ее отыскать, – обронила она, не оглядываясь.

– Кого?

– Третью сестру. Я знаю, где ее можно найти. Готовься.

Когда он возвращался в свою комнату, Канайонесс все стояла и смотрела вдаль.

* * *

Некрополи любой страны и города окружает схожая аура тишины и задумчивости. Словно присутствие мертвых таится в воздухе и на земле, заставляя живых на минуту замирать.

Единственное – могли удивить небольшие размеры этого места. В городе, что насчитывает сотни тысяч жителей, кладбище должно быть покрупнее, чем пространство, которое заняли бы три больших жилых дома, пусть бы даже это и кладбище, приписанное к одному лишь району.

– Перестань осматриваться с таким выражением. – Канайонесс дернула его за руку. – Бoльшая часть горожан выбирает морские похороны. Плата Храму Близнецов за то, чтобы жрец выплыл на лодке в море, произнес молитву и сбросит тело в волны, ниже годового налога на место для надгробия. Говорят, акулы научились различать погребальные лодки и плывут за ними, едва те покинут пристань.

– Зачем ты мне это говоришь?

– А это хорошая аналогия. Теперь мы – такая лодка, а под нами плывут чудовища.

– А кто труп?

– Возможно, тоже мы. Будь осторожен.

Несколько растущих тут деревьев отбрасывали глубокие тени на надгробья: скромные, но уж точно не дешевые. Украшали их разновидности полированного мрамора в темных тонах, медные навершия, барельефы, порой – даже золочения. Эти покойники не принадлежали к местной бедноте.

– Тут лежат, главным образом, матриархисты, потомки меекханских купцов и дворян. Они не любят похорон в море. А если ничего не изменится, скоро придется расширять кладбище для последователей Баэльта’Матран. Остановись.

Малышка Канна встала подле ближайшей могилы. Каменная плита носила гордую, хотя для кредо не слишком-то удачную надпись: «Пока память обо мне не исчезнет, весь я не умру». И одинокое имя: «Умнарус». Девушка склонила голову и сплела руки:

– Не спрашивай меня, знала ли я его. – Изо рта ее раздался шепот, который стороннему наблюдателю, что не слышал бы слов достаточно хорошо, мог показаться сдавленной молитвой. – Я не знала, хотя он и умер у меня на руках. Душа у него была – словно кусок чистейшего света, а сердце размером с этот город. Он умолял меня… когда мы еще разговаривали, чтобы я изменила планы.

– Это ты его убила?

– В определенном смысле – я. Но погиб он за дело той, что сейчас тут появится.

«Появится». Прекрасное определение того способа, каким женщина оказалась рядом с ними. Словно вылепилась из теней, отброшенных раскачивающимися ветками дерева.

– Приветствую, Канайонесс. Рада тебя встретить.

Йатеху пришлось прищуриться, чтобы увидеть пришелицу отчетливей. Она носила коричневое платье, простое и лишенное украшений, волосы же ее свободно ложились на спину. Улыбнулась. Когда он отвел от нее взгляд и попытался вспомнить подробности ее лица, цвет глаз, губ, форму носа – встречал лишь пустоту.

– У нас есть что сказать друг другу, Огевра.

Третья сестра. Огевра, Госпожа Несчастий. Последняя ножка табурета, на котором восседает Владычица Судьбы. Китчи-от-Улыбки, которая приносит счастье в игре, любви и на войне, Лабайя из Биука, с которой можно все выиграть или все проиграть, и Огевра, неудачный бросок костей, стрела, нашедшая единственную прореху в кольчуге, скользкий камень, на котором ты подвернешь ногу, когда тебя преследуют. Ничего странного, что ее можно встретить на кладбище.

Женщина взглянула на надгробие, у которого они стояли.

– Ты все еще винишь меня за его смерть.

– И никогда не перестану. Ты об этом знаешь. Но я не буду мстить. И это ты тоже знаешь. Я пришла не за тем.

– Твой спутник… Он интересный. Убивает, когда не должен, а когда должен – сомневается.

Йатех заставил себя взглянуть в глаза Госпожи Несчастий.

– Это твое дельце?

– Нет. – Улыбка женщины выглядела как мазок плохого художника, а глаза ее… О, Госпожа, да она же боялась. Была безумно испугана. – Я только имя, которое вы дали собственным дурным решениям, неверным подсчетам и всему, что рушится на вас по причине обычной глупости, упорства и нахальной убежденности в собственной исключительности. Но кто-то должен это имя нести.

– Я уже объясняла это ему. Человечность. – В фырканье Малышки Канны можно было почувствовать нетерпение. – Я пытаюсь его от этого вылечить. А ты ничего не говори, просто слушай. Как и твоя госпожа. Я знаю, что она смотрит. Что случилось вчера пополудни? Далеко на северо-востоке, на равнине, омытой кровью?

Тишина растянулась в воздухе, как густая вуаль.

– Не знаю. – Голос Огевры едва сумел сквозь нее пробиться.

– Не знаешь? Ты не знаешь? Была битва, я видела ее тень. А во время битвы люди возносят молитвы к богам. К твоей госпоже столь же часто, как и к Реагвиру.

– Это была схватка между последователями Галлега и Лааль. К моей опекунше молитв обращалось не много. Я знаю уже результат, се-кохландийцы потерпели поражение. Лабайя ближе всех, она гонит туда, чтобы разобраться в деле подробней.

Малышка Канна повернулась так, чтобы посмотреть на женщину прямо, а глаза ее напоминали… Воспоминание о замечании насчет чудовищ, плавающих в глубине, возникло само собой.

– Я видела это. Я поднималась, а тварь живьем пожирала мое тело. И были ду?хи. Много духов – больше чем должно быть, даже если бы сотни тысяч воинов столкнулись лицом к лицу. Знаешь, что это может означать? Знаешь? Если это какая-то игра Эйфры, то я клянусь: она пожалеет.

Огевра дернулась так, словно стальной клинок ткнулся ей в спину. В долю мгновения изменилась. Тело ее, казалось, принялось расти и словно обретать глубину.

– Не грози мне, дитя.

– Это не угроза – всего лишь предупреждение.

Йатех отступил на полшага назад. Два чудовища, скрытые в телах смертных, смотрели друг на друга с расстояния в три шага, а воздух между ними стонал.

То, что повыше – чудовище в коричневом платье, – широко ухмыльнулось, словно акула, похваляющаяся комплектом зубов.

– Знаешь, то, что ты только что сказала, – предельная банальность. Более затертого оборота, пожалуй, и не бывает. «Это не угроза – всего лишь предупреждение», – повторила она драматическим шепотом. – И оно было таким, уже когда я открыла глаза в первый раз. А слово – не вино, со временем вкус у него не улучшается.

– Тогда проигнорируй его, если отважишься.

Улыбка угасла.

– Так уже лучше. Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы это сделать. Что ты хочешь?

– Знания. Что именно произошло в Степях?

– Не знаю. Но узнаю. Я послала туда Лабайю. Волна идет дальше, пробуждая все, что имеет уши. А если это она – я буду знать.

– И что ты сделаешь? Что сделаешь, если это она? Встанешь передом или спиной?

– Ох… «Встанешь передом или спиной»… Ты даже не представляешь, как долго я не слышала этого вопроса. А если я встану сбоку и понаблюдаю?

– Как всегда. – Канайонесс кивнула и отвернулась от надгробия. – Ничего другого я и не ожидала. Поведаешь ли мне, что она тебе еще сказала?

– Кто?

Госпожа Несчастий встала лицом к плите с надписью. По кладбищу повеял легонький ветерок: словно гигант медленно выпустил воздух, слишком долго сдерживаемый в груди.

– Она. Когда ты встретила ее впервые. Мне она не подарила ни слова, но с другими же она разговаривала, я знаю. Что еще сказала тебе, кроме проклятий? Потому что должна была что-то сказать.

– И зачем тебе это?

– Я собираю ее слова, хочу их помнить. Помнить все ее слова, чтобы узнать ее саму. Скажи мне… прошу.

Гигант снова задержал дыхание.

– Она сказала… – Старшая женщина сжала ладони в кулаки, а после с видимым трудом выпрямила пальцы. – Сказала… Край щита тоже может убить.

Глава 6

Пробуждение было нормальным и безболезненным. Укрытый тонким одеялом, Альтсин лежал в кровати в комнате, где провел последние ночи, и не кружилась у него голова, не вонял он непереваренным вином, и ничего у него не болело.

Память тоже была в порядке. Услужливо подсовывала образы пира, полного подворья гостей, тени, отбрасываемые расставленными факелами, ссорящихся ведьм…

И ничего дальше. Стена. Он помнил миг, когда старая достигла превосходства над младшей, почти раздавила ее, а потом… Он натолкнулся на стену раз и другой. Ничего. Тьма. А ведь выпил он совсем немного – всего два кубка, не больше. Может, то, что весь предыдущий день он болел, заставило вино действовать сильнее, чем обычно, и оно так сильно ударило ему в голову?

Альтсин медленно встал, ожидая, что притаившееся похмелье прыгнет на спину, но нет, не почувствовал даже малейшего головокружения. «Если сейчас я встану и пройду, не открывая, сквозь дверь – это многое объяснит, – подумалось ему. – Тогда я мертв и теперь, как дух, буду бродить по окрестностям».

Голый.

Под одеялом он был без ничего. Даже без носков. Зато его тело… щиколотки и колени выглядели синими мячами, живот был надут, а ладони настолько опухли, что он не смог бы сжать кулаки.

Когда он так стоял и, словно дурень, таращился на свои руки, дверь отворилась, и вошла она. Старуха.

Он шмыгнул в сторону постели, заворачиваясь, словно в тогу, в одеяло, и замер, а уши его наполнились тихим хихиканьем.

– Эх, парень, парень. Мне девяносто восемь лет, и я видала мужиков любого возраста и расы, какие только есть в мире. Я говорила, что однажды я плавала на корабле на самый Дальний Юг? В страны, где пылает Око Владыки Огня? – Она подошла к стоящему под стеной трехногому табурету и тяжело опустилась на него. – О-о-ох. Слышишь, как скрипят мои колени? Уф-ф-ф. О чем это я… а-а-а, я видела мужчин белых, коричневых и черных. А также синих – когда они умирали, красных – когда опаляло их солнце, желтых – когда скручивала их болезнь. Бoльшая часть из них были голыми, а потому ничем ты меня не удивишь и не поразишь, тем паче что именно я и приказала тебя сюда перенести и раздеть. Осмотрела каждый дюйм твоей кожи… да, там тоже.

Подождала мгновение:

– Ну вот, не покраснел и не побледнел. А может, больше собственной наготы тебя удивляет, что я говорю на меекхе? Ты поражен? А кто позволил твоему приору увидеть долину Дхавии? Как-то же должны были мы договариваться. – Она улыбнулась. – Его предшественник был тупоголовым фанатиком, желавшим всех обратить, пусть даже силой. Я хотела, чтобы Энрох понял, с чем рядом он живет. А он, спасибо Судьбе, оказался исключительно мудр, а потому не пришлось его… освобождать от должности. Как прошлого приора. А мой монолог… это же верное слово, правда? Потому что меекханский монолог – это такая болтовня, обращенная к стене и самому себе. Ну так не скучен ли тебе мой монолог? Вижу, ты аж кипишь от вопросов.

– Вы его убили?

– Ха. – Она подмигнула ему. – Станешь вертеться вокруг того, что тебя интересует, словно лис вокруг крысиной падали, смердящей ядом, да? Нет. Достаточно было пригрозить Совету Каманы, что мы прижмем их караваны. А уж они использовали свое влияние на континенте, и приора сменили. А поскольку новый оказался мудрым и рассудительным, мы дали знать, что желаем, чтобы он остался. Старая история. Ну, давай следующий вопрос.

Альтсин устроился на постели поудобней и завернулся в одеяло, игнорируя веселую улыбку ведьмы. И вдруг, словно это простое движение разблокировало нечто в его голове, он почувствовал боль. Между ребрами, под челюстью, в коленях и в локтях. Пока что ее можно было вынести, но она обещала день, полный страданий.

– Где мои товарищи?

– Отдыхают. Утверждали, что у тебя и раньше были приступы и что это незаразно. С чем я соглашусь.

– Потому что приказала меня раздеть?

– Ох, нет. – Она махнула рукой. – Это я сделала из удовольствия. Знаешь, в моем возрасте нечасто выпадает такой случай. Обычно мне сперва приходится лишить мужчину сознания, чтобы потом осмотреть его голым.

Она замолчала, поглядела на него, склонив голову набок. Словно сорока – на жука.

– Все еще ничего. Никакого румянца. Или я утратила талант, или тебя непросто устыдить. Знаешь, что случилось на самом деле?

– Я болен. – Он постучал пальцем в висок. – Здесь. Порой бывают такие приступы. Я теряю сознание.

В окруженных морщинками глазах появилась веселость:

– Но сознания ты не потерял, парень. Напротив. Очень нам все оживил. Принялся орать, размахивать руками, попеременно рыдать и ругаться. И использовал при этом странные языки, часть из которых мир не слыхивал уже давным-давно. Потом ты рухнул на землю и принялся биться, как в падучей. А когда моя… хм, младшая сестра приказала своим стражникам тебя схватить… что ж, рука одного наверняка срастется через какое-то время, но вот второй все еще не пришел в себя. Только твой приятель, тот гигант с юга, сумел тебя успокоить, хотя мне кажется, часть тебя просто не хотела нанести ему вред, и тогда твое тело… отрезало от разума. И пиру пришел конец. – Веселье исчезло, появилась серьезность: – Я приказала принести тебя сюда и раздеть… не ради радости старухи, но потому, что, когда ты ломал руку одному из ее стражников, Эурувия наложила на тебя чары. Чары должны были прижать тебя к земле, распластать, словно жабу под сапогом…

Серьезность переросла в сосредоточенность, и Альтсин вдруг заметил вокруг себя туман. Воздух вблизи словно сделался гуще и холоднее, чем в другой части комнаты. Он услышал шелест дверей, быстрое дыхание, скрежет железа о железо.

Он взглянул в ту сторону с таким вниманием, словно на резных досках появился хоровод голых девиц.

– Если они попытаются ворваться сюда все сразу, то застрянут в дверях и поранятся, – прохрипел он, потому что горло вдруг пересохло, а боль в груди превратилась в удушье.

– Потому я приказала им входить по двое. Если я позову. Но только в том случае, если у тебя снова начнется приступ. Ни один из них не знает языка Империи, а потому мы можем говорить свободно. Эти чары… исчезли. Словно провалились в дыру. Я убедила Эурувию, что это моя вина, иначе она приказала бы убить тебя на месте; потом я осмотрела тебя, ища знаки, – ну, знаешь, специальные шрамы, татуировки, выжженное клеймо, что-то, что могло бы свидетельствовать, что некогда ты развлекался всякими странными вещами. Но – ничего. Несколько шрамов, которые ты носишь, это следы от обычных ран, даже тот большой на плече, который наверняка отдает тебе в кости. Зато суставы твои сделались черными, у тебя несколько синяков в странных местах, припухлости под мышками и на шее. Это происходит с человеческим телом, когда используется слишком много Силы. Есть граница выдержки всякого чародея.

– Я не чародей.

– Знаю. Я не ощутила вокруг тебя никакой Силы, аспектированной или нет. Ты к ней не прибегал. Кроме того, чтобы довести себя до такого состояния, великий маг должен был использовать максимум усилий несколько часов. А у тебя это заняло, наверное, сотню ударов сердца. Ты в плохом состоянии, знаю, что у тебя все болит, но уверяю, что это лишь частичка страдания, которое ты должен испытывать. Любой другой на твоем месте корчился бы от боли и выплевывал зубы. А ты сидишь передо мной и говоришь как ни в чем ни бывало. К тому же…

Она протянула руку, и прозрачный, словно сосулька, пробитый солнцем луч Силы ударил его в грудь. Он не успел даже вздрогнуть, как колдовство… исчезло.

Словно было каплей дождя, упавшей в костер.

– То же самое происходило, когда я пыталась тебя лечить. – Улыбка старой ведьмы походила на трещину во льду. – Твое тело поглощает чары. Все, какие я осмелилась использовать. Я бы сказала, что твои раны не столько результат использования избытка Силы, сколько результат битвы, которая идет внутри тебя. Так кто же ты такой?

Он не ответил сразу.

– Я спрашиваю не из праздного интереса, парень. Я получила весть, как и моя младшая сестра. Оум хочет тебя видеть. Еще пять Слуг Древа отдали жизнь, когда он открыл рот, но выразился он очень четко. Ты должен появиться в долине Дхавии. Один. Твои товарищи могут вернуться на север, в город. Но… – Она обронила несколько фраз на каком-то странном диалекте, из которого он различил лишь пару выражений, но, похоже, ждала его реакции.

– Не понимаю.

– Вижу. На миг я подумала, что тебя одержал дух одного из наших древних героев. Имили или Рауны. Знаешь, у каждого – свои мечтания. Но…

Он задрожал. Имя прозвучало знакомо, даже после всех этих веков. И подбросило картинку, отчетливую, как вчерашний сон.

Имвили Два Щита. Стоит и смотрит на ряды одинаковых бараков, длинных и низких, крытых дранкой. Его лицо – каменная маска, испещренная глубокими бороздами от боли и шока. Смотрит с немой мольбою в глазах.

«Это неправда. Скажи, что это неправда».

«Это твой долг, – слышит он. – Ты должен дать мне лучших воинов, каких только сумеешь вышколить. Полгода». Имвили опирается на копье. У него нет ноги, он оставил ее на поле битвы, но только сейчас, в этот момент, он теряет нечто по-настоящему важное. Веру. Верность.

«Я хотел прожить жизнь так, чтобы не пришлось за нее извиняться, Владыка», – шепчет он.

Вор прикрыл глаза.

– Кем был Рауна?

– Не был, а была. Ведьма и воительница, прибывшая вместе с Оумом. И пока он укоренялся, она двинулась на разведку, чтобы исследовать опасности этого острова и принести вести перепуганным странникам. Встретила город, заселенный чужаками, одержимыми злыми силами. Уже собиралась туда войти, чтобы принести им избавление копьем и стрелами, когда на ее дороге встал Имили. Был он демоном, покрытым жуткими рисунками, с одним глазом, белым, словно облака, и одной железной ногой. «Я стражник этого места, – сказал он, – и все здесь принадлежит мне. Ты должна меня победить, Отверженная, если желаешь сюда войти».

– Они сражались?

– Три дня и три ночи без передышки. Рауна сломала свой меч о его железную ногу, его оружие раскололось на ее щите. Она выпустила сотню стрел, но его кожа была из стали, и стрелы ему не повредили, зато копьем он распорол ей бедро до самой кости. Она бросила в него… ты точно хочешь слушать? Обычно мы рассказываем это детям.

– Говори. Пожалуйста.

– Ладно. Она бросила в него всеми своими заклинаниями, а он ответил ей тысячью ударами, которые валили деревья и дробили камни. Но по мере того, как они сражались, его стальная кожа стала отпадать кусками, а когда кровь и пот смыли рисунки, из-под них показался мужчина, благородный и гордый, словно прекраснейший олень. Да и он, когда ушла ярость битвы, увидел, что сражается с женщиной: высокой, белокожей красоткой, что затмевала солнце. И понял, что тот, кто настолько красив, не может быть зол, а потому удержал очередной удар, она же тоже замерла, словно статуя, потому что в битве этой великие чары опали с жителей города и Рауна увидела лишь испуганных людей. А Имили в ее глазах узрел печаль и милосердие, и это разбило его сердце, и вот он отшвырнул копье, готовый принять ее удар грудью. Они взглянули друг на друга, и таким-то образом родилась первая любовь между местными обитателями и теми, кого привела сюда воля Оума. Так родились сеехийцы.

Легенда изменила имена, хотя оставила такую подробность, как искалеченный воин. Имили. Имвили. А звучание этого имени дало воспоминание, живое, словно принадлежало оно ему, Альтсину Авендеху, вору из Понкее-Лаа. Но было это воспоминание Реагвира, или, скорее, его Кулака Битвы. Он сжал зубы так, что почувствовал, как один из них ломается.

Пошел вон.

Пожалуйста.

– Это ничего не даст, парень. Он сидит в твоей голове давно и медленно становится частью тебя. А скорее, это ты становишься его частью. Можно влить воду и вино в стакан настолько аккуратно, чтобы они создали два отчетливых слоя, но через некоторое время они все равно перемешаются.

– Что за «он»? А, ведьма? Что за «он»? Ты не имеешь ни малейшего понятия, о чем говоришь.

– Не имею. А скажешь мне? Нет. Вижу, что нет. Но Оум хочет тебя видеть, а Эурувия – желает убить. Да. Она знает, что ради нее наш бог не открыл бы глаз и не заговорил бы, а потому ненавидит тебя искренне, словно покинутая любовница. А потому я должна знать, почему я рискую столкновением с другой ведьмой – пусть даже я и могу ее победить. Не хочу сражаться не пойми за что.

– Я думал, – вкус крови во рту и боль зуба помогли ему сосредоточиться – было на чем, – я думал, что Черные Ведьмы самые сильные среди вас.

– Они сильны, как силен королевский герольд, провозглашая приговоры и законы. Они – Голос Оума, вот что делает их сильными, но, когда Оум молчит, голос становится лишь пустым звуком. Но они знают, какова цена, – и знают до того, как заплатят, а потому не должны жаловаться или пытаться кого-то обмануть.

– Торгуя с континентом без посредничества Каманы?

Она вздернула брови, а морщины на лбу начали напоминать каньоны:

– О-о-о. Откуда знаешь? Впрочем, неважно. Лично я не думаю, что Оум желает тебя видеть из-за тебя самого. Скорее, дело в том, что случилось вчера. По миру идет волна, трепет Силы, колебание равновесия, над которым так долго работали. Боги в удивлении глядят в сторону реальности смертных, демоны разевают пасти, ощущая кровь и гибель, извечные сущности поднимают головы. Те, кто полагает, что они имеют право отрезать нашу ветвь от Древа Вечности, готовят топоры – пусть даже вне этой ветви за ними ничего не осталось и сами они погибнут тоже. Те же, кто желает привиться к тому Древу, острят ножи. Одни отказывают нам в праве на… существование, другие просто желают занять наше место, а третьи думают о возмездии за старые обиды, которых мы не наносили. Леса не вырастут, но, возможно, примутся саженцы. Но так бывало и тысячу лет тому назад, и все оказалось мыльным пузырем. Что, если и вчерашние громы были лишь фальшивкой?

И тут Альтсин понял, что судьба решила нагнуть его еще сильнее и кроме божественного сукина сына, сидящего в голове, подготовила встречу со старой сумасшедшей. К тому же той, чье одно слово могло решить проблему его жизни и смерти.

Прекрасно.

– Не понимаешь, о чем я говорю? – улыбнулась она ласково. – Как и я. Это бормотание Оума. Его – как бы лучше сказать, ведь речь о боге – бурчание. Он порой говорит так, когда оживает на миг, перед тем как либо откроет глаза, пожирая жизнь Слуг, либо зажмурит их на много дней, вновь погружаясь в дрему. Мы записываем его слова, пытаясь понять их смысл, но пока что без толку. Эти он произнес сегодня утром, прежде чем приказал послать за тобой. Не смотри так, словно ты ничего не слышал о колдовстве передачи известий. Потому-то мы и боимся, что он пытается нас о чем-то предупредить, но не может, а когда мы наконец поймем, что он хотел сказать, предназначение уже будет стоять у нас на глотке кованым сапогом. Я надеялась, что один из вас скажет мне, что все это означает.

Вор посмотрел на нее, прищурившись. Голова начинала пульсировать болью.

– Один из нас? То есть тот второй во мне? А если это демон, который выскочит и пожрет твой разум?

– Это не демон. Я уже имела дело с демонами. Рядом с тем, что я в тебе чувствую, самый сильный из них выглядит как шпротина подле кита. И все же, парень, ты ему сопротивляешься. Причем так результативно, что эта сила не осмеливается захватить твое тело. И выводы, которые из такого можно сделать, превращают мои кости в воду.

Они обменялись взглядами. В глазах старой ведьмы Альтсин впервые заметил нечто, что могло бы показаться страхом. И предпочел не продолжать этой темы.

– Что случилось вчера? Что это было?

– Не знаю. Ты когда-нибудь наблюдал поверхность моря, когда вдруг она приходит в движение? Маленькие рыбки выскакивают из воды, большие уплывают прочь, тут и там появляются водоворотики и волны… И тогда ты знаешь, что в глубине что-то случилось. Может, вышла на охоту стая дельфинов, может, оторвался кусок скалы, а может, тряхнуло дно, и вода вот-вот начнет отступать, чтобы через миг понестись в твою сторону. Точно так же было и вчера. Что-то случилось далеко отсюда, на северо-востоке, а волна, поднятая теми событиями, понеслась сквозь мир. Аспектированные источники пришли в смятение, взволновались, и как минимум два из них поменяли… вкус. Первичная Сила зашипела, а боги зашевелились. Это не первая такая волна, что проходит сквозь мир за последние годы, но нынешняя – самая странная. Мне кажется, что малые чародеи и жрецы могут ее даже не замечать, как шпротина не заметит, что вздрогнул океан. А ты заметил и отреагировал очень интересно, чем привлек внимание нашего бога.

– А он правда бог? Как Мать или Близнецы?

– Нет. Не такой. Но он бог, потому что без него мы бы не существовали.

– И говорят, что ни один человек не с острова не имеет права его увидеть.

Ведьма кивнула, а глаза ее блеснули ледяной синевой:

– Это правда. И что это нам говорит о том, как видит тебя Оум?

Вор не ответил.

Глава 7

Вести с севера пронеслись по городу, словно ураган. Источником их, как быстро установили, оказался район меекханских купцов.

Новости были, видимо, важными, поскольку на то, чтобы преодолеть две тысячи миль от Империи до Коноверина, им понадобилось всего несколько дней. Наверняка чародеи, специализирующиеся на передаче секретной информации, заработали на этом целое состояние.

Теперь на торжищах, площадях и в домах не говорили ни о чем, кроме большой битвы, случившейся где-то в мрачной северной стране, где народ странников, изгнанных со своей земли, бросил вызов Отцу Войны се-кохландийских племен и одолел его.

Естественно, попав на улицы, вести сразу же закрутили роман с тысячеустой сплетней, а потомство их приобрело воистину странные черты.

Пятьдесят, сто – а скоро и все триста тысяч воинов противостояли друг другу в величайшей битве со времен большой войны, которую Меекханская империя вела с теми же кочевниками. Титаническая схватка, достойная Войн Богов. Сто тысяч всадников обняли землю смертельными объятиями. Неправда – было их сто пятьдесят тысяч. Ерунда – почти двести. Йавенир погиб. Йавенир сбежал с горсткой верных слуг и скрывается, преследуемый, словно зверь. Царство кочевников распалось на пять, десять, двадцать княжеств, управляемых местными вождями. Империя торжествует. Империя готовится к войне с новой силой, зарождающейся в Великой Степи. Сами боги, Лааль и Галлег, сошлись насмерть над полем битвы. Именно потому Владыка Огня вызвал князя к Оку.

Коноверин наслаждался этими новостями, пережевывал их и менял, как заблагорассудится. Рассказ о великой войне на другом конце мира имел привкус легенды, сказки, мифа, чего-то чудесного и разноцветного, однако и такого, что было совершенно неважным для обычного ткача шелка или торговца перцем. Наверняка те, кто поумнее, задумывались, повлияет ли уход угрозы с восточной границы на склонность меекханской аристократии тратиться на предметы роскоши, такие как шелк, фарфор, драгоценные камни и специи с Юга. Но большинство просто желали истории о войне, битве, героизме и справедливой мести изгнанников.

Вести эти, несомненно, были важны, но Деана едва их заметила.

Со встречи с Сухи, то есть вот уже несколько дней, она не видела Лавенереса, к тому же вчера дворец навестила Первая Наложница.

Проигнорировать ее приход удалось бы, разве что закрывшись в самом глубоком подвале, залив уши воском и контактируя с миром посредством слепого и немого слуги, приносящего еду. Сперва ошалел Дом Женщин. Овийя была везде, в каждой комнате, в каждом коридоре, за каждой завесой. Деана поймала себя на том, что то и дело проверяет, не прячется ли главная среди женщин под ее кроватью. Служанки и невольницы бегали, словно обезумевшие, убирая пыль, моя окна, натирая воском и полируя мебель, а в их судорожной деятельности таилось отчаяние существ, которые знают, что все равно ничего не будет в прядке.

Потом началась подготовка дополнительных комнат: восьми, как подсчитала Деана, обставленных новой мебелью, коврами и зеркалами. К тому же в коридорах Дома Женщин появились мужчины. Высокие крепкие стражники в кожаных панцирях, вооруженные тяжелыми саблями и с ошейниками домашних рабов. На короткий вопрос об их присутствии одна из служанок рассмеялась нервно и выполнила резкий жест в районе паха. Кастраты. Такие средства предосторожности в предназначенной для женщин части дворца до сих пор были редкостью.

Овийя, как оказалось прекрасно владевшая суанари, неожиданно проведала Деану и пояснила, что с этого времени той запрещено входить в некоторые части Дома и, если кастрированные стражи скажут ей откуда-то удалиться, она должна просто уйти. Святые Девы – такой титул она использовала – будут находиться только в компании избранных слуг и самой Варалы. Пустынная воительница может выходить и входить в свою комнату, но во дворце с этой минуты ее станет сопровождать личная невольница, которая жизнью отвечает за то, чтобы Деана д’Кллеан не сделала никакой глупости.

Жизнью?

Да, жизнью. Если не справится, ее казнят.

Главная в Доме Женщин ударила в ладоши, и в комнату вошла молодая невольница. Скромно опустила взгляд, а Деана узнала в ней беременную помощницу швеи из каравана. У груди она держала пищащего младенца.

Спрашивать, кто отдал такой приказ, не было нужды.

Сухи, ты сукин сын.

Воительница спокойно выслушала Овийю, потом под первым попавшимся предлогом выставила ее за дверь, затем отослала прочь напуганную девушку и принялась тренироваться. Час, два, три… Пять. Пот лился ручьем, дыхание свистело в глотке, а сани раз за разом вспыхивал и угасал. Призрачные противники гибли дюжинами.

Сражаться, сражаться, сражаться!

Не думать.

При мысли о том, что Лавенерес начнет проведывать соседние комнаты, чтобы соединиться с одной, двумя или всеми из этих девиц, что он оплодотворит женщину, у которой будет закрыто лицо, чтобы никто не сумел после распознать мать следующего Наследника Огня, Деана чувствовала… чувствовала…

Сама не знала, что она чувствует.

Обещание Сухи исполнилось, и Лавенерес больше ее не проведывал. Похоже, Деана недооценила роль и власть, какими обладал во дворце отравитель, которого приходилось слушать даже князю. Разве что тот проклятущий слепец просто собирал силы для встречи с теми девками, а она была лишь мимолетным развлечением.

Дура, дура, дура!

Полет Цапли она выполнила в четырнадцать ударов сердца, а тальхеры резали воздух вокруг нее с такой яростью, что казалось, будто клинки раскаляются.

Она прервала тренировку, лишь когда в коридорах Дома Женщин вспыхнуло замешательство.

Первая Наложница.

Не знала, какое счастье, что разделяют их толстые двери.

Деана свернулась в постели и прикрыла глаза.

Глава 8

Северная часть Амонерии отличалась от южной, как щетина кабана от попки младенца. Север зарос дикими пущами, темными, мрачными, вековечными тенями, где человек оказывался перед стеной зелени, подумывая, что же пригнало его сюда и увидит ли он когда-либо небо над головой. Юг был открыт, почти безлесен, а местные племена следили, чтобы так и оставалось, полагая скотоводство основой своей экономики. И так оно было, если верить Гуаларе, почти во всем течении реки, что оставалась естественной границей для экспансии леса. Только подле устья пуща перебиралась на другую сторону Малуарины ковром шириной и глубиной в тридцать – сорок миль, и наступление ее останавливали лишь соленые болота и негостеприимные взгорья. Чтобы добраться до озера, им пришлось бы углубиться в эту дичь, на краю которой сопровождавшие их проводники остановились, поглядывая на каждое дерево и куст. Обитающие тут племена тоже считались северными, а потому разделение острова шло вовсе не по линии правый-левый берег, но по лесному или равнинному способу жизни. Отражалось это, как утверждала старая ведьма, и на военных традициях обеих частей острова.

Север, кроме племенной элиты, не использовал тяжеловооруженных воинов или кавалерию, зато располагал прекрасными лучниками и лучшей в мире легкой пехотой, которая не имела себе равных в сражениях в лесу. Но если северные кланы, каким-то чудом объединившись на короткое время, пересекали реку и вставали напротив стройных рядов копейщиков и всадников на приличных лошадях, то такое обычно заканчивалось настолько же скверно, как и попытка ввести кавалерию и вооруженных длинными копьями щитоносцев в лесную чащу. Потому вот уже долгие годы не доходило до настоящей кровавой войны между севером и югом, и лишь рейды ка’хоон – легкими лодками через реку – поддерживали взаимную ненависть.

Альтсин восседал на лошади, быть может, и неброской, но спокойной и выносливой. Справа от него ехала Гуалара, Черная Ведьма. Впереди и позади их небольшой группки расположились стражники в полосатых масках. Правда, не могли это быть те же, которых он покалечил на пиру, но о таких подробностях он предпочитал не спрашивать. Эурувия вот уже несколько дней воспринимала его как шелудивого пса, путающегося под ногами, которого люди не пинают лишь оттого, что боятся измазать сапоги. Старая ведьма была права. Для младшей то, что ее бог обратил внимание на какого-то монаха, оказалось словно воткнутый в зад кинжал. Гуалара вроде бы решила их сопровождать именно поэтому: чтобы не оказалось потом, что вор утонул при переправе через реку, упал с лошади и свернул шею или подавился коркой хлеба. На вопрос, осмелилась бы Эурувия пойти против воли Оума, старшая сестра ее лишь таинственно улыбнулась и ничего не ответила.

А он не допытывался.

На южной стороне острова дорога непрестанно вилась от каменных крепостей – те обычно стояли на холмах или на разветвлениях многочисленных тут рек – к клановым селениям, что состояли из пары десятков домов, окруженных высокой стеной, день и ночь охраняемой. Если кто-то засомневался бы, правдивы ли рассказы о беспрестанно идущих на Амонерии битвах, то даже короткая поездка должна была бы излечить от неверия. Тут не существовало одиноких корчем, хуторов или того, что хотя бы приблизительно напоминало дворянские поместья, каковых было полно на континенте. Остров здесь состоял из череды племенных или клановых военных лагерей и их твердынь, а страшнейший враг обычно обитал за ближайшей границей.

На севере, в лесу, было не лучше. Оборонительные грады оккупировали все высоты, и, хотя укрепления делали здесь из дерева и земли, они не казались уродливыми. А вот поселения поменьше или прятались в глухих чащобах, или вставали на островках посредине болот. Местные кланы обрабатывали вырванную у пущи землю, охотились и торговали древесиной, мехами и янтарем. И естественно, постоянно следили за соседями.

Дорога, которой двигалась их группа, была шириной с повозку, оставалась наезжена и чаще всего вела по вершинам невысоких холмов, благодаря чему они могли время от времени видеть солнце. Но часто приходилось сходить с лошадей и продираться узкими тропами, ведя животных за узду или бредя по колено в грязи, спускаясь в глубокие долины, а затем, через несколько часов марша, тяжело взбираясь на очередные склоны. Альтсин не мог избавиться от мысли, как бы выглядела попытка покорения этих земель армией, если и их группке, охраняемой авторитетом местного божка, за день удавалось одолеть не более нескольких миль. Он не удивлялся, что и Меекхан отказался от подобных планов.

Прикидывал мимоходом, как долго удалось бы ему выжить, если бы не присутствие Черной Ведьмы, – и раз за разом получалось, что на юге протянул бы где-то половину дня, сумей быстро бегать и хорошо прятаться, а на севере – может, пару часов. Едва они углубились в леса, едва поглотил их влажный темно-зеленый полумрак, стали раздаваться одинокие птичьи трели. Вор не разбирался в здешней природе, но только будь он мертвецки пьян, не заметил бы, что звуки эти сопровождают их, и только их, что слышны лишь с одной стороны леса и что раздаются лишь там, где они проезжают.

– Не слишком-то они осторожны, – обронил он на одной из стоянок, когда путники подкреплялись овсяными лепешками и сушеными фруктами, а таинственные отголоски окружили их и помчались вперед.

Старая ведьма пожала плечами:

– Желай они от нас спрятаться, ты бы не отличил этих сигналов от шума леса. Сейчас они просто говорят нам, что наблюдают. И передают весть, что идет Черная Ведьма. Мы уже пересекли границу, по крайней мере, трех кланов, и это весточка, которую они передают друг другу. Чтобы какой-то молокосос со слишком горячей кровью не выпустил по нам стрелу.

–?Ка’хоона?

– Ка’хоона, которая нападет на стражей Оума, сильно об этом пожалеет. Собственный клан отошлет их в долину Дхавии, чтобы молить о прощении. Кусками. Начиная с ног, что привели их к месту нападения, включая руки, державшие оружие, и заканчивая пустыми головенками. Молодых дураков нужно держать накоротке, особенно если позволяют им владеть оружием. Потому стражи Черных Ведьм и носят такие маски, цветов, бросающихся в глаза, и потому мы идем под этим флагом, – указала она на желтое полотнище, перечеркнутое двумя черными полосами. – Знак долины. Никто не может его использовать. Но без него ни ты, ни я не проехали бы по этому лесу.

Альтсин кивнул, мысли их, похоже, шли параллельными курсами.

– Значит, достаточно того, чтобы на одном из постоев Эурувия отошла от нас и потерялась?

– Верно. Но тогда мой дух встал бы перед лицом Оума и обвинил бы ее в предательстве. А ты ведь не желаешь знать, что ждет предавшую Черную Ведьму.

Он не желал.

– Сколько дней мы еще будем в пути?

– Четыре-пять.

– Так долго? Проклятие, у меня ведь была лодка Я бы быстрее добрался до места, плывя вдоль побережья. Говорят, ваша долина всего в десятке миль от берега.

– Верно. А честь и покорность законам не позволили бы тебе сбежать в Каману и дальше, на континент. – Старушка послала ему взгляд, от которого и деревянный чурбан почувствовал бы себя глупо. – У нас есть время, Оум не настолько спешит. Он ждет.

– Чего?

– А чего могут ждать боги? Что мир сотрясется.

Следующие три дня были похожи друг на друга, словно песчинки. Путники двигались туннелем, вырубленным в живом теле пущи, ели что-то на ходу и останавливались только на ночлеги. Альтсин уже перестал искоса поглядывать на старую ведьму, которая и вправду смотрелась в седле словно высушенная мумия, привязанная к лошадиной спине, но привязанная исключительно крепкими ремнями. Гуалара ни разу не попросила об отдыхе и ни разу не пожаловалась – и даже, казалось, получала от поездки наслаждение. Вор наверняка дал бы этой позе себя обмануть, когда бы не заметил нескольких наполненных ядом взглядов, которыми Черная Ведьма окидывала свою старшую сестру, и пары раскаленных до белизны взглядов ответных. Что ж, похоже было, что раньше здешние деревья окаменеют, чем одна из этих женщин выкажет перед другой слабость.

Вот только задница у него болела все сильнее.

На четвертый день лесная дорога выплюнула их прямо на берег озера Арайя. Альтсин догадался, что это именно оно, поскольку на Амонерии был только один водоем, настолько большой, чтобы человек не сумел увидеть его другого берега. Он слышал об озере от людей, которые слышали о нем от людей, которые… и так далее. Озеро Арайя находилось вблизи долины Дхавии и представляло собой одну из ее оборонительных линий. Потому всякому чужаку, оказавшемуся поблизости от него без опеки Черной Ведьмы, сразу стоило начинать молиться своему богу, который наверняка бы его не услышал, поскольку над озером вставала Сила Оума.

Альтсин ощутил ее, едва они выехали из леса, словно плащ пущи каким-то образом скрывал ее присутствие. Теперь же вору казалось, что он встал перед той силой нагим.

Не была она агрессивной или слишком мощной, напоминала… легкие испарения, пропитывающие воздух, ветер, трогающий щеки, или лучи весеннего солнца, первый раз падающие на лицо. На вора обрушились воспоминания о том, как крадешься по крышам или взбираешься по стенам к полуприкрытому окну – и вдруг понимаешь, что тебя заметили, что только удар сердца отделяет ночную тишину от крика и переполоха, поднятого какой-то проклятущей, страдающей бессонницей бабищей. Это было именно такое чувство – ставящее волосы на затылке дыбом и наполняющее вены льдом.

Он не удивился бы, когда б над гладью озера разнесся вдруг обезумевший вопль.

Но царила тишина. Всеохватная и – сравнение банальное, но лучшего он найти не сумел – гробовая. В камышах не щебетали птицы, рыбы не кружили у поверхности воды, ветер не морщил глади. Словно озеро было заклятым.

И тогда кто-то кашлянул у него над ухом – и заклинание рассыпалось. Зашумел ветерок, плеснула рыба, утки выплыли из камышей и, увидев людей, поднялись в воздух.

– Большинство людей именно так это и ощущает. Его присутствие. Словно ничто другое не важно. Но ты должен помнить, что бoльшая часть происходит в твоей голове. Они, – Гуалара указала морщинистым пальцем на птиц, – обладают слишком слабым разумом, чтобы заметить Силу, в тени которой они живут.

– То есть как? – Альтсин наклонился и погрузил ладони в воду. Та была холодной и чистой. – Вьют гнезда в ухе бога, строя их из волос, вырванных из его бороды?

– Именно. А мне порой кажется, что мы от них почти не отличаемся. Пойдем. Лодка плывет.

Лодка была сооружена из древесины, что происходила, пожалуй, из по-настоящему векового анухийского дуба, поскольку только старые деревья имеют такой насыщенный цвет. Красивый красный оттенок отражался от поверхности воды, когда лодка бесшумно плыла в их сторону. Альтсин прищурился, поглядывая на нее подозрительно. Его не удивило, что лодка плывет сама: в здешних местах вообще мало что могло вызвать его подозрительность, но что-то было не так с ее пропорциями. Только когда она чавкнула дном о прибрежный ил, он понял, что не так. Он увидел долбленку, выполненную из целого ствола без использования железа, смолы или пакли. Безымянный ремесленник сделал все, чтобы придать ей вид настоящей лодки, включая лавки и имитацию досок корпуса. Проклятие – да он даже посвятил время тому, чтобы обозначить символические головки гвоздей. Тонкая работа.

– Изрядно же дерева перевели на эту лодку, – проворчал Альтсин, внезапно охваченный иррациональным нежеланием всходить на ее борт. – Не жаль было?

Ответа он не услышал. Глянул на женщин. Те обе стояли, окаменев, с лицами, застывшими, словно маски, из-под которых пробивалась целая гамма чувств. Гуалара была удивлена и поймана врасплох. Эурувия… даже отринутое матерью дитя не смотрело бы так. Ничего не говорила и не глядела в сторону вора, просто стояла рядом, между своими стражами, а ладони мужчин невольно искали что-то подле рукоятей тесаков. Эта троица, должно быть, обменялась какими-то сигналами, которые он пропустил, сосредоточившись на лодке.

– Я все еще гость вашего бога?

Черная Ведьма кивнула. Медленно и раздумчиво, словно пытаясь убедить себя саму.

– И лучше бы тебе об этом помнить… – прошептала она. – Помнить о законе гостеприимства, когда встанешь пред его лицом.

– А я встану?

Вопрос повис в воздухе, дохнув холодом. Вора удивило, насколько подозрительно это прозвучало.

«Это снова ты? Почему сейчас? И почему ты так боишься этой лодки?»

Старая ведьма прервала ледяную тишину, влезая на борт и садясь на лавку на корме. Возле руля, который был однородной частью всей конструкции и не имел никакого практического значения.

– Это не то дерево, о котором ты думаешь. – Она вдруг сделалась серьезной и мрачной, а в ее позе проявилось нечто новое. Угроза. – Анухийский дуб – это карликовый уродец, внебрачное дитя ветра и местных лесов. Но оно все равно прекраснейшее дерево вне долины. А потому подумай, каким должен быть его отец.

Альтсин несколько раз видел дикорастущие дубы неподалеку от Каманы – гиганты высотой примерно футов в сто и обхватом больше чем в десяток мужчин. А в глубине острова, говорили, росли еще большие. Гуалара махнула нетерпеливо.

– Садись, – подогнала она.

Что-то в тоне ее приказывало чувствовать настороженность, уважение и испуг, но Альтсин вдруг понял, что колдунья просто боится.

Он осторожно коснулся борта. Дерево казалось просто деревом, произведением корабельного искусства, выглаженным почти до блеска; слоями – темная и светлая краснота: выглядело это словно сетка вен. Вор ничего не почувствовал – никакой дрожи, предупредительного онемения в кончиках пальцев, головокружения или свербежа между лопатками. И все же некая его часть – проклятие, зачем себя обманывать, – та часть, которая некогда ходила по миру в теле другого человека, неся смерть и уничтожение всему, что вставало у нее на пути, – боялась этой лодки. Этого дерева.

Он скривился, словно глотнув уксуса.

Разве вот уже месяц он не делает все наоборот?

Вскочил на борт и развернулся, протягивая руку Черной Ведьме. Что уж ему.

Она скорчила мину, словно он наплевал ей в лицо. Одежду женщины рванул ветер, который не коснулся и стебля травы вокруг. Уже сидящая в лодке Гуалара что-то рыкнула: полуокрик-полупредупреждение, но младшая ведьма развернулась на пятке и направилась в сторону леса. Стражники последовали за ней.

– Она не может поплыть. Приглашение было лишь для тебя и меня. Оум таким образом выказал ей свое неудовольствие. А если не хочешь, чтобы он выказал его и тебе, лучше сядь, не то тебе придется бoльшую часть пути добираться вплавь.

Они отчалили в тишине, развернулись и поплыли, разрезая носом поверхность воды.

Альтсин уселся спиной к носу.

– Сюда всегда приплывает эта лодка? – спросил вор.

Улыбка старухи была сродни болезненной гримасе:

– Нет. Не всегда. При моей жизни – а я наведывалась в долину довольно часто – видела я ее лишь дважды. В последний раз лет двадцать назад, когда высадились несбордийцы. Лодка из ванухии поплыла вверх по реке, чтобы привезти пред лицо Оума рассорившихся вождей племен. Это было перед тем, как они провозгласили камелуури. Обычно же на берегу ждет просто лодка, с веслами и под парусом.

–?Ванухии?

Она послала ему усталую улыбку:

– Если чего не знаешь – спрашивай, да?

– Верно. Спрашивай, даже если ждешь лжи. Порой то, как тебе врут, скажет тебе больше истинной правды. Потому что ложь обычно скрывает слабость.

– Ванухии – это просто дерево. Древа. Те, которым служат Черные Ведьмы. Важнейшие в мире. Увидишь в долине.

– Древа? – Непонятно почему, но Альтсин полагал, что древо будет одно: гигантское, величественное, лучше всего в золотой коре и с серебряными листьями, вокруг которого снуют жрицы в длинных одеяниях.

– Увидишь.

Ведьма замолчала и долгое время смотрела лишь на воду. Они плыли с постоянной скоростью, Альтсин, глядя на ветки за бортом, оценил ее примерно в пять узлов, а потому должны бы встать на другой берег примерно через пару часов. Из того, что он слышал, озеро около десяти миль в диаметре, питала его Малуарина, вливаясь в него с востока и выливаясь с юго-западного конца. Но тут, в центре его, когда один берег исчезал из глаз, а второй становился лишь намеком на тень на горизонте, не чувствовалось ни течение реки, ни ее сила. Он вздохнул. Хорошо отдохнуть минутку-другую, перед тем как…

Он предпочитал не задумываться о том, что его ждет в долине.

До сих пор он особо не размышлял над тем, что случилось в замке. С того момента, как старая ведьма объявила ему волю племенного бога, с короткого, лаконичного прощания с Домахом и Найвиром, чьи несмелые протесты на ломаном сеехийском совершенно проигнорировали, вор не нашел и минуты, чтобы подумать. Оба монаха должны были вернуться в Каману морем, и Альтсин надеялся, что они справятся с плаванием. Наверняка он мог сказать одно: просьба Оума не была просьбой, которую можно проигнорировать, а долг, имевшийся по отношению к монахам у отца Йнао, совершенно ничего в этом случае не значил. Более того, воины Малого Кулака сопровождали их на первом этапе пути, но Альтсин понимал причины их поведения. Оум приказал ему прийти, а потому чужак будет доставлен на место.

Он не сопротивлялся. Во-первых, у него не было выбора: рассказы о героях, прорубающих себе дорогу сквозь сотни врагов, хороши для плохих поэтов. А во-вторых, он не имел намерения пробуждать гостящего в нем, поскольку тот мог решить оборонять свой… сосуд. Вор иронично ухмыльнулся этой мысли. Явиндер предупреждал его о подобных ситуациях. Каждый раз, когда Реагвир просыпался от дремы, чтобы спасать шкуру Альтсина, приводил к тому, что в следующий раз Кулак проще перехватывал контроль. А это означало, что однажды вор потеряет возможность владеть собой – и все прекратится. И не имело значения, сделается ли он узником собственного тела, не способным даже к немому крику, или попросту растворится в божественной душе, утратив душу собственную. Пока что он сопротивлялся, и результатом были опухоли суставов и синяки, и, похоже, только угроза полного уничтожения тела удерживала Реагвира от решительной атаки. Да еще то, что бoльшую часть времени он пребывал в летаргии. Одинокий фрагмент божьей души, без слуг, что могли помочь в бегстве, без армии смертных, готовых уступить Объятиям и сражаться до последнего вздоха, – он был лишь зверем, преследуемым самыми разными силами. Хорошо иметь собственных верных, храмы и братьев в…

Стоп. Альтсин улыбнулся в пространство и выругался тихонько, но без особой злости. Эта мысль была такой очевидной и простой, что не могла стать предлогом к коварному захвату. Просто отпустив мысли странствовать, он наткнулся на кусочек мечтаний бога. Бывает. Впрочем, мечтать может всякий, боги тоже. Вор не хотел тратить силы на бессмысленный гнев.

Потому что сейчас самое важное то, что впереди. Долина Дхавии и находящееся там Присутствие. Альтсин его чувствовал, оно было там, все интенсивнее и сильнее. Когда он сосредотачивался на направлении, в котором они плыли, ему начинало казаться, что и воздух там гуще и будто затуманен. Проклятие. Приплывая на Амонерию, он хотел встретиться с Аонэль, дочкой ведьмы, которая втянула его в эту историю; надеялся, что она сумеет – и захочет – помочь. Сеехийские ведьмы считались сильными чародейками, владеющими не только аспектированной магией, но и другими первобытными силами. Если она не сумела бы ему помочь, то, должно быть, никто бы не сумел.

Разве что местный племенной бог, к которому они как раз направлялись.

Две Силы и смертный, затесавшийся между ними.

Может оказаться… забавно.

– Кто ты?

Вопрос ворвался в сознание с силой клинка, ищущего путь в теле. Но на самом деле Альтсин был благодарен старой ведьме, поскольку мысли вели его на край бездны.

– Кто ты?

Гуалара кивнула, и он вдруг заметил, что в ней что-то изменилось. Она утратила вид старухи над могилой и теперь напоминала клубок натянутых ремней. Тех, что удерживают в натяжении баллисту.

Глядя ей в глаза, он понял: она уже приняла решение, и решения этого не изменит ничто. Сеехийцы славились безоговорочной верностью своему клану и племени. А она, как вдруг до него дошло, сама признала, что многократно проведывала святилище местного божка. А еще – имела власть распоряжаться даже Черной Ведьмой. Некто такой должен обладать… другой шкалой лояльности.

– Сирота, вор, обманщик, моряк, странствующий учитель, дровосек, монах – и сам уж не помню кто еще. А ты?

– Это плохой ответ. – Казалось, будто ремни, из которых была она сделана, затрещали. – Неправдивый.

– Правдивый. Но не такой, какого ты ожидала. Мне что же, соврать, чтобы ты почувствовала себя удовлетворенной?

Они мерились взглядами. Женщина сидела на корме, он на носу, разделяла их лавка, меньше чем шесть футов. Она не воспользуется магией – не после того, что он показал, но ладонь ее потянулась куда-то за пазуху, в глубины серо-бурой одежды. Кинжал. Прямой клинок, восемь дюймов длины, в момент атаки перебросит его в левую руку. Сейчас.

– Нет! Он тебя убьет!

Он не знал, что подействовало: его жест, выброшенные вперед ладони или то, как он выплюнул из себя эти слова, но она замерла на половине движения, странным образом склоняясь, почти падая с лавки. И тут же пришел ответ, что-то вроде резкого шебуршания внутри: словно десять тысяч сердец одновременно застучали в нем; головокружение и быстрая, резкая судорога, дергающая в солнечном сплетении. Вкус крови на губах. Он выругался, выплюнул огненную алость и изо всех сил ударил ребром ладони о борт. Боль взорвалась, охватив все предплечье; он ударил снова, тем же местом, онемение поползло вверх, охватило плечо, он замахнулся…

Старческая ладонь ухватила его за руку, придержала. Глаза ведьмы уже не напоминали колодцы, наполненные смертью.

– Сломаешь кости. – Хватка ее была словно клещи. – А сломанная ладонь долго заживает.

Медленно отпустила его и села на свое место. Поправила одежды.

– Я Гуалара Эрвос из клана Удрих племени белых уверунков, – начала она спокойно, словно они только что повстречались. – Семьдесят лет как я ведьма. Когда стою перед племенем, то служу Удрихам; когда стою перед советом племен, служу уверункам; когда стою перед островом, служу югу; когда стою перед миром, сеехийцы – мои владыки.

Повела рукой вокруг:

– Это мой остров, мой народ, мое племя и клан. В такой очередности. Я знаю, что битвы между родами не имеют значения перед клановыми нападениями, эти должны уступить перед схватками племен, которые есть ничто, когда север сталкивается с югом. А все это ничто, когда раздается призыв к камелуури, если враг топчет нашу землю.

Альтсин хмыкнул.

– Твой остров, – слова едва протискивались сквозь опухшее горло, – и твой бог.

– Да. Мой бог. Старый, измученный… – В глазах ведьмы появилось нечто, что Альтсин заметил впервые. Любовь. – И умирающий. Последний призыв к камелуури почти исчерпал его силу. Он с нами изначально, он спас нас от смерти и дал все, что только сумел. И никогда не подводил, хотя мы нарушали любые клятвы и присяги. Полагаешь, что наши войны чести, вендетты, рейды, ка’хоон, месть, тянущаяся поколениями, – это тысячелетняя традиция? Этому безумию меньше двухсот лет. Столько хватит, чтобы дураки посчитали, что мимолетное искривление – извечный и нерушимый закон. Никто не знает, с чего все началось, какой проклятый Небесами глупец первым посчитал, что его личная честь и честь племени – одно и то же. Но это уже не имеет значения. Потому что Оум утратил силы, чтобы нас вести, а Сила его с каждым поколением слабеет.

– Поколением?

– Боги умирают долго. Некогда слово Оума добиралось до каждого уголка острова, нынче – его едва слышно в долине Дхавии. Все меняется. Законы племени становятся выше божественных, Черным Ведьмам приходится опираться в своем могуществе на страх и вооруженных до зубов слуг, а советы кланов все сильнее ставят под вопрос власть долины, воспринимая Оума так же, как вы на континенте воспринимаете своих богов, далеких и недоступных. Во время последнего нападения на остров нам пришлось вести наиболее ярых вождей пред его лицо, чтобы получить их согласие, – слово это зашипело в воздухе, – на камелуури. Пятьсот лет назад хватило бы одного его жеста.

Альтсин сосредотачивался на словах ведьмы, пытаясь позабыть о боли в раненой ладони. Ему почти удалось.

– Потому… – начал он с усилием, – Черные Ведьмы торгуют с Ар-Миттаром? То есть без посредничества Каманы. Потому что воля вашего бога ослабела? Если город узнает, что вы нарушаете договор, он впадет в ярость.

Гуалара приподняла брови:

– Ты уже упоминал на пиру, что кое-что заметил. – Она улыбнулась спокойно. – Я наблюдала за тобой в тот момент, когда вошла Эурувия, и видела удивление на твоем лице. Быстро спрятанное, но все же. Как ты догадался?

– Ты не ответила на вопрос.

– Верно. Готовится война. За богатства. Когда он… уйдет, а некоторые из них полагают, что это случится скоро, они захотят силой навязать свою власть остальному острову. Ох, наверняка провозгласят, что Оум удалился в свое царство, что находится в другом месте Всевещности, а им передал роль предводительниц и опекунш сеехийцев. Они создадут храм или орден, провозгласят себя жрицами и примутся править.

– Такой храм не протянул бы слишком долго.

– Ты уверен? Религия, чей бог – лишь вымысел, а не Присутствие, которое в любой момент может склонить голову и взглянуть на деяния своих жрецов… Уверяю тебя, она бы чувствовала себя превосходно. Правила бы миром. Но, прежде чем это случится, моим сестрам нужно найти союзников среди кланов и племен, что не слишком богаты и сильны, а потому их неудовольствие или даже чувство обиды легко перековать в клинок и направить на богатых соседей. Вот только убогие союзники не выставят хорошо экипированной армии, а потому их нужно вооружить.

Старая ведьма потерла руки, произведя звук, словно две змеи пытаются сбросить кожу, сплетясь друг с другом.

– Мои сестры, – проговорила она, и слово «сестры» истекало ядом, – не могут покупать оружие при посредничестве Каманы, поскольку вожди сильнейших племен очень быстро об этом узнают.

– Вы и сами делаете хорошее оружие.

– Да. Но в долине огонь не любят, а как без него выплавить сталь? Впрочем, если бедные кланы вдруг начнут тысячами отковывать мечи и топоры, кто-то да задаст вопрос: откуда у них деньги на металл, новые наковальни и инструмент? Нет. Они стараются действовать тихо и осторожно. Естественно, это лишь сплетни, пока что их никто не поймал с… хм, у нас бы сказали «с головой на копье», в память о почти позабытых уже военных обычаях. Но разговоры о том, что долина вооружается, ползут лесами уже много лет. Но доказательств пока что нет ни у кого, – голос ее наполнился льдом, – потому спрошу снова: откуда ты знаешь, что они провозят оружие контрабандой?

Боль в ладони перешла в тупую пульсацию. Раздражающую и не позволяющую сосредоточиться.

– Ты не ожидаешь, что я выйду из вашей долины живым, верно? – Вор заглянул Гуаларе в глаза, ища подтверждение своим подозрениям. – Ты предлагаешь искренность трупу и одновременно пытаешься вытянуть из меня информацию.

Она пожала плечами:

– Я не знаю, погибнешь ты или нет. Решит Оум. Если прикажет тебя убить, станем с тобой сражаться. Прикажет освободить – отпустим. Его воля важнее всего. Как ты догадался, что они покупают оружие вне острова? – повторила она. – Знаю, что ты понял это еще в замке.

– Собачья морда на рукоятях тесаков. Это цеховой знак одной из миттарских оружейных мастерских. Я знаю эту гильдию по Понкее-Лаа и знаю, что у нее нет своего представительства в Камане. А никто из местных оружейников не стал бы подделывать рукоять, я бы о таком услышал. Значит, оружие контрабандное. Кроме того, галера, похитившая девушку Йнао, плыла вокруг острова в два раза дольше, чем должна бы. А значит, останавливалась по дороге, чтобы выгрузить товар. Скорее всего, чтобы избежать ненужных свидетелей, она повстречалась с несколькими лодками в открытом море, и груз перенесли на них. Я бы так и сделал.

Она ласково улыбнулась:

– Так я и думала. Нам трудно доказать, что наши сестры нарушают договор с Каманой, но это должно помочь. Есть немало людей, которых серьезно обеспокоит подтверждение этих слухов. Впрочем, вот уже многие годы деятельность сестер из долины сильно их раздражает. Особенно…

– …потому что для такого нужны деньги. И отсюда это давление на вождей, таких как отец Йнао, чтобы они позволили создавать на своей земле рудники.

– Верно. – Она задрала брови, а лоб ее пошел морщинами, словно пересохшая лужа – трещинами. – Ты уже закончил хвастаться наблюдательностью? Это неразумно. Никогда не открывай, насколько ты умен, тому, кто, возможно, захочет тебя убить.

Он вздохнул:

– Есть у меня предчувствие, что мы не станем сражаться. По крайней мере не сейчас. Но я не желаю об этом думать, потому что моя задница жалуется на седло, а рука болит, как не знаю что. – Он оглянулся через плечо. Берег, к которому они правили, рос на глазах. Плащ пущи, его прикрывавший, уже заглядывал в водную гладь. – Скоро наша поездка завершится.

Ведьма не ответила, и на долгое время воцарилась тишина. Вор смотрел на берег, чья левая сторона поднималась все выше. Верхушки деревьев, которыми поросла возвышенность, тонули в тумане. Там, за ними, должно быть, находилась долина Дхавии.

Вор сказал правду, что страдает от боли и усталости. Но он чувствовал и огромное, всеохватное равнодушие. Хватит убегать, уклоняться, сражаться с собственными мыслями. Хватит вечной неуверенности, не является ли его чувство или воспоминание чужим. Где заканчивается Альтсин Авендех и начинается Кулак Битвы Реагвира. Его охватила смесь беспокойства, интереса и… радости. Что бы там его ни ожидало, есть шанс, что его проблемы с тем полубожественным сукиным сыном скоро прекратятся.

Так или иначе.

Он скривился и отвернулся от ведьмы. Такие отдающие самоубийством мысли не вели ни к чему.

– Ты хочешь им помешать? Твоим… сестрам? – Он вложил в последнее слово столько иронии, сколько сумел, получив в награду подобие улыбки.

– Мы поохотимся на ту галеру. В следующий раз, когда она станет ожидать далеко от берега, приплывут другие лодки. Я о том позабочусь.

Он вздохнул. Столетний опыт и детская наивность. Как такая смесь может находиться в одном теле?

– Она уже не приплывет. «Черная Чайка». После того как мы нашли Йнао, миттарский капитан знает, что его корабль раскрыт, а если и не знает, то ведьмы из долины его предупредят. Эта галера переменит название, символ на парусе, а может, и владельца и начнет плавать к другим портам. Хочешь поспорить, что больше вы не увидите черной птицы подле острова? А с оружием придут другие корабли, а как ты собираешься отличить контрабандиста от честного купца? Через Амонерию ведет один путь на Дальний Юг, множество кораблей встают в устье Малуарины, чтобы пополнить запасы пресной воды. Если вы решите атаковать каждый, вставший неподалеку от острова, это закончится плохо. Хочешь начать морскую войну со всем миром?

Гуалара смотрела на него глазами, похожими на кусочки неба, спрятавшиеся в скальных расщелинах. Молчала.

– Могу я еще немного поразмышлять? – спросил он. – Может, последний раз, прежде чем мы станем сражаться?

Ему удалось вызвать бледную улыбку на ее лице.

– Говори. Может, в последний раз.

– Сообщите Совету Каманы. Осторожно. Раздобудь один из тех тесаков как доказательство и покажи им. Можешь даже обвинить их в том, что участвуют в этом, и попугать блокадой города. Это подействует. У Каманы есть флот патрульных кораблей, у нее есть шпионы на континенте и в Ар-Миттаре, у нее достаточно денег, чтобы подкупить пиратов. И месяца не пройдет, а корабли контрабандистов начнут тонуть, а весть об этом разойдется по всем портам побережья, и даже самый отчаянный капитан не возьмется за работу для Черных Ведьм. Отрежь их от континента руками Каманы.

Она кивнула: легко, но явственно:

– Я обдумаю это, парень. Твой совет звучит умно, а потому нужно о нем поразмыслить. А теперь, – она указала на берег, – готовься. Нас ждут.

Интерлюдия

Она дала ему бумагу и несколько угольных стило разной толщины. Села рядом и приказала рисовать.

Сперва шло не очень, черточки получались толстыми, неуверенными и кривыми. То, что было в его голове, картинки, извлеченные из памяти, не хотели перебираться на бумагу.

– Не сражайся с этим, – шептала она ему в ухо, потянувшись и легонько сжав его ладонь. – Не пытайся сразу нарисовать все. Пусть оно проявится постепенно. Еще раз.

Йатех делал наброски. Комнату с кругом тронов, вид на город с башни, черный меч, торчащий в камне. Были это плохие рисунки, неуверенные и упрощенные, словно детские каракули, но она не сердилась. Мяла израсходованные листки и отбрасывала в угол:

– Еще раз. Думай об этих местах. Сосредоточься на них. Пусть они оживут в памяти. Начни от края, с фона, он тоже важен, пусть втянет тебя внутрь и оживит подробности.

Он позволил руке со стило зачернять бумагу и спросил:

– А почему ты сама не рисуешь? Ты ведь в этом разбираешься.

Уголком глаза заметил, как Кайонесс качает головой:

– Для меня рисунки – ворота к местам. Но годятся только места настоящие, лично виденные художником, или места, которые видела я сама, где я побывала. И я должна прикоснуться к автору рисунка, поговорить с ним, чтобы создать связь. Когда я выбралась на Большое Собрание театральных трупп и заказала рисунки из разных мест Империи, я должна была явиться за ними сама, чтобы встретиться с людьми, что станут их рисовать. – Она легким движением поправила затенение пола. – Благодаря этому я после узнавала, кто из них обманывал, рисуя то, чего сам не видел.

– И какая разница? – Ему удалось набросать каменные стены и основы тронов. В центре двумя быстрыми движениями он обозначил место, где пылал огонь.

– Это были рисунки из их воображения. Несуществующие. Вся Сила Всевещности не откроет переход в место, которого нет. Понимаешь? Я дотягиваюсь до мест, что правдивы, а существование их было подтверждено, потому что некто их видел.

Несколькими черточками он обозначил троны, их седалища, спинки, простой узор, украшавший изножья.

– Но почему ты не рисуешь сама?

– Потому что не могу. Любой путь должен иметь начало и конец. Тот, который я открываю, это тропа между двумя сознаниями. Моим и создателя рисунка. Если бы я рисовала сама, то дорога оказалась бы короче некуда, – она постучала пальцем в свой висок. – Начиналась бы и кончалась вот здесь.

Он дорисовал остальные детали тронов, двумя движениями подчеркнул тени в углах.

– Хорошо. – Малышка Канна казалась довольной. – Очень хорошо. У тебя талант. Тренируйся.

Йатех чуть отодвинул лист и внимательно присмотрелся. Рисунок напоминал произведение ленивого ребенка.

– Не смотри так. Дело не в точности деталей, но в сущности места. – Она указала на пятно угольной пыли, что выглядело как фигура мужчины в плаще и капюшоне, держащего в руках какую-то палку. – Ты ее поймал. Начинай следующий.

Она поколебалась:

– Сосредоточься на комнате с мечом. Отправимся туда. Завтра.

* * *

Они вышли из темноты во мрак, разгоняемый лишь факелом, что горел в скобе на стене. Попали точно к мечу, где были в прошлый раз. Перед мечом и сейчас стоял мужчина.

Но этот оставался жив.

Обернулся, ощутив их, и потянулся к висящему у пояса кинжалу. Йатех ударил. Предплечье, щека, висок. В полумраке клинки его ифиров оставались невидимы, потому мужчина наверняка мог подумать, что его лупят магическим образом.

Он отступил, распахивая рот в готовности кричать.

Малышка Канна уже была позади него, пинком под колени заставила его присесть и, закрыв ладонью рот, наклонилась к его уху:

– Ш-ш-ш… Мой спутник получил приказ ударить плашмя – разве что не будет другого выхода. Потому ты сейчас не истекаешь кровью, а заключенный здесь меч не пьет твою кровь и душу.

Мужчина пытался дернуться, но приложенный к горлу клинок мгновенно его успокоил. Йатех присмотрелся к нему внимательней. Пятьдесят лет, может, больше, дорогая одежда, черты лица, что можно встретить на некоторых памятниках или монетах, серебряные волосы, волной падающие на спину. Аристократ по плоти и крови.

– Ты молился? Молился тому куску железа, ничего не стоящему, забытому останку, заржавевшей калитке? Ответь!

Шепот Канайонесс перешел в рычание.

Мужчина не охнул и не начал молить о пощаде – лишь сильнее закинул голову назад и попытался взглянуть на девушку. Выдохнул:

– Он мой господин. Единственный и истинный.

– Правда?

– Да.

– Это только малый божок без особого значения, кукла, достойная презрения, вор души. – Малышка Канна дернула голову мужчины назад, и на миг показалось, что она сейчас перережет ему горло. – Хочешь за него умереть?

– Он Бог Воинов, Защитник Света, Уничтожитель Тьмы. Ну давай убей меня, и я с радостью еще нынче предстану пред его лицом.

Она отпустила дворянина и отступила в тень под стеной. Мужчина некоторое время пребывал без движения, а потом медленно поднял ладонь к шее.

– Граф Бендорет Терлеах. – Канайонесс стояла за его спиной, а голос ее, казалось, доносился со всех сторон сразу. – Избранный. Освященный, чтобы служить своему владыке. Ведущий его верных к победе. Твоя вера и несгибаемость – сродни стали. Можешь встать, избранный. Из всех людей ты один достоин быть его сосудом.

Аристократ поднялся с колен, а на лице его расцвела гамма столь разноречивых чувств, что не понять было, заплачет ли сейчас мужчина или примется взывать к помощи. Ох, это ясно: происходило нечто, о чем мужчина тосковал и мечтал вот уже много лет. Но одновременно та его часть, которая была расчетливым политиком, приказывала оставаться осторожным.

Канайонесс подошла к мечу и двумя руками ухватилась за его клинок. Даже в полутьме можно было заметить, что граф перестал дышать. Место, где ладони ее касались гигантского меча, казалось, слегка раскалялось.

– Он тобой доволен. Больше, чем тебе кажется. Много веков он ждал кого-то вроде тебя. Помнишь тот миг, когда он тебя вылечил? Когда оттолкнул болезнь, которую не могли излечить даже сильнейшие из чародеев? Он решил, что придет к тебе. Лично отошлет кусочек своего духа, чтобы божий сосуд снова ступал по земле.

– Авендери. – В голосе мужчины они услышали набожный страх.

Она его поймала. Поймала его телом и душой.

– Но что-то случилось. Что-то пошло не так, как должно бы. Я расскажу тебе, что именно. И скажу, что ты должен делать, чтобы исполнить волю Реагвира.

Глава 9

Утром Деана вырвалась из дворца. Должна была. Звуки, сопровождавшие въезд избранниц Варалы в Дом Женщин, наполняли ее вены льдом. Никогда в жизни она так страстно не желала кого-то убить. Хоть кого-нибудь.

Испуганная невольница сопровождала ее до самого выхода. Там Деана отослала служащую в комнаты, обещая, что сообщит ей, как только вернется. Девушка лишь низко поклонилась и исчезла, прижимая ребенка к груди.

Город продолжал жить войной в далекой северной стране, но Деана слушала все это краем уха. В этот момент ее больше интересовали поиски первого каравана, готового отправиться через пустыню. Если они хотели избавиться от ее присутствия во дворце – она им поможет.

Когда она приближалась к караван-сараю, дорогу ей вдруг загородила странная конструкция. Ящик длиной в двенадцать футов, который несла дюжина мускулистых юношей, одетых лишь в набедренные повязки и сандалии.

Паланкин поставили перед ней, а один из носильщиков низко поклонился и сказал:

– Моя королева имеет честь пригласить тебя к себе, госпожа.

Деана медленно отпустила рукояти сабель. Вся эта сцена была нереальной. Стоящий на львиных лапах, с резными цветами и птицами паланкин, чьи внутренности скрывались от взглядов за густыми муслиновыми завесами. Атлетические молодые мужчины с кожей, натертой ароматическими маслами. Приглашение, произнесенное на чистейшем меекхе.

Если и существовал какой-то способ ее заинтересовать, то любого из них хватило бы. По крайней мере отвлечется от дворца.

Внутри она сразу поняла, отчего для передвижения ящика использовалась дюжина носильщиков. На атласных подушках, потонув в волнах белоснежного шелка и кружев, полулежала самая большая женщина, какую Деана видела в своей жизни. Не толстая, а именно большая. Была у нее черная, словно ночь, кожа, блестевшая от благовоний, высоко подобранные волосы, фигурная шея и красивое, по-настоящему красивое лицо. Высокие скулы, крупный рот, правильной формы нос и глаза – большие, миндалевидные, яростно мрачные и гордые. И только рост портил этот идеал. Семь футов? Может, даже больше – непросто было оценить, но, несомненно, доведись им встать рядом, Деана едва бы доходила ей до плеча.

– Мои предки происходят из Оммален на самом краю Бахийской равнины. – Женщина, похоже, привыкла к тому, что люди меряют ее удивленными взглядами. – Племя уарви нагс известно тем, что тех его людей, в ком рост меньше шести футов и четырех дюймов, изгоняют как карликов. Это народ воинов и охотников, выслеживают они слонов, муалаков и тяжелорогих гаву, а равнинные львы – трофеи, которые наши юноши и девушки добывают на свое пятнадцатилетие. Племя мое славится еще, – добавила она с легкой улыбкой, – красотой своих женщин.

Черная ладонь высунулась из-под шелков и легонько коснулась руки Деаны.

– Тут встретились два конца мира. Дочь Севера и дочь Юга. – Незнакомка блеснула ослепительной улыбкой. – Приветствую тебя в моем городе, воительница.

Деана уселась на другом краю паланкина. Странное приглашение, рассчитанное на то, чтобы ее заинтриговать, странное приветствие, странная ситуация. Ей пришлось полулежать, а это было неудобно для защиты, а потому она передвинула ножны вперед.

– За Анаарами и горами Вопля – немалый кусок мира, – ответила спокойно Деана.

– Верно. Но разве в твоих венах не течет и кровь Меекхана? Так я слышала.

Хрустально звякнуло, и в руках женщины засверкали два резных бокала, наполненных жидким светом.

– Выпьешь со мной? За встречу Севера с Югом.

Деана приняла бокал, не слишком-то понимая, как эта женщина представляет…

Черная повязка решила проблему.

– Странно. У меня в афраагре это я была девушкой с Юга.

– Вот видишь. Стоит пройти половину мира, чтобы все перевернулось с ног на голову. Я не слышу, чтобы ты пила…

– С незнакомкой? Нет. Ты знаешь, кто я, похоже, знаешь мое имя и происхождение. Я не знаю ничего. Представься.

– Ох. Решительна и непосредственна. Вкус северных гор, населенных суровыми, безжалостными воинами. Это так по-варварски и… воодушевляюще. Да. Это хорошее слово, чувствую, что сегодня на ночь возьму себе двух, а может, и трех любовников. А ты?

Деана заскрежетала зубами. Эта женщина знала слишком много.

– День, чья важность станет измеряться числом мужчин между ногами, даст мне понять, что пора умирать.

– Ох. Зло и вульгарно. Это уже вкус улицы… нашей улицы, с легким привкусом дворцовой мишуры. Ты напиталась Коноверином, моя дорогая. Прекрасно.

Женщина легко и изящно поклонилась, прикладывая ладонь к сердцу:

– Я Деменайя, Королева Рабов и Первая Жрица Служанки. А ты спасла жизнь нашего князя, за что я тебе искренне благодарна. Без него воцарился бы хаос.

Деана приоткрыла экхаар и глотнула вина. Последний раз она пила такое на спине княжеского слона. Похоже, титул Королевы Рабов был связан с определенными выгодами.

– Хаос?

– Хаос. Снижение цен. Люди, не уверенные в будущем, превращают имущество в золото и драгоценные камни, потому что проще спрятать мешочек с бриллиантами, чем плантацию ванили с двумя сотнями невольников. Цены падают, а дешевый товар мало чего стоит. Старики, больные и дети попадают в рудники, в проклятые штольни, выложенные костями невольников, молодые мужчины становятся любовниками моря, гребя на галерах, пока сердца их не разорвутся от усилий, женщины… по-разному. Для аувини и кайхов хаос – это смерть или кое-что похуже.

– А для амри?

– Амри ценны как… породистые кони. Попадают на рынок рабов в крайнем случае, но хаос может затронуть и их.

– А ты? Чья, собственно, ты королева?

Деменайя замерла с бокалом, поднесенным к губам.

– А что, меекханский император владыка только для дворянства? Или только для купцов? Грязные и пепельные под моей опекой так же, как и домовые. Если моя опека что-то значит для людей, которые суть вещи.

– Человек – это не вещь…

– У вас, иссарам, нет рабов, и вы ими не торгуете…

– …пока кто-то сам не выберет такую роль, – закончила Деана.

На губы черной женщины выплыла презрительная, холодная улыбка:

– Ага. Мудрость народа, что воспитывает своих детей для битвы с того времени, как они только начнут самостоятельно ходить, и для которого смерть, как я слышала, лишь отдых от трудов и тягот жизни. Если правда то, что говорят о ваших горах и пустынях, то ничего странного, что вы приветствуете смерть с такой радостью.

Она покрутила вино в руках, каким-то чудом не пролив ни капли.

– Попробуй в будущей жизни родиться обычной селянкой или пастушкой, что живет на границе с пустыней. Пусть торговцы людьми похитят тебя и увезут за сотни и тысячи миль от дома, в мир, который тебе неизвестен. Ни его языки, ни законы, ни обычаи. По пути другие невольники научат тебя, что нет такого, как солидарность обиженных, мужчины станут тебя насиловать, женщины вырвут у тебя последний кусок хлеба из слабеющих пальцев. – По мере того как она говорила, с лицом ее происходило нечто странное, появляющиеся морщинки добавляли ей лет, губы суживались, искривленные в горькой гримасе. – А когда ты наконец попадешь в место предназначения – в тысяче, двух, трех тысячах миль от дома, без семьи и друзей, то, прежде чем ты обучишься их языку и начаткам обычаев своих новых господ, у тебя уже есть потомство, а если повезет тебе с одним мужчиной – то и этот мужчина в качестве мужа, у тебя есть собственный угол, обязанности, которые тебе нужно выполнять, дети, и ими приходится заниматься, рассчитывая, что за хороший и верный труд твой господин не станет их продавать. Или, по крайней мере, не продаст всех. И все. Ты не сбежишь, забрав с собой детей, не бросишь их на волю судьбы, твой мужчина, если он настоящий мужчина, не убежит и сам, бросив семью, потому что обычная кара – это продажа жены и детей беглеца на рудники. И попытайся тогда что-то выбрать.

Вино в последний раз закружилось по стенкам бокала и исчезло во рту у Деменайи.

– На большинстве плантаций хозяева позволяют рабам создавать семьи – а то и приказывают так поступать, поскольку подобные оковы лучше железных. И я уверяю тебя, что это не моя история, я родилась уже как дочь невольницы, но выслушала слишком много таких рассказов, чтобы не фыркать презрительно над мудростью дикарей, которые представляют себе мир черно-белой мозаикой.

Молчание опустилось между ними как тяжелая шерстяная завеса.

– Ты ведь немного знаешь об иссарам, верно?

– Больше, чем ты о невольниках.

– Не стану ссориться. – Деана допила вино и поправила экхаар. – Можешь снять повязку.

Из-под материала блеснул разъяренный взгляд. Она не стала слишком переживать.

– Собственно, зачем ты меня пригласила? – спросила спокойно Деана.

– Чтобы показать тебе… определенные вещи. Если у тебя найдется время.

Найдется ли у нее время? Это – или возвращение во дворец. Она коротко рассмеялась и махнула рукой. Показывай.

Деменайя выстучала по стенке паланкина короткий ритм. Двенадцать пар сильных рук подняли резной короб. Процессия двинулась.

Несколько долгих минут они молчали, и, когда Деана уже поверила, что молчание заполнит все их путешествие, королева привлекла ее внимание громким вздохом:

– Прошу прощения. Я не должна так относиться к гостю. – Она протянула обе руки в ее сторону и медленным движением сложила их на своей груди, вежливо склонила голову: – Прими извинения и не сердись, говорили через меня боль и печаль.

Даже самый большой циник не усмотрел бы в том и следа издевки.

– Твои слова… о том, что человек сам выбирает роль невольника… вещи. – Ладони Деменайи переплелись на груди. – Это любимое утверждение всех владельцев, торговцев и охотников за рабами. Незачем их жалеть, раз уж такова судьба. Они хуже нас, глупее, у них меньше характера, они просто предметы, одаренные умением говорить. Собственно, они должны быть нам благодарны. Если уж они позволили надеть на себя оковы, то, видно, они сами того хотели. Они полезны только для простой, тяжелой работы: выплевывать легкие в рудниках, гнить живьем на болотах, умирать под тяжестью мешков с пряностями, убивать друг друга на аренах на потеху толпе.

Перед лицом Деаны возник образ атамана похитителей.

– Значит, это правда? Они приказывают людям сражаться для развлечения?

– А ты не видела? Отец нашего князя запретил организовывать сражения рабов – единственная хорошая вещь, которую ему удалось сделать. Это было сразу перед большой войной между Меекханом и кочевниками, тогда в одном только городе у нас было как минимум шесть арен, где каждые несколько дней молодые мужчины сражались с дикими животными, тварями, пойманными на пограничье с Урочищами, – или и друг с другом. Камевас Четвертый это запретил, и возблагодарим богов, поскольку, когда начался прилив невольников с севера, арены наполнились бы кровью по первые ряды сидений. Дешевый… товар легко заменять.

Губы Королевы Невольников сжались в узкую полосу.

– Нынче уже нельзя учить рабов пользоваться оружием. Но есть и те, кто их учит, чтобы позже продавать за границу. А княжеские чиновники не делают ничего, чтобы это прекратить. Слухи даже говорят о битвах, что организовываются в княжестве, специально для богатого дворянства и пресыщенных купцов. Умеющий сражаться невольник стоит в двадцать – тридцать раз больше, чем хороший ремесленник.

– А невольник из племени иссарам?

Улыбка темнокожей женщины сделалась горькой:

– Значит, ты знаешь? Жадность спасла тебе жизнь, жадность, глупость и жажда славы, поскольку даже охотникам за рабами хочется поражать воображение, а тот, кто привез бы с севера живую иссарскую воительницу, мог бы похваляться этим годы и годы.

– Теперь похваляется этим пред лицом Матери.

Деменайя прикрыла глаза:

– «Буду ли я камнем, буду ли листком, валуном или стеблем травы – будь готова к приходу, когда встану пред Тобой нагим», – процитировала она. Сопроводила слова ласковым взглядом. – Прости дурной перевод, это фрагмент «Песни прощания». Малоизвестной и, пожалуй, второстепенной поэмы, но у моего мужа к ней была слабость. Она говорит о том, что любой – король, воин, жрец и нищий – встает перед Матерью нагим, а заслуги, что приписывают себе в этой жизни, не имеют для нее значения, поскольку она видит каждого насквозь. Хотя некоторые придают этим словам еще и другое значение… Говорят, что человек может быть листком, несомым ветром, или камнем, который противостоит стихиям и сам формирует свою судьбу. Но пока они живут, мои подданные не обладают такой привилегией, и называть их «говорящими вещами» хозяева их могут без каких-либо проблем. Я слышала это тысячи раз. Они приглашают меня на различные торжества: Королева Невольников, жрица их богини, Служанки, той, которая решает споры между кастами и следит, чтобы невольники знали свое место. Черная гигантка, рожденная как одна из них и вознесенная наверх службой в храме. Что-то вроде…

– Мамы Бо? Белой слонихи, которую проводят парадом дважды в год?

В черных глазах появилась веселость:

– Да. Именно так. Кто-то рассказал тебе фрагмент нашей истории?

– Я была в Библиотеке.

– О да, там помнят, хотя знание, которым не пользуются, стоит меньше, чем слезы крокодила. Тысячу лет назад Белым Коноверином владела Великая Мать, которую вы зовете Баэльта’Матран. Воплощением ее была Белая Слониха. А сейчас? Белая Слониха стала верховым животным Агара, а Праматерь – Служанкой. Несвободные недостойны почитать Агара, разве что будут Возвышены к одному из Родов Войны, и тогда лучшие из них могут выкупить свои семьи и забрать их в агиру. Их отцы и братья работают там до смерти, а сестры становятся женами или наложницами офицеров. Три касты невольников, следящие друг за другом, и армия, что выросла из их рядов, но ставящая им на горло окованную железом стопу. Вот сила, на которой поднялся Белый Коноверин. Чудно, верно?

– Все имеет свое начало и предел, – проворчала Деана, чтобы только что-то сказать.

– Да. Начало и предел. Говорение банальностей тоже должно их иметь, но я боюсь, что это развлечение людям никогда не наскучит. И каков же может быть предел рабства, которое длится уже двенадцать веков? Бунт? Бунты вспыхивают все время, особенно среди грязных и пепельных. Деревянные мотыги, ножи, вилы и топоры против кольчуг, луков, сабель и секир Родов Войны. О да… Бунт – хорошее дело, после него цены на рабов всегда идут вверх, и всегда найдутся купеческие семьи, которые заранее приобретают молодых мужчин и женщин, чтобы, едва дожди смоют кровь в канавы, заработать безумные суммы. Храм Служанки уже много лет следит за такими промыслами.

Деана отвернулась к окну, чтобы не смотреть в яростно-гневные глаза Деменайи. Люди, в которых столько гнева, бывают неосмотрительны.

– Бунты… планируются?

– Бoльшая их часть. Ролью Рода Тростника всегда был контроль за невольниками. У них есть шпионы на каждой плантации, в каждой ткацкой мастерской шелка и в рудниках или мануфактурах. Не все они служат в поле, как солдаты: часть Тростников совершают круг – выросли из невольников и возвращаются в их ряды, чтобы шпионить и контролировать. Их продают на торгах или присоединяют еще раньше к невольничьим караванам, чтобы и другие их приняли. Такова роль Тростника. Потом, когда они решат, что необходимо очистить какой-то регион, где гнев одаренных речью вещей достиг точки кипения, – провоцируют восстание. Порой больше, порой меньше и всегда должным образом подготовленное. Ими. Гарнизоны Соловьев и Буйволов стоят в готовности, бoльшая часть дворянства выезжает… Купцы делают припасы.

– А сейчас? Начались… закупки?

– Они начались несколько месяцев тому назад. Сразу перед тем, как было совершено покушение на старшего князя. Если бы тогда вспыхнул бунт – и оказался кроваво подавлен, – цены на невольников пошли бы вверх. А мы здесь говорим о деньгах, которые до краев заполнили бы не одну сокровищницу.

– А бунт бы вспыхнул, поскольку?..

– Самереса Третьего, нашего покойного князя, – на этот раз уже хозяйка паланкина нашла что-то интересное за окном, поскольку на палец раздвинула занавеси и не отрывала взгляда от видов снаружи, – посетило видение. Как и многих Сынов Огня ранее. Но он был достаточно силен и умен, чтобы его реализовывать. Первый князь за триста лет, который сумел добиться крупиц истинной власти, вырвать часть ее у Храма Огня, у Родов Войны и у старой аристократии.

– Интересно.

– Это странно. – Деменайя перестала заинтересованно рассматривать окрестности и взглянула на Деану, иронично приподнимая брови. – Ты говоришь на суанари, но я словно слышу чужой язык. Потому что я поклялась бы, что вместо «интересно» ты сказала «какое мне дело, но ладно уж, продолжай говорить, если ты должна». Сыны Огня долгие века были не чем иным, как фигурантами, вознесенными на трон Родами Войны и Храмом Огня. Но Самерес мог позволить себе опасную игру, поскольку вместе с братом он являлся последним представителем той линии, что славилась чистейшей Кровью Агара. Именно потому ни у одного из них не было еще потомства: не удалось найти женщину, достаточно родственную авендери бога, чтобы ребенок их мог войти под Око. Вторая, почти настолько же чистая линия, находится в Камбехии и сохраняется, пожалуй, только благодаря кровосмешению, а князёк Обрар из нее, который имел наглость взять прозвище Пламенного, требует испытания Оком. Тебе никто об этом не говорил, верно?

– Нет, – солгала Деана.

– Значит, теперь ты понимаешь, отчего вас так приветствовали. И почему дворец вдруг стал спешить в деле… продолжения рода. Если бы коноверинская княжеская линия угасла, другие княжества потребовали бы посадить на трон Обрара, потому что Око должно иметь владыку. И был бы это первый за столетия владыка, не выбранный нашими жрецами и Родами Войны, а им навязанный. Обрар привел бы своих жрецов, урядников, сменил бы аф’гемидов. Возможно, даже устроил бы чистку среди высших офицеров. Именно потому Самерес, попеременно шантажируя, ссоря, раздавая и отбирая свою поддержку для разных фракций в Храме Огня и при дворе, сумел ухватить немного власти. И намеревался помочь невольникам, вводя первые законы, которые облегчили бы их судьбу. Например, несколько лет назад – закон, говорящий о том, что раб может обладать собственными деньгами. Ты ведь понимаешь, что это означало бы?

– А я должна?

Взгляд королевы хлестнул по ее экхаару. Словно в поисках уязвимой точки.

– Тот, у кого есть деньги, может их тратить. А что прежде всего купит невольник?

– Свободу, естественно. Вот только сколько пройдет времени, прежде чем он соберет нужную сумму?

– Немало. Но как много, моя пустынная приятельница, как много значит надежда… сколько дает сил. Следующие реформы князя обещали стать еще более освежающими. Среди моих подданных ходили самые разные слухи. Если Род Войны принял бы какого-то паренька к себе, вся его семья тотчас получала бы свободу. Невольников уже стало бы нельзя калечить, никакого выбивания зубов или обрезания пальцев на ногах. За чрезмерную жестокость их хозяева могли быть наказаны. А потому смерть Самереса Третьего оказалась для моих подданных вестью о том, что солнце не взойдет никогда. Бунт висел на волоске, а те, кто купил много молодых невольников, продали бы их позже с огромной прибылью.

Деана искренне жалела, что эта женщина все равно не поймет ее жеста злобного удовлетворения.

– А кому-нибудь… – начала она медленно, – твоему, например, храму, не приходило в голову, что сплетни о княжеских планах распускают те же самые люди, которые и купили всех тех невольников?

– Нет. Никогда. – Деменайя покрутила большими пальцами, сцепив ладони. Кивнула. Потом широко улыбнулась. – Плохо разговаривается, когда ни одна из нас не понимает иронии другой, верно? Естественно, что мы об этом знали. Мы тоже наблюдаем за Тростниками, а потому Храм Служанки и я сделали все, чтобы остановить восстание. И нам удалось благодаря чудесному происшествию.

– А именно?

– Пришла весть, что некая дикая воительница спасла жизнь Лавенереса и что Коноверин все еще имеет владыку из Крови Огня. А все знали, что Слепой Князь поддерживал своего брата в любом решении.

Некоторое время они молча переглядывались.

– И он продолжает так делать?

Королева Невольников снова закрутила пальцами «мельничку»:

– Быть может. По крайней мере он не согласился ни на очищение, ни на ловлю.

Деана тихонько вздохнула: снова понятие, которое ничего ей не говорит.

– Очищение? – спросила.

– Более легкая версия бунта. Невольников – много. Слишком много. Они дешевы, а потому владельцы плантаций покупают их с излишком. Это глупо, поскольку если для работы на тысячу уров земли нужна тысяча рук, то три тысячи вовсе не вытянут из нее больше ростков. Потому, если их где-то слишком много, а хозяева не обеспечивают их достаточным количеством работы, чтобы те не имели сил ни на что больше, кроме еды и сна, то рабы начинают организовываться. Как и бывает с людьми. И тогда Род Тростника окружает местность, ловит бoльшую часть, заковывает и вывозит на торг за границу княжества. Владельцам обычно оставляют третью часть… инвентаря. Потом, естественно, тем достается часть денег, полученных от продажи, но не слишком много, поскольку если они утратили контроль над своими невольниками, то сами и виноваты. Ловля – это что-то похожее, но куда хуже: Буйволы и Соловьи просто врываются на плантацию и вяжут кого попало. Женщин, детей, стариков. Потом их отправляют на княжеские рудники, а владелец получает возмещение. К счастью, невольники так дешевы, что в рудниках и так хватает рук, а потому вот уже двадцать лет ловли не случалось.

Деана тихо вздохнула. Это княжество было словно узел, сплетенный из сотен ядовитых змей. Предательство, коварство и жестокость на каждом шагу.

Она вспомнила несколько оброненных Сухи слов.

– Но ведь Род Буйволов требует права Объять Вознесением кайхов, – сказала она.

Черная великанша вздрогнула и прищурилась. Ее взгляд попытался пробуравить экхаар Деаны.

– Откуда ты это знаешь?

Она заколебалась, однако же Сухи не говорил, что это тайна. Кроме того, ему-то она точно ничего не должна.

– Мне сказал это княжеский отравитель.

– Ах, наш дворцовый герой. Тот, который спас жизнь Лавенереса, когда молодой князь чуть не отравился. И никому не показалось странным, что он так быстро и безошибочно распознал яд – и что как раз имел при себе противоядие. К тому же с той поры он правая рука и правый глаз князя. Что он еще говорил?

Деане не понравился ни тон, ни ухмылка Деменайи.

– Не помню, – обронила она холодно.

– Прости, я позабыла, что тебе он якобы тоже спас жизнь. У этого человека множество талантов, а некоторые говорят, что отравительство – лишь один из них. Но твоя реакция доказывает, что это правдивая информация.

Когда б могла, Деана зашила бы себе рот. Выглядело так, что она задаром отдала ценные сведения. В этом змеином гнезде нужно следить за каждым словом и жестом.

– Можешь не переживать. – Королева взглянула на нее теплее. – Эта новость не навредит никому во дворце. Она означает лишь, что кто-то наконец заметил: Треугольник Манихи имеет слишком широкое основание. Но я не думала, что Буйволы первыми это осознают: их тупость достойна пословиц. И ты снова не понимаешь, о чем я, верно?

– Верно. Но я уже привыкла, что не понимаю, о чем говорят все вокруг.

Смех Деменайи был исключительно заразительным.

– Прости. Я вспомнила, как сама учила управляющие княжеством законы, когда меня выбрали на роль Королевы Невольников. Обычную десятилетнюю девочку, прибирающую в храмовой кухне. Манихи был… – Она сделалась серьезна. – Его называют ученым, чтобы, наверное, вызвать стыд у всех в Библиотеке. Он написал две книги: «Добрый хозяин и счастливый невольник» и «Место для всякого». Это было более тысячи лет назад, когда отворилось Око, а Роды Войны отобрали власть у Самаидов. Именно он создал Треугольник Манихи, – она выставила один палец, – один невольник, Вознесенный до Рода Войны, – три пальца, – трое амрихов, домашних, четверо аувини, для работы в мастерских, кузнечных и ткацких, и пять, – показала полную ладонь, – кайхов, «грязных», неприкасаемых, для умирания в рудниках, за корчеванием лесов и работой в полях. Знаешь, что из этого следует?

Деана осторожно кивнула:

– Кайхов меньше, чем остальных невольников.

– Было меньше. Это хорошая система, невольник мог легко упасть вниз, и ему очень сложно было перейти в более высокую касту, а потому домашние держались подальше от пепельных и одновременно хорошенько за ними присматривали за толику власти, что имели над аувини. Эти же держались подальше от «грязных», поскольку их собственная судьба, если сравнивать ее с работой в рудниках или тяготами сборов зерен перца, довольно неплоха. И одновременно они следили, чтобы кайхи не доставили проблем. Ты знаешь, что надзирателями в рудниках и на большинстве плантаций являются как раз «пепельные»? Считаются в сто раз худшими обычных людей. Да. Манихи был своего рода гением, понимающим человеческую природу лучше, чем другие. Я вынесу многое, если знаю, что другим – еще хуже. Буду покорным скотом, если только смогу насрать кому-либо на голову. Знаешь, сколько воинов у Родов Войны?

Деана пожала плечами.

– Мой храм полагает, что около двадцати тысяч. Восемь тысяч Соловьев и по шесть Буйволов и Тростников. Потому хорошо иметь верных слуг среди амрихов. И тогда – сколько должно быть «грязных»? – Деменайя помахала открытой ладонью. – Каких-то сто тысяч. А на сегодня их больше в пять раз. Из которых половина – это жители Империи, плененные во время войны с кочевниками и привезенные сюда двадцать лет назад. Или их дети. Из них лишь немногие вернулись на север и немногие вышли из касты «грязных». И из-за этого кайхов нынче как минимум в три раза больше, чем остальных рабов, вместе взятых. А это пробуждает… беспокойство.

– И Род Тростника за это время не организовал ни одного подконтрольного бунта?

– Нет – вот уже десяток лет, и это меня беспокоит. Я вижу тому две причины. Во-первых, меекханцы держатся вместе, и агентам Тростников непросто добиться их доверия. Во-вторых – и это наполняет мое сердце ужасом, – даже они, похоже, боятся, что не сумеют контролировать столь мощное восстание. Что, если бунт вспыхнет в каком-то из мест, он польется от плантации к плантации, от шелковой ткацкой мастерской до рудника золота. Потому что половина кайхов родились как свободные люди и рассказ об этом передали своим детям. Они совершенно другие, нежели невольники, носящие ошейник несколько поколений. К тому же большинство из них – матриархисты, а потому они хранят память о Баэльта’Матран, которая некогда владела здешними княжествами. Служанка получила новое лицо, лицо великой и гордой богини Империи, лицо, покорившее половину мира. Суровой, но справедливой матери, навязавшей остальным богам послушание и закончившей Войны с Нежеланными. Знаешь, что у «пепельных» бoльшая часть почти не поклоняется Служанке? Потому именно среди них Роды Войны выбирали своих воинов, а следовало делать вид, что они предпочитают Культ Огня. А теперь…

Слова Сухи вернулись эхом:

– Аувини начинают переходить в матриархизм.

– Верно. Причем – массово. Ничего странного, что Буйволы хотели бы объять Возвышением «грязных» – это дало бы невольникам надежду на исправление судьбы и могло бы разрушить их единство в случае вероятного бунта.

– Но для этого может оказаться поздно, – произнесла Деана раньше, чем успела прикусить язык.

Лицо королевы рабов окаменело. Только глаза блеснули из-под опущенных ресниц.

– Это очередная новость от отравителя?

– Нет. Это весть с севера. От того, кто вырос по соседству с меекханцами. А те, если уж поставят перед собой цель, идут к ней любыми путями. Моя мать пожертвовала глазами, чтобы остаться с любимым мужчиной. Я бы не стала спать спокойно, имей я их в качестве врагов.

– Соглашусь. – Деменайя едва заметно кивнула. – Белый Коноверин сделал ошибку, когда жадность застила глаза аристократии и приказала покупать дешевых меекханских невольников. – Она заколебалась: – Я хотела бы… чтобы ты передала весточку во дворец. От Королевы Невольников. Скажи князю или отравителю, что Род Тростника отозвал большинство своих шпионов с плантаций в южной части страны. Почти всех. И Буйволы покинули бoльшую часть гарнизонов в тех районах. Я не знаю, куда делись эти воины. И те и другие Возвышают больше аувини и амрихов, чем это позволяет закон. Мы в курсе, что у двора в моем Храме есть шпионы, и я подбросила им информацию, но, если князю о происходящем не известно, значит, эти люди служат двум господам, а у меня нет другого способа, чтобы быстро ему сообщить. Ты согласна?

Деана закусила губу.

– Бунта, который может вспыхнуть, – Деменайя, казалось, пронзала взглядом ее экхаар, – боятся все. Но никто ничего не делает, чтобы его предотвратить. Все ждут непонятно чего… Князь должен как можно скорее дать невольникам бoльшие права и одновременно отослать Соловьев в провинции. А еще, возможно, вызвать аф’гемидов Буйволов и Тростников, чтобы те явились в город и объяснили свое поведение. И он должен сделать это быстро. Приближаются Торги Цветов.

– Что это?

– Раз в несколько лет хозяева с тех плантаций, что находятся дальше прочих на юге, продают излишек детей. За цену хорошей коровы можно купить десятерых невольничьих ребятишек. – Взгляд Королевы затуманился, голос утих до хриплого шепота: – Рудники золота в Камбехии и других княжествах примут любое их количество.

Чернокожая женщина налила себе вина и сделала большой глоток.

– Ты знаешь меекханцев: позволят ли они продать своих детей?

Деана показала ей стиснутый кулак.

– Видишь! Может, у князя и есть свои обязанности, может, и ждет его с нетерпением стайка плодных самочек, но если он не начнет действовать… Проклятие, может, он и слеп, но пусть не ведет себя как безумец. Передашь весточку?

Деана вздохнула. Не этого она ожидала, когда выходила сегодня на прогулку по городу. Паучья нить интриг таки до нее дотянулась. Вот только у нее не было намерения встречаться с Сухи, а при мысли о Лавенересе в горле ее возникал ком.

– Я ничего тебе не обещаю, пока не скажешь мне, куда мы едем.

Деменайя таинственно улыбнулась:

– Не хочу испортить тебе сюрприз. Но ты удивишься, уверяю тебя.

Глава 10

Их ждали. Три женщины и мужчина. Женщины были младше, чем Альтсин ожидал, примерно его возраста, зато мужчина мог бы оказаться дедом всех их. Вор сразу почувствовал, что он стоит в правильном месте, поскольку эта четверка дружно его проигнорировала, словно он был лишь призраком, сотканным из тумана случайным дуновением ветра, зато все внимание посвятила его спутнице.

Произошел короткий обмен фразами, резкими уколами, сплетенными из слов наречия, которого Альтсин не знал, а потом хозяева развернулись и шагнули между деревьями. Он заколебался, но старческая ладошка толкнула его в плечо:

– Пойдем. Лучше бы тебе не теряться. Воля Оума волей Оума, но стрелы в этих лесах летают очень низко.

Он двинулся вьющейся между деревьями тропинкой, туннелем, наполненным танцующими тенями и пятнами света. Осторожно ставил ноги, обходя камни и корни, которыми деревья вгрызались в землю: те походили на пальцы великана.

– И на что они злились? – спросил Альтсин, переступая очередное препятствие.

– Что я тебя сопровождаю. – Ведьма заняла позицию за его спиной, что на миг напомнило ему о ее кинжале. – С несчастным случаем, не путайся я под ногами, все прошло бы полегче.

– Потому что, когда кит умирает, молодые акулы начинают плавать быстрее?

– Да. Некоторые из них верят, что, исчезни ты, он… – старая ведьма засопела, скверно выругалась и остановилась, – он поверит, что ты взял да и сбежал с острова. А потом забудет.

Вор тоже остановился и оглянулся. Женщина стояла, наклонившись, одной рукой вцепившись в кору ближайшего дерева, и в танцующих на тропе тенях выглядела не как живой человек, а как часть того дерева, некий деревянный нарост.

– Порой он забывает, – добавила она тихо, глядя Альтсину прямо в глаза.

– Все так плохо?

Она, конечно, предупреждала, но он не думал, что дела настолько непросты. Образ встречи с существом божественной, вероятно, силы, которое не контролирует уже даже собственной памяти, слегка потрясала. Оум должен бы быть старым, возможно даже умирающим, но не в маразме.

– Не знаю. Когда я пришла сюда впервые, шестьдесят лет назад, он бoльшую часть времени спал, просыпался лишь раз в году, чтобы взглянуть на нас и благословить. Пил из нас мало, едва-едва…

– Пил?

– Силу. Ты не знаешь, как питаются боги? Пьют Силу через своих верных, черпают ее из молитв, говений, медитаций, из того, как люди концентрируются на их сущности. Чем сильнее бог, тем на большей территории разбросаны его храмы и тем больше он получает Силы в свое распоряжение.

«Что приводит к нему новых верных, что ставят следующие храмы, – это понятно», – подумал Альтсин. Потому-то боги, пусть бы они – как Сетрен Бык на Севере или Лааль на Востоке – даже и доминировали в отдельных землях, старались получить верных в разных частях света. Словно купцы, инвестируют во множество предприятий одновременно.

А Оум, похоже, за этим не уследил.

– А теперь?

– Теперь многое изменилось. Теперь Черными Ведьмами становятся женщины, чьи главные атрибуты – молодость и здоровье. Тридцать лет назад никого из них не приняли бы даже в свиту Слуг Древа. Слишком мало умеют, немного знания и опыта привносят в долину. Слишком амбициозны и легко забывают о разнице между господином и слугой.

– Так ты Черная Ведьма?

– Уже нет. Я сняла те одежды после битвы под Каманой. Ему… пришлось тогда черпать Силу резко и дико. Те, кто ему в ту пору служил, женщины моего возраста и старше, заплатили большую цену. Я выжила лишь потому, что меня не было в долине, я сражалась в битве, вырывая кишки из несбордийских чародеев. Бoльшая часть моих сестер ушла, умерла, истекая кровью внутри и снаружи, а потому мы изменили… – она скривила губы, – способ отбора. После той битвы, после последнего камелуури, Оум начал черпать Силу менее аккуратно, более разрушительно. А потому мы решили отбирать на службу в долине молодых и здоровых ведьм, тех, кто выдержит как минимум десяток лет, а может, и больше. Ты слышал о чародеях, утративших контроль? Ну тогда представь, что становится с телом, когда оно делается каналом для бога.

Он почувствовал потрясение:

–?Авендери?

– Нет, не сосуд – просто трубка, через которую великан пьет вино. Очень узкая и хрупкая. Когда просыпается и ему требуется Сила, Оум тянется к ней через своих слуг. И часть из них платят за это жизнью. Порой.

Альтсин подал Гуаларе руку, помогая взобраться на несколько шагов. Та поблагодарила кивком и бледной улыбкой.

– Ты не найдешь в долине друзей. Помни. Они боятся, что из-за тебя Оум потянется за бoльшим количеством Силы и убьет многих из них. Единственный способ не дать этому случиться – не допустить, чтобы ты добрался на место.

Они продолжили путь. На этот раз вор пропустил старушку вперед, деликатно помогая ей на более тяжелых участках пути. Думал о том, что она ему не сказала. Старые ведьмы поменялись с молодыми, когда служба умирающему богу стала для них слишком опасной. Хотя наверняка сперва они старались сохранить контроль над долиной Дхавии, по мере того как число молодых женщин росло, их власть ослабевала. За неполное поколение долина сделалась иным местом, а у обитательниц ее появились другие планы и другие представления о будущем острова.

– Если я верно понимаю, без тебя я бы далеко не ушел?

– Ты бы даже не увидел Малуарины, – просопела она, не останавливаясь.

Он задумался: мысли спокойно двигались одна за другой, и у каждой был мешок с немалым вопросом.

– Почему?

– Что «почему»?.. Уфф, сиськами Воровки Снов клянусь, я и забыла, какая это трудная до… уфф, дорога. – Ведьма остановилась и оперлась о ближайшее дерево: – Почему я тебе помогаю?

– Да. Теперь помогаешь, а ведь в лодке ты едва меня не убила.

– Едва. Это… хорошее слово. Я видела, как ты сражаешься, как сопротивляешься тому, что в тебе сидит. Ты упрям, как пьяный мул… парень. – Она медленно переводила дыхание. – Если бы я посчитала, что ты можешь представлять для него опасность, я бы затопила лодку посредине озера. Но я – одна из тех ведьм, которых Оум отсылал в разные стороны света. Я стояла перед огромными каменными строениями в пустыне, я видела рисунки, вырезанные в песчанике на краю континента, я смотрела в Око Владыки Огня и сплюнула в водоворот, о котором говорят, что он – врата в царство Близнецов Моря.

Он вспомнил женщину, висевшую на черном клинке.

– Меч Реагвира? Из Понкее-Лаа. Ты интересовалась этим?

– Этим тоже. И Свистком Владычицы Ветров, и Кровавящим Лицом Майхи. Он приказал нам смотреть и наблюдать. Но не сказал, зачем и ради чего. Полагаю, ты можешь оказаться ответом на вопрос, который Оум побоялся задавать.

– Какой вопрос?

– Знай я, не вела бы тебя к нему. Я должна… – Она заколебалась. Впервые со времени, как они встретились, ведьма не была уверена, какие слова следует произнести. – Но я хочу услышать его, прежде чем отправлюсь к духам племени. Хочу знать, зачем я пожертвовала куском жизни, бродя по миру. Ну, пойдем уже, а не то подумают, что мы тут сговариваемся.

Восхождение на последний холм длилось часа два, хотя в одиночку Альтсин преодолел бы дорогу раза в три быстрее. Зато на вершину они взобрались в момент, когда солнце начало снижаться к горизонту, а из окрестностей исчез туман. Перед ними открылся вид на всю долину.

Долина Дхавии. Сверху она наверняка выглядела словно отпечаток большого веретена, брошенного на землю рукою богини прядильщиц: длиной на полмили, шириной в четверть. Внутри рос лес, тысячи анухийских дубов поднимались так близко друг к другу, что человек легко мог бы перейти с одного на другой, цепляясь за сучья. Но эти дубы, многовековые гиганты, стояли в тени деревьев иных.

Древ.

Ванухии. Гиганты высотой в триста футов поднимались со дна долины, склоняясь над растущими там дубами, словно группа длинноногих цапель над стайкой чаек. Было их с две дюжины, вор не успел сосчитать точно, прежде чем они вновь вошли под своды ветвей, а росли эти гиганты там и сям, главным образом на границах долины и лишь несколько раскидистых экземпляров выстреливало в небо из самого дна. Выглядели они величественно, словно полубоги среди людей. У каждого листва была цвета темного багреца, а кора выглядела так, будто ее покрыли красным лаком.

Боги. Если это дерево такое же, как в лодке, которой они приплыли, то они вдесятеро превышают стоимость анухийского дуба… Он невольно скривился, едва пришла эта мысль. Похоже, несколько месяцев в Камане повлияли на то, как он смотрел на мир. А пересчет всего подряд на деньги мог закончиться плохо.

С момента, как они принялись спускаться в долину, у них появилось сопровождение. Альтсин уголком глаза ловил тени, припадающие к стволам деревьев, внезапные шевеления кустов, движения в кронах дубов. Он слышал шумы и шелесты, которые лесные звери ни за что бы себе не позволили.

– Это тоже часть приветствия? – Он повел вокруг ладонью.

Гуалара тихонько фыркнула.

– Нет. И да и нет, – поправилась она. – Они предупреждают тебя, говорят, что они везде. Это попытка… давления.

– Может, они полагают, что я, перепугавшись, брошусь наутек и меня можно будет угостить стрелой?

– Нет. Не тогда, когда Оум знает, что ты здесь, и наблюдает. Но моих догадок лучше не проверять.

Альтсин посмотрел на нее внимательней. С каждым шагом ведьма выглядела все лучше, словно что-то отнимало у нее годы. Речь не о том, что менялся ее внешний вид, – но о том, как она шла, как держала голову. Перехватила его взгляд, подмигнула:

– Да, знаю. Отвалило годков, снова чувствую себя так, словно мне всего-то восемьдесят. А теперь давай не осматриваться, а быстренько идти.

Они сошли на дно долины, пересекли небольшой ручеек и вдруг оказались на поляне.

Вор недоверчиво заморгал и раскрыл рот. В поляне было ярдов сто шириной, а посредине нее, точно впереди, вставало одно из здешних ванухии. Багровая колонна шириной в замковый барбакан втыкалась в небо, чтобы на высоте каких-то сорока ярдов взорваться сотней веток, из которых каждая была размером с хороший дуб. Издали деревья эти выглядели величественно, а вблизи – пугающе.

Было непросто поверить, что нечто подобное – истинно, что перед ними не каприз обезумевшего бога, готового опрокинуть этот гигант им на головы, чтобы утешиться смертью людей-насекомых. Не хватало перспективы, масштаба, который делал бы реальной соответствующую оценку размеров, ствол выглядел как ось мира, крона покрывала поляну и все, что там находилось, – Альтсин с трудом отвел взгляд от дерева: то есть десяток деревянных двухэтажных домов и около двадцати бараков. Вор глянул на затворенные двери и ставни и не сумел сдержать улыбки. Невозможно было явственней выразить недовольство.

Если не считать, конечно, несколькофутового копья, воткнутого в брюхо.

Вокруг ствола дерева было выстроено нечто вроде угловатой ротонды шириной в десяток-другой футов, а высотой футов, может, в двадцать.

– Это там. – Гуалара остановилась и вдруг снова стала выглядеть растерянной и неуверенной. – Ты должен пойти один. Я… останусь. Ступай уже. Ступай!

Она грубо толкнула его и отвернулась. Одна из сопровождавших их женщин указала ему на дверь в строении, окружавшем ствол:

– Ступай. Он ждет.

Лицо ее было белым, словно снег, лоб орошен потом. Страх струился от нее, словно от крысы, загнанной в угол бандой мальцов с палками. Альтсин зашагал в указанном направлении, перед внутренним же взором видел он лицо одного из многочисленных своих приятелей, которого после такой вот забавы стали звать Безносым Лопом. Страх – сила мощная и непредсказуемая.

Он подошел к двери, а воображение наполняло его уши отзвуками, которые издают тетивы, подергиваемые нетерпеливыми пальцами. Проклятие – он начинал понимать людей, перед битвой выпивающих несколько стаканов: ничто так не успокаивает напряженные нервы, как полкварты водки.

Дверь бесшумно отворилась, и его поглотил влажный мрак.

Внутри широкий коридор вел к следующим дверям, перед которыми стояли двое стражников в чешуйчатых доспехах, с тяжелыми секирами в руках. Из-под широких козырьков, похожих на капалины шлемов, на него глядели мрачные глаза.

Он проигнорировал холодный вызов, таящийся на их дне, толкнул вторые двери и вошел в большой зал.

Четверо мужчин стояли по его углам. Они не носили никаких панцирей, зато обвешаны оказались таким количеством тесаков, палашей и широких ножей, что хватило бы и на два десятка человек. И каждый сжимал короткое копье с широким наконечником. Когда вор вошел, они отсалютовали этим оружием: коротко и четко, словно был то укол мастера фехтования.

Неплохое приветствие.

Напротив двери стоял трон. Темно-карминовый, словно засохшая кровь, и блестящий, словно свежий струп. А на троне сидел нагой мужчина. Не слишком высокий, зато худой, словно жертва многомесячного голода. Полосы ребер чуть не протыкали бледную кожу, а ключицы выглядели как инструменты для изобретательных пыток, втиснутые в живое тело, чтобы поддерживать голову: глыбу, наполненную углами и острыми линиями. Нос выглядел без малого как птичий клюв, глаза же – как следы от попаданий камнями из пращи в глиняный шар. Когда веки сидящего приоткрылись, то именно те камни тяжело взглянули на вора.

– Альтсин Авендех. Вор, странник, мореплаватель, учитель, монах… – Щель на лице оказалась ртом, из которого тек сухой, шелестящий голос. – Много имен, один человек.

Сидящий говорил на меекхе, странно протягивая гласные. Альтсин избегал его взгляда, рассматривая трон. Тот наверняка сделали из древесины ванухии, вырезав на нем широкое сиденье и высокую, в десять футов, спинку, чьим главным элементом было вырастающее из-за спины сидящего мужчины большое, в пару локтей, человеческое лицо, переданное в мельчайших подробностях, суровое, дикое, старое и грозное. Оно притягивало взгляд.

– Ничего не скажешь?

– Это не я настаивал на встрече.

– Правда? Говорят, ты прибыл на остров, чтобы встретиться с одной из служащих тут женщин. Говорят, ты знаешь ее и считаешь, что у нее к тебе долг. Говорят, ты полагаешь, что она может тебе помочь.

– Возможно.

Вор даже не стал легкомысленно пожимать плечами. Что-то здесь было не так. Он помнил чувство, которое приходило к нему, когда он сражался с Явиндером, хотя и не был это серьезный бой. Помнил неопределенный страх, что вызывала в нем девушка на моле, – и ярость, которую ощущал при ее виде Реагвир. Он помнил объятия Эльхаран, когда древняя сила, сама река, судила его. И каждый раз тогда он глядел на солнце – сейчас же смотрел лишь на едва тлеющий светильник.

И чувствовал еще кое-что. Веселость. Растущий внутренний хохот.

Он должен был встать перед лицом бога… ну ладно, племенного божка – а тем временем вел разговор с говорящим трупом.

– Твоя наглость жалка. Ты и правда полагаешь, что выйдешь из долины живым, если я прикажу иначе?

– Это зависит.

– От чего?

– От того, сколькими Черными Ведьмами ты пожертвуешь, чтобы потянуться за Силой. Тебе может их не хватить.

Уголки щели чуть приподнялись, обещая тень улыбки.

– Скажи мне… ты рассчитываешь на своего гостя? На ту свернувшуюся в клубок и сосущую собственный хер сущность, которая сидит в твоем теле? Полагаешь, что я его не ощущаю? Вонь смерти и уничтожения плывет вокруг вас на милю. Этот несчастный ублюдок слаб и страдает… от схваток с тобой… ну-ну… интересно, наверняка вы могли бы кое-что показать. Возможно, мне стоило бы поглядеть на это зрелище.

Веселость залила вора и погасла, залила и погасла. Он словно стоял по пояс в воде, а море накатывалось на него волнами. Море божественного веселья.

Что тебя так смешит, сукин ты сын?

– Возможно, – сидящий на троне полутруп, казалось, игнорировал его хорошее настроение, – если ты ищешь способ избавиться от этого не пойми чего из своей головы, то я мог бы его убрать… Достаточно открыться передо мной и дать мне взглянуть в твою душу. Я найду это нечто – и займусь им.

Веселость перешла в серию обезумевших конвульсий. Бог хихикал.

Альтсин вдруг понял. Этот мужчина, который наверняка не был Оумом, не представлял, с чем имеет дело. Вероятно, подозревал, что вор одержим исключительно ловким демоном или какой-то сущностью из-за Мрака. Иначе – уверенность эта ударила, словно молния, – он никогда бы не подпустил его так близко.

Близко к чему? К этим останкам?

– Ты не знаешь, верно? С чем… с кем я пришел. Ты услышал рассказы об одной из твоих ведьм, которая сделала это со мной, но ты не посвятил ни капли труда, чтобы отыскать ее и допросить. Потому что, – вор прищурился, – ты слаб.

Стража шевельнулась и замерла снова, остановленная одним коротким словом.

– Слабость – понятие, которого не разумеет большинство людей. Прежде всего это состояние духа.

– А насколько силен твой дух? Владыка острова, которого мало уважают и никто не слушается? Умирающий божок? Куски дерева, выброшенные на берег и вот уже тысячелетия распадающиеся во прах?

«Что я говорю?» Мысль пробилась на поверхность и сразу угасла, придавленная осознанием, что если он сейчас начнет сопротивляться Реагвиру – то умрет. Если его тело не распадется от схватки душ, его разрубят стражники, что как раз приходили в движение.

Крик опрокинул их на землю и не позволил подняться. Альтсин видел волну чар, клубящуюся синюю Силу, которая, словно лапа гигантской твари, прижимала мужчин к полу. У них не было и шанса.

Ему показалось, что снаружи комнаты раздались крики и плач.

Он это проигнорировал.

Чары даже не коснулись его.

– Единственный шанс. – Шепот мужчины на троне был едва слышим. – Докажи, что ты тот, за кого пытаешься себя выдать. Слова могут врать, облик – обманывать, но определенные вещи не изменишь. Рань меня. Пролей каплю моей крови. Если сделаешь это, то я отвечу на все твои вопросы и позволю покинуть остров. Если не сумеешь – я пожру твою душу.

Труп вскочил с трона, откуда-то извлекая короткий клинок двойной заточки. Прыгнул. Альтсин кинулся к нему с голыми руками, сошел с линии удара, сбивая короткий укол в горло, простой и слишком предсказуемый, и вдруг почувствовал огонь в правом боку. Второй нож. Клинок, ловко скрытый в левой руке, распорол ему кожу от нижнего ребра до самого паха. Вор проигнорировал рану, она не была смертельной, перехватил правую руку мужчины и дернул, отступая по кругу. Рука выгнулась, суставы затрещали, нож выпал из слабеющих пальцев.

Вор перехватил его, прокрутился на пятке и метнул.

Оружие мелькнуло и ударило в щеку резьбы, украшающей спинку трона. На дереве осталась царапина, казавшаяся темнее, чем нужно.

Капля живого, багрового сока наполнила его за несколько секунд и застыла, схватившись.

– Вот твоя капля, дружище. – Альтсин не узнавал собственного голоса. – А теперь выслушай меня.

Хватит этого!

Он покрутил головой, провернулся вокруг оси и в дикой ярости сунул ладонь в рот. Стиснул зубы, сильно, СИЛЬНЕЕ!!! Кровь полилась ему в рот, он дернул головой, раздирая кожу, щелкнул зубами, ухватывая себя снова.

Прочь! Прочь! Про-о-о-о-очь!!!

Он застыл, чувствуя, как что-то ломается у него внутри и обрывается; как онемение, переходящее в боль, пробегает по его левой ноге вверх, вдоль ноги, под мышку до самого плеча, а потом что-то взрывается у него в глазу, и он вдруг перестает видеть что-либо слева. Уши его наполняет щебет птиц, а рот – вкус клубники. Потом что-то щелкнуло, и он полностью утратил зрение, а темнота залила его феерией радужных красок.

А затем – поглотила.

Интерлюдия

Канайонесс уселась со скрещенными ногами и всматривалась теперь в кусок доски, на котором кто-то неровными движениями кисточки красной краской нарисовал жуткую размазню. Повернула рисунок боком, затем вверх ногами и еще раз. Только потом кивнула довольно:

– Так трудно понять, где верх, а где низ?

Она проигнорировала вопрос.

– Это нам пригодится? – продолжал он нажимать.

– Тихо. Вот теперь. Смотри. – Она подсунула доску ему под нос. – Эта женщина была или абсолютно гениальной, или… безумной.

Она посмотрела на Йатеха снизу вверх и подмигнула. Он не дал себя обмануть. Последние дни с той поры, как они посетили комнату с мечом и – как она объяснила – «засеяли зерно», Малышка Канна ходила словно в полусне, ела, когда ей приносили еду в комнату, меняла одежду, когда он ронял Иавве короткое «переодень ее». Йатех не знал, спят ли они вообще.

И вот сегодня Канайонесс показала ему то, что лишь горький пьяница мог принять за рисунок.

– Сейчас. Погляди. Я уже думала, что Эйфра меня обманула, указав на ту женщину.

– Ту, с рынка? Торговку шелком?

– Ее. Некий племенной божок вот уже поколения высылает своих ведьм – можешь называть их жрицами, – чтобы разнюхивали для него в тех местах, где наши Бессмертные прикоснулись к миру людей. Эта женщина следила для него за Оком Агара. И рисовала. От тоски или скуки. Смотри. – Канайонесс сунула ему дощечку под нос: – Вот, видишь? Двери, порог, кусок стены и башня, вздымающаяся вверх. – Ее пальцы показывали на очередные пятна, а он начинал замечать двери, стену, башню. – Вот только это не башня, о нет. Это он. Он собственной персоной. Проведаем его. Завтра, когда я высплюсь.

* * *

Зеркало льда выплюнуло их в полутьму. Липкий и неприятный воздух чуть ярился красным блеском остывающего жара, но это свечение напоминало не о тепле и огне, но лишь о застывающей крови. Канайонесс огляделась, нетерпеливо фыркнула и щелкнула пальцами. Масляная лампа засияла теплым светом.

– Ты осмеливаешься высекать огонь в моем доме без позволения?

Голос разносится отовсюду: возмущены были стены, пол и потолок. На миг Йатеху померещилось, что они оказались во рту гиганта, который вот-вот прожует их и проглотит.

Малышка Канна проигнорировала голос. Подошла к мужчине, лежащему на красных досках, встала, поглядывая на него. В этом свете выражение ее лица было не прочесть.

– Я сказал…

– Я слышала. Ты хочешь позволить ему умереть?

– Он не умрет. Ты об этом знаешь. Самое большее, останется слеп и парализован.

– Понимаю. – Девушка развернулась в сторону маячащего в темноте абриса, махнула рукой, и Иавва выступила вперед, а свет удерживаемой ей лампадки вырезал из темноты большой стул с сидящим на нем… трупом. – Но не желаю этого допустить.

– И как ты намереваешься этого достичь? Магия могла отворить тебе портал в мое сердце, но теперь ты…

– Нет, – она подняла обе руки, – давай без глупой болтовни. Ты скажешь, что у тебя тысячи стражников и Сила, которая разрушает горы, я стану угрожать смертью твоих слуг и огнем, а потом мы начнем похваляться, кто из нас сильнее. И не успеешь оглянуться, а будем как парочка ссорящихся детишек. Ты должен мне услугу, Оумэ Горящая Птица. Жизнь за жизнь.

Установилась тишина. И она никак не заканчивалась.

– Со… со времен поражения никто не называл меня этим именем.

Наконец голос стал доноситься из одного места. Над головой трупа.

– Верю. Тебя сложно узнать в этом образе.

– Кто ты?

Тон заданного вопроса менял очень многое. Они уже были не незваными пришельцами, но теми, чьи имена стоит узнать.

– Канайонесс. Канайонесс Даэра. Когда дошли вести, что ты не послушался приказов, то решалось, что с тобой сделать. Я голосовала, чтобы оставить тебя в покое. Этому острову хватило войны и крови. И ты мне кое-что должен за мой голос.

Раздался звук, с каким воздух протискивается сквозь сдавленную глотку. Странный кашель или сдержанный вскрик.

– Она так и сказала. Когда пришла ко мне через год после того, как земля приняла меня в свои владения. Сказала, что голосовали. И что я выиграл жизнь одним голосом.

– Она?

– Самая сильная. Та, что закончила войну.

Невозможно было не заметить, что затанцевало в глазах Малышки Канны.

– Я не хочу пока что о ней говорить. Не… сейчас. Хочу поговорить о нем, – она указала на лежащего мужчину. – Ты знаешь, кто он?

– Нет. Но его схватка с тем, что он носит в душе, встряхнула половину острова. Один упрям как мул, второй… настолько осторожен, что почти пассивен. Но он силен. Что это? Заблудившийся демон?

– Ты обижаешь его или провоцируешь меня? А может, от запаха собственной крови у тебя помешалось в голове?

Тихий, свистящий смех наполнил комнату. Он снова шел со всех сторон сразу.

– Прости. Я пошутил. Естественно, он нечто большее. Что?

Канайонесс покачала головой:

– Не хочу испортить тебе неожиданность. Ты и сам можешь легко узнать.

– Да… да. Он хотел встретиться с одной из моих ведьм. Я узнаю.

– Спроси ее. А потом исцели тело. И вышли с этого острова в место, где я смогу исцелить его душу.

– И куда же?

Не раздалось ни одного слова, но красные стены вдруг дрогнули, а по полу прошло сотрясение.

– Ох. Понимаю… понимаю. И это выровняет наш счет? Я оплачу долг?

– Жизнь за жизнь. – Черноволосая кивнула и притронулась большим пальцем к губам. – Долга не будет.

– Хорошо. Пусть станет так. Едва лишь он восстановит силы, я отошлю его.

Девушка посмотрела на Йатеха и жестом ладони приказала ему приблизиться.

– Возвращаемся, – и потянулась за одним из рисунков, который они захватили с собой.

– Еще одно. – Голос божка был тих и спокоен. – Женщина, у которой ты забрала рисунок… Она жива?

– Была живой, когда я уходила. Жива ли до сих пор? Не знаю.

– Ее картина… Оставь ее, я помню твои таланты.

Канайонесс заколебалась.

– Хорошо. Но ответь мне на вопрос.

– Какой?

– Когда она проведала тебя, чтобы объявить, что ты можешь остаться, она ведь сказала тебе что-то еще? Что-то, чего не слышал больше никто?

В комнате вдруг подул ветер, а огонек лампадки склонился с тихим шорохом. Рубиновый отсвет, что сопровождал их появление, угас, и установилась темнота.

– Я скажу тебе… потому что я стар, а Маяк Последнего Порта уже зовет меня черным светом, и мы наверняка никогда больше не встретимся, Канайонесс Даэра. Она сказала, что придет день, когда я вернусь на оставленный путь. И что всякое место откроется предо мной, если только я захочу.

Голос Оума был тих и лишен эмоций. Но если бы он кричал и вопил, это произвело бы меньшее впечатление.

– Теперь ты понимаешь, что она врала?

– Возможно. Но благодаря этому я продержался первые сто лет. А может, и двести. Из этой лжи родились все мои дети. Я не стану ее за это проклинать.

– Значит, я сделаю это вместо тебя, Пылающая Птица. Клянусь тебе.

– Ты… ты полагаешь, что это она? Что эта волна… это ее крик?

– Я не знаю, но узнаю. И между нами больше не будет лжи. – В темноте что-то стукнуло о пол. Ну да, рисунок. – Он твой, повесь его где-нибудь или сделай что захочешь. Керу’вельн, пойдем.

Йатех встретил ледяную хватку с радостью.

Глава 11

Она удивилась.

Деана вернулась во дворец только к полудню следующего дня, после ночи, проведенной на плантации перца, которую содержал аристократ, сходивший тут за благородного и мягкого. Настолько мягкого, что позволял своим рабам трудиться от рассвета до заката, а не как остальные – от первых лучей до полуночи, а к тому же трижды в месяц, на каждое из празднеств Служанки, давал им половину свободного дня. А еще он одаривал приязнью саму Деменайю и каждые полгода приглашал ее к себе, чтобы рабы могли провести службу, дать имена младенцам и благословить тех, кто умер после ее последнего визита. Нынче был именно такой день.

Владелец плантации, когда узнал, кто такая воительница с закрытым лицом, раскинул у ее ног с дюжину шелковых шалей и стал относиться к ней как к равной, после чего с гордостью объяснил, что у него более тысячи двести рабов, из которых тысячу составляют «грязные», о которых он, естественно, заботился изо всех сил. И по случаю прибытия их Королевы позволил, чтобы его «дети», как он их называл, могли отпраздновать. Деана прохаживалась между низкими халупами, поставленными по обе стороны пыльной дорожки, вместе с Деменайей, которую приветствовали вежливо, но без подобострастия. И смотрела. На старших мужчин и женщин со светлыми волосами и глазами, загоревших под южным солнцем, с натруженными руками, на улыбки без тени радости, на морщины на лицах. На детей, из которых одни выглядели словно перенесенные сюда из-за Анааров, а другие – как смесь разных рас. На юношей и девушек, танцующих под писклявую музыку и играющих в неприхотливые игры.

А когда увидела несколько из тех игр, то поняла, что ситуация опасна ровно настолько, насколько и говорила Королева.

Невольники играли в бросание камнями в пустые тыквы, в переталкивание тяжелого бревна двумя группами мужчин, в продевание десятилоктевой жерди в небольшие кольца из тростника и в прятки за плетнем от кусков гнилых фруктов и лепешек грязи, которые кидали со всех сторон. Смеха, свиста и добрых советов было больше чем нужно.

А громче всех смеялся хозяин.

Дурак.

Хорошо, что экхаар скрывал выражение презрения на ее лице.

Уже во дворце она отослала «свою» невольницу в уделенную ей, Деане, комнату, переоделась, приняла ванну и пошла спать, произнеся перед тем каэри – молитву о совете, приходящем во сне.

Проснулась вечером, с пустой головой и тяжелым сердцем. Встала, тщательно проверила ставни и двери, омылась в холодной воде и облачилась в праздничные одежды. Уселась на пол перед самым большим зеркалом и вгляделась в свое отражение. Каэри не принесло ответа, Мать не развеяла ее сомнения и не указала дорогу. Деане пришлось попытаться по-другому.

Серия дыхательных упражнений, умиротворение, отражающийся в зеркале взгляд, сани, горящее где-то на дне глаз, все сильнее и сильнее, с каждым выдохом.

И воспоминания, появляющиеся в тот миг, когда пламя наполняло ее вены.

На плантации, едва поняв, во что играют невольники, она принялась смотреть иначе, вглубь. Метание камней в цель, чтобы натренировать точность бросков, две группы мужчин, переталкивающие бревно, – добавить им панцири и шлемы, и возникнет отряд тяжелой пехоты, пытающейся взломать строй врага. Жерди, служащие для ловли плетеных колец, достаточно снабдить железными наконечниками – или просто заострить, – чтобы дать в руки рабам пики против конницы. Плетни учили прятаться за щитом – и отнюдь не от града объедков.

Меекханская пехота.

Созданная из рабов, среди которых были солдаты, муштровавшиеся много лет в самой прагматичной армии в мире. Об имперских отрядах говорили: «Если сломаешь меч – используй кинжал, если потерял кинжал – найди палку, если нет поблизости деревьев – подними камень, а если не найдешь камня – то горсть песка. Все может быть оружием».

Едва лишь она это заметила – явными сделались и прочие знаки.

Побитые и подпухшие пальцы, ладони и предплечья со следами от ударов палки, большие пальцы, натертые о шлейки пращи, мозоли от тетивы. Невольники учились сражаться, используя пращи и луки. Только последний глупец не заметил бы этих следов. Или некто настолько самоуверенный, что даже не допускает мысли о восстании.

Здешняя аристократия передала войну в руки солдат-невольников. Наверняка уже много поколений жила она с рабского труда, культивируя благородство воинственных предков и понятия не имея, что такое настоящий бой. Но то, что во дворце никто не знал об истинном масштабе угрозы, лишь подтверждало, что Деменайя права. Род Тростника отозвал шпионов с южных плантаций и ждал развития событий. Во что же он играл?

Что они получат, если дойдет до вспышки серьезного бунта?

А еще Род Буйвола. Если они и правда отступили от…

Только вот – что с того? Через несколько, максимум через десяток, дней Деана отправится на север, домой. Закончит паломничество, возможно, поселится в какой-то афраагре или отыщет для себя другой путь. Оставит этот дворец, мешок змей и скорпионов, где этот глупый, мерзкий, тупой слепец…

«Стой…»

Женщина в зеркале смотрела на нее со смесью веселья и снисходительности. «Ты и правда намереваешься кружить вокруг того, что наполняет горечью твое сердце? Будь милосердна. Если ты не будешь искренней с собой – то кто же будет?»

Сани пульсировала в ее венах в ритме ударов сердца. Боевой транс щекотал кожу, искушал, обещал быстрое решение.

Улыбка отражения сделалась печальной. Тут не было простого решения.

«Скажи об этом громко, – приказала женщина в зеркале. – Ну, давай!»

Деана набрала в грудь воздуха и отозвалась на родном языке:

– Я дочь Великой Матери, дыхание Ее – мое дыхание, радость Ее – моя радость, а слезы – мои слезы. Я родилась, чтобы прожить достойно все мои дни и встать перед Ее лицом, зная, что Милосердие – одно из ее имен и что, если я неосознанно согрешу, будет мне прощено. Но если грех наполнит мое сердце и я его приму, то узнаю другое имя Матери. И звучит оно: Справедливость.

Кредо прозвучало удивительно тихо и бледно: даже в глазах отражения появилось презрение.

– Я он’иссарам, женщина с гор, ожидающая суда, – повысила голос Деана. – Я несу частичку души племени, от начал жизни до самой смерти. Я не откажусь от Законов и Чистоты или Чести. Я – дочь Великой Матери.

Она смотрела на собственное отражение, которое, казалось, ожидало чего-то большего. Правильного вопроса.

– Я дочь Великой Матери…

Да. В этом все дело. Я дочь Баэльта’Матран, той, чьи другие имена – Милосердие и Справедливость. А она сказала: «Не станешь ты неволить другого, не возложишь на него вериги и не превратишь в животное». Иссарам не признавали рабства, а торговцы людьми избегали контактов с ними. А теперь на плантациях те, кто чтил Великую Мать, даже если и делали это на свой меекханский, полуеретический манер, готовились к бою.

Считать ли их братьями? Отвернувшись от них – отвернется ли она от Матери?

Верный вопрос звучал: расскажешь ли ты обо всем Лавенересу? Расскажешь ли о мужчинах и женщинах в невольничьих ошейниках, которые под слоем тренированного равнодушия и покорности несут в глазах жажду битвы? Передашь ли ему вести от Королевы Невольников?

Что сделает Сын Огня?

Женщина в зеркале приподняла брови, саркастически кривясь.

«Нет. Что сделает мужчина, который занимает твои мысли чаще любого другого».

«Неправда».

«Которого ты обвиняешь, что он разбил твое сердце, хотя он и предупреждал, что он – не хозяин своей судьбы».

«Нет».

«Да. Ты не можешь перестать о нем думать. Ты раз за разом вспоминаешь бандитов, пустыню, пещеру, его руки на твоем теле, скалу под твоей спиной. И ночь, когда он был с тобой в последний раз».

«Неправда».

«Не притворяйся. Кого ты обманываешь? Себя? Что тебя злит? Ты ведь помнишь, как боялась, когда Око его поглотило. Ты ведь сама говорила, что тоскуешь по переводчику, но он – не только переводчик. Любой, любой в мире остается многими людьми. Ты: Деана д’Кллеан, иссарам, но ведь – и полукровка-меекханка, мастер тальхеров, а еще – Песенница Памяти, Ищущая и та, кто спасла здешнего князя. Ты и правда желаешь получить себе только слепца-переводчика? Это словно бы ты хотела меч, у которого нет рукояти, эфеса или клинка. Ты должна принять его всего».

«Мне нет до этого дела».

«Правда? – та, в зеркале, приподняла бровь. – Тогда отчего ты боишься выйти в коридор и встретиться с одной из этих женщин?»

«Я не боюсь».

«Кого ты обманываешь?»

«Я уеду, он останется. И так это и закончится».

«Конечно. И ты, возможно, когда-нибудь даже о нем забудешь. Тетка наверняка бы так тебе сказала. Но мы говорим не об этом. Вопрос вот в чем: скажешь ли ты ему или нет? Если нет, то восстание наверняка вспыхнет и десятки, а может, и сотни тысяч детей Матери погибнут. Они могут победить, но какой ценой? А может, ты задумаешься, пойдет ли князь по следам своего брата и постарается облегчить судьбу невольников – или же оставит сталь и огонь. Можешь ли ты ему доверять или нет? Оттянет ли он бунт, высылая против невольников армию, или успокоит их мудрыми решениями?»

– Они могут ему не позволить, – произнесла Деана вслух.

«Верно, – отражение глянуло на нее серьезно. – И они наверняка уже это делают, обманывая его шпионов. Но если он не будет знать, в этом окажется и твоя вина. Если Коноверин запылает, а кровь детей нашей Госпожи удобрит землю – виновата будешь ты. Пусть выбор останется за ним. Только так ты избегнешь греха недеяния».

«Нет».

«Да. Тут дело в доверии. Ты видела его лицо, когда он был лишь слугой князя. Ты видела, что в нем крылось, когда он не носил маску, когда думал, что умрет. Он хороший человек, ему ведомо сочувствие и милосердие. И он не глупец. Он не сделает необдуманного шага – не сейчас, когда запылало Око, а с Севера идут столь необычные вести. Империя будет праздновать поражение врага, покупая шелк, слоновую кость, жемчуга, камни и проедая целое состояние в приправах. Коноверин имеет шанс получить бoльшую часть этого состояния. А Лавенерес найдет способ, чтобы его использовать».

«Ты обманываешься».

«Возможно. Но отсутствие поступка – порой уже поступок. Ты ведь знаешь».

«Знаю».

«Я тоже. Я – это ты. Ты приняла решение?»

«Да».

Она встала. Сани требовал действия, а потому она вынула саблю и провела длинный, изнурительный поединок с несколькими противниками-тенями.

Ей все еще не хватало настоящего звона стали.

Потом она пошла за своей невольницей.

* * *

Рубиновая подвеска указывала ей дорогу в комнаты Лавенереса настолько же верно, насколько стоящее в зените солнце указывает полдень. Каждый, кому предъявляла Деана подвеску, низко кланялся и направлял девушку к соответствующим дверям.

С молодой невольницей, семенящей в нескольких шагах за ее спиной, она покинула Дом Женщин, прошла центральной частью дворца, называемого Садом Просящих, и через четверть часа добралась до Крыла Плача. В этой части здания Соловьи, наверное, имели собственный гарнизон, поскольку не успела Деана миновать и нескольких комнат, как уже насчитала не меньше тридцати воинов. Наверное, это свидетельствовало, что им еще доверяли.

При виде подвески первый же из одетых в желтое низко поклонился и на сносном суанари предложил стать их проводником. Повел их сквозь хаос комнат, прихожих, коридоров, больших залов, застекленных оранжерей, наполненных пением маленьких фонтанчиков внутренних площадок, проходов между стенами. Если когда-либо в эту часть дворца и прокрался какой убийца, наверняка блуждает тут до сих пор.

Соловей остановился перед неприметными дверьми, поклонился еще ниже и встал рядом. Ну да, он ведь не мог прерывать княжеских занятий в любое время дня и ночи.

Деана вошла без стука.

По глазам ее ударила роскошь: стены, украшенные перламутром и шелком, гигантские окна, паркет из темного дерева. А в центре – ложе, накрытое бледно-розовым стекающим на землю муслином. А еще – туалетный столик с большим зеркалом в раме с фарфоровыми цветами, коллекция ароматических масел на нем, разбросанные там и здесь тонкие батистовые кружева.

Деана охватила все это одним взглядом.

«Женская спальня, – решила она. – Я в женской спальне.

Должно быть, Соловей ошибся».

И в этот самый миг ложе ожило, балдахин разошелся в стороны, и в Деану ударила улыбка. Резкая, словно клинок тальхера, совершенная, триумфальная. Улыбка, ворвавшаяся ей в грудь и рассекшая сердце надвое.

Варала кивнула ей, ласково ведя пальцами по лицу спящего мужчины.

– Ш-ш-ш. Он устал, – произнесла она на мягком меекхе, приложив к губам палец и не переставая улыбаться. – А он должен беречь силы.

Поправила одежды, кипу муслина цветом чуть глубже того, что окружал ложе.

– И что же такое важное тебя сюда привело?

Деана прикрыла глаза. Сани появился внезапно, транс битвы взывал к ней из глубины души, обещая молниеносно стереть эту улыбку с лица Первой Наложницы, танец смерти и освобождения, свободы и крови. Ох, какая-то часть Деаны знала, что если бы эта женщина могла в тот миг заглянуть под ее экхаар, то заорала бы во все горло. У нее закружилась голова, занемели ладони. Словно она собиралась потерять сознание.

– Нет… – Деана дважды вздохнула, прогоняя из глаз цветные пятна. – Ничего, что не могло бы подождать.

Варала с удивительной быстротой сорвалась с постели и в два шага оказалась рядом с ней. Деану охватил ее сладкий, тяжелый запах.

– Ничего важного? – Улыбка исчезла. – Правда? Это хорошо. Очень хорошо.

Она протянула руку, словно собираясь толкнуть Деану в грудь, но в последний миг остановилась. Странно, Деана ведь даже не коснулась оружия.

– Я говорила тебе… говорила, чтобы ты оставила его в покое. – Вблизи наложница уже не выглядела настолько молодой, как при первой их встрече, она была старше, зрелей, но из-за этого вовсе не казалась менее совершенной. – Он не для тебя. А потому я скажу тебе это отчетливей. Ты никогда не займешь моего места в его сердце. Ты никогда не окажешься опасной для меня, хоть бы ты не знаю как пыталась привязать его к себе чувством благодарности или вины.

Еще одна улыбка рассекла ее сердце.

– Он проведывает меня почти каждый день, ты знала? Он князь, Дитя Огня, последний из династии, которая владеет Коноверином вот уже тысячу лет. А ты? Кто ты такая? Чего ты хочешь? Зачем пришла?

Спящий мужчина забормотал что-то, неспокойно шевельнулся. Варала замерла и оглянулась через плечо.

Деана использовала момент, чтобы поглубже вдохнуть, пригасить шалеющий в ее теле сани, успокоить колотящееся сердце.

«Кто я? Чего хочу? Зачем пришла?»

– Я ависса на пути в Кан’нолет, – начала она тихо, и – спасибо тебе, Мать, – голос ее не задрожал. – Я хочу вернуться домой. Пришла просить о дозволении покинуть дворец и присоединиться к каравану, что отправится сквозь пустыню.

Наложница замерла, будто услышала вдруг слова на неизвестном языке. Заморгала:

– Хорошо. – Лицо ее выглядело словно вырезанным из мрамора.

Если бы то «хорошо» сопровождала хотя бы легчайшая улыбка, пусть и просто ее обещание, тальхеры Деаны ожили бы и рассекли лицо Варалы напополам.

Деана развернулась и вышла.

Глава 12

Это случилось в третий раз за последние дни, и казалось, что Альтсин начинает обретать должную сноровку в вылезании из глубокой дыры, в которую всякий раз швыряло его столкновение с Реагвиром. Хотя сейчас было по-другому. Менее… комфортно.

Не открывая глаз, он чуть шевельнулся. Тело отозвалось болью: тупой и всеохватной, словно дюжина мужиков с палками молотила его в последние часы. Зато голова была свежей и ясной, мысли двигались быстро и хищно, словно акула, заметившая в воде раненого тюленя.

Он помнил. Был у Оума. Божка сеехийцев. Сражался с ним. Победил, но Оум не был тем, против кого мог бы встать кто-то извне. Оум был…

Лицом на троне.

А он лежал на земле, связанный. Шансов на бегство – не было.

Но он оставался жив. Удивительно.

Но, учитывая, что и Явиндер, полубожественная сущность, соединенная с самой Эльхаран, не захотел с ним сражаться всерьез, осмелится ли Оум попытаться уничтожить лежащего без сознания вора? Никто не мог предсказать, что случилось бы в миг освобождения из его тела кусочка души Владыки Битв, одного из сильнейших Бессмертных, каких знавал мир. Ни один бог не пошел бы на такой риск в самом сердце своей Силы.

Альтсин надеялся, что все именно так и выглядело.

Вор открыл глаза.

Он находился в зале, в котором они сражались. Стражников не было, зато на троне сидел тот же мужчина, что и ранее, хотя правая его рука бессильно свисала, и он фактически полулежал, словно оставленная кукольником марионетка.

Из того, что Альтсин уже знал, сравнение такое казалось довольно адекватным.

Он пошевелился, взглянул на свои путы. Десятки багровых корней вырастали из пола и крепко его оплетали. Вор не удивился, поскольку…

Черные Ведьмы – Слуги Древа. Черные Ведьмы служат Оуму. А значит, Древо и есть Оум. Ванухии – тоже Древо. Следовательно, Оум – Ванухии. Живое Древо. Бог, плененный в живом Древе. Отчего бы и нет? Явиндер был проклятущей рекой.

Важнее всего то, что дерево нынче прижимало Альтсина корнями к земле, а намерения его оставались неизвестны.

Знание текло ему в голову не пойми откуда. Проклятие – нет, зачем обманывать: это воспоминания Кулака Битвы, те самые, что вызывали в нем неприкрытое веселье.

А скорее – истерический хохот.

Оум был…

Перед глазами Альтсина промелькнуло видение бурлящего океана, волн, высоких, словно горы, и… гигантского тела размером с небольшой город, ломающего тем волнам хребты с невозмутимой наглостью. Промелькнуло и тут же исчезло, вытесненное здравым рассудком. Ничто настолько огромное не может плавать по морю. Ничто.

– Лежи. Он пытается тебя вылечить.

Голос раздался где-то позади его головы, и вор чуть не свернул себе шею, пытаясь взглянуть на говорящую. Та положила ему ладонь на лоб и прижала к земле. Вовсе неласково.

– Лежи.

Он глянул на нее снизу, замечая морщинистую кожу и космы седых волос, выбившиеся из-под повязки. Но этот голос… этот голос…

– Аонэль?

Она не ответила, просто встала и отошла в сторону. Через несколько мгновений он отказался от попыток поймать ее взгляд. Мышцы стонали, а корни и не думали отпускать.

Он глубоко вздохнул. У него болело все, от пяток до зубов. Вор чувствовал печень, сердце и, кажется, что-то около левой почки. Жалел, что не может себя осмотреть, воображение истязало его картинами синяков и припухлостей, охватывающих каждый сустав, кожа, как ему казалось, пластами сходила с его тела. Знание, как действует избыток использованной Силы на людей, совершенно не помогает, когда Сила приходит, когда ей вздумается, и выжимает тебя как тряпку.

Женщина вдруг появилась впереди, неся глиняную миску. Присела рядом и помешала в миске ложкой:

– Суп из кролика. – Проклятие, это наверняка она, Аонэль. – Ты должен поесть.

Он смотрел на руки, бледные, покрытые сеткой морщин, на лицо, такое знакомое и незнакомое. Он уже видел это лицо у женщины, умирающей на Мече Реагвира, на проклятом клинке, который высасывал из нее силы и жизнь. Те самые скулы, тот самый рисунок челюсти, та самая кожа, обтягивающая лицо так, словно вот-вот могла облезть.

Неважно, кто из тебя пьет: божественный, лишь наполовину сознающий себя меч или умирающий племенной божок, – для смертных нет никакой разницы. Они всегда платят высшую цену.

– Ешь. – Она осторожно влила бульон ему в рот. – Медленно.

Проглотив несколько ложек, Альтсин почувствовал, как распирает у него мочевой пузырь.

– Я должен…

– Не беспокойся. Ты был без сознания пять дней. Можешь и дальше ходить под себя, ему это не мешает.

Очередной глоток встал у Альтсина поперек горла. Он страшно раскашлялся.

– Нет, – рявкнул он, глотнув наконец воздуха. – Нет. Он должен меня отпустить. Пусть этот сукин сын сейчас же меня отпустит!

У него закружилась голова, а горло вдруг словно обожгло.

– Он спас тебе жизнь. Когда бы не он, ты был бы мертв – и уж наверняка полуслеп и парализован. Выкажи ему немного уважения.

Альтсин не стал повышать голос или ругаться. Ледяная ярость, которая раньше уже вливалась в его вены, на этот раз пришла мгновенно. Внезапно он перестал ощущать боль в теле, да и само тело словно исчезло, удалилось от него. Он медленно ответил, четко произнося слова:

– Я не стану ссать под себя, подобно животным. Скажи ему это. Он должен меня отпустить. Сейчас.

– Не…

Корни шевельнулись и ослабили хватку, а Аонэль застыла с ложкой над миской и с полуоткрытым ртом.

Альтсин проигнорировал ее, встал и, не глядя на женщину, шел в ближайший угол. Что ж, если Оуму это не мешает…

Он помочился, чувствуя затылком взгляд, который наверняка смог бы прожечь его насквозь, и вернулся назад. Он был голым, но это его как-то не смущало. Нагота никогда ему не мешала, в Понкее-Лаа молодежь так купалась при любом случае, а кроме того, в глазах Аонэль было что угодно, кроме мысли, что она видит в нем мужчину.

Альтсин уселся напротив, забрал миску и принялся есть самостоятельно. Корни почти исчезли, и только легкие вздутия на полу выдавали их существование.

Лед медленно покидал его тело, а его место занимала тупая боль. Вор уже успел оглядеться, он выглядел лучше, чем подсказывало ему паникующее воображение. Только след от удара ножа на правом боку, широкий и розовый, был новостью – остальное не представляло неожиданности. Суставы припухли, а синяки под кожей придавали ей интересный оттенок, но не стало хуже, чем при прошлом пробуждении. Собственно…

– Что тебя так радует?

– Собственно, я вспомнил, – он заглянул в глаза ведьме, – что в прошлый раз я тоже проснулся голым и в обществе женщины. Забавно.

– Забавно?

– О да. Та была значительно… старше. То есть хоть какой-то прогресс.

Он отложил ложку и выпил остатки супа прямо из миски. Мудрость, которую он обрел за несколько лет странствий по побережью континента, говорила: что бы ни происходило – никогда не утрачивай шанс на теплую еду.

– Гуалара?

– Да.

– Она едва выжила. Во время вашей дискуссии Оуму понадобилась Сила. Не знаю, выйдет ли она из этого.

Известие это пало на него внезапно и… ничего. Альтсин ведь знал; тот крик, который, казалось, он услышал снаружи помещения, звучал знакомо. Он знал – только отодвинул это знание в сторону, чтобы оно не мешало.

– Это кара за то, что она привела меня сюда?

– Нет. Но когда Он тянется к Силе, не смотрит, через кого ее черпает. Она знала, чем ей грозит появление здесь.

– Я полагал, что она уже не Черная Ведьма.

– Черной Ведьмой она остается до конца жизни. – Голос из-за его спины зашумел и зашелестел. – Нельзя в какой-то миг сказать: «Хватит, с этого момента я разрываю все путы, отрезаю корни и делаю вид, что я кто-то другой».

Альтсин ухмыльнулся и проигнорировал этот голос, полностью сосредоточившись на Аонэль. Девушка, которую он помнил, была чуть моложе его, невысокой и худощавой. Представляла собой тот типаж экзотической, сеехийской красоты, который покорил сердца множества мужчин. Служение в долине одарило ее кожей сорокалетней селянки, ладонями, на которых появились первые старческие пятна, и серыми, пронизанными сединой волосами. Только глаза у нее и остались молодыми. Ясными и чистыми, без следа старческой усталости. И – что действительно удивляло – без признаков безумия или отчаяния, которые он мог бы ожидать у того, из которого высосали лучшие годы жизни.

– Ты намерен делать вид, что меня здесь нет? – Шелестящий голос звучал иронично.

– Нет. Но если я верно понимаю, то не имеет значения, в какую сторону я смотрю, потому что в любом случае стою с тобой лицом к лицу.

– И это подсказывает тебе твой разум – или его знание?

Это его удивило.

– Не знаю. – Альтсин снова поразился отсутствию серьезных эмоций: раньше при таком он бы места себе не находил. – Я не думаю, что это имеет какое-то значение.

– Как и я. Порой вы становитесь одним.

– Это неправда.

– Повернись. Я не стану говорить с твоей спиной.

Лицо на троне притягивало внимание, как вулкан, извергающийся в ночи. Вырезанные в красном дереве глаза почти пылали, губы кривились в дикой гримасе, а само оно, казалось, лучилось внутренним светом. Теперь вор даже не глянул бы на человеческое тело ниже.

– Вы становитесь единством. – Губы не двигались, но голос доносился со стороны спинки трона. – Он не хочет этого, знает, чем оно угрожает, но не может противостоять определенным вещам.

– Не думаю. Он хочет меня Объять.

– Нет, глупец. Он не рискнет, потому что подобное плохо закончилось бы для него, у тебя нет знаков, татуировок, что поставили бы барьер, а потому ваши души объединились бы самое большее за десяток дней. То, что ты принимаешь за попытки Объятия, – это шевеление спящего великана, которое, желаешь ты того или нет, встряхивает тебя, как внезапное содрогание кита сотрясает паразита на его спине. А ты тогда сражаешься, будишь его, даже если тело твое платит за такое припухлостями и рвущимися сосудами. И хорошо, поскольку, не поступай ты так, он мог бы Объять тебя помимо своей воли, случайно. Так это действует. Только когда жизнь твоя под угрозой, он сознательно поддерживает тебя, но цена за такое еще больше. В каком-то смысле он – твой пленник, а ты – его. Полное Объятие было бы его концом.

– Скорее, он бы пожрал меня, сукин сын. Раньше…

– Нет. – Голос Оума зазвучал со всех сторон. – Нет! Ты не понимаешь. На Севере существует рассказ об одном из ваших богов, Сетрене, знаешь его? – Деревянная маска, казалось, ждала ответа. – Нет? Это рассказ о том, как он входил в тела животных, а когда нашел наконец достаточно мощное, чтобы удерживать его Силу, оказалось, что он не стал богом в теле быка – а всего лишь быком с божественной силой. Потому что звериное тело навязало ему свою память, свой взгляд на мир и свои инстинкты. Историю эту рассказывают столетиями, изменяя и перелицовывая ее, однако зерно истины, которая в ней содержится, звучит так: душа, соединенная с собственным телом, очень сильна. А скорее – тело, соединенное с душой. Оно помнит все, что с ним случалось, каждый удар сердца и каждое прикосновение ветра к коже. Оно – сосуд. А душа – это вода. Но сосуд придает воде форму. Авендери носили защитные татуировки по нескольким причинам, и одна из них – это создание барьера, стены между человеком и душой бога. Без такого барьера любое Объятие ставило бы Бессмертного в зависимость от того, кто становился бы его сосудом. Татуировки, сила символов, знаков, привязанная к форме… Вы, люди, видите это и сегодня, но игнорируете как слишком невероятное и пугающее. В определенном смысле ты оказываешь ему услугу, отталкивая его неосознанные, рефлекторные попытки захватить твое тело, но у тебя нет охраны, а потому, хотя он далеко в глубинах и редко всплывает на поверхность, ваши души постепенно смешиваются.

– Пытаешься меня напугать?

– Нисколько. Но задумывался ли ты, каково это: быть человеком? Всякий из вас носит мешок с воспоминаниями, с детства до старости. И воспоминания эти – ваша часть. Если бы ты пережил нападение несбордийских разбойников, резню в родном селе, смерть друзей, похищение и чудесное спасение, когда судно их было перехвачено одним из княжеских кораблей, то наверняка при виде любого из жителей севера ты корчился бы или тянулся за оружием. Пусть даже и мысленно.

– Это очевидно.

– А если бы я извлек воспоминания из твоей головы и поместил туда историю о пиратах из одного из южных городов, которые сделали то, что и несбордийцы ранее: напали, вырезали и ограбили твою деревню, а тебя самого связали и бросили на дно своей галеры? А потом добавил бы воспоминание о бешеных несбордийцах, атаковавших эту галеру, захвативших ее, отомстивших за твою семью, а тебя – в миг каприза либо милосердия – доставивших на берег и одаривших несколькими оргами. Такой себе жест сочувствия сироте. Помни, что я изменяю лишь несколько деталей: лица нападавших и избавителей, которые через годы и так бы стерлись и сделались невыразительны. Но разве в этом случае ты не проставлялся бы выпивкой каждому несбордийцу, встреченному в таверне?

– Возможно.

– Тогда ты видишь, как это происходит. Когда бы он получил вместе с телом и твои духовные связи, страхи, чувство благодарности, уважения, нелюбовь к каким-либо из людей – или, напротив, лояльность и приязнь к ним, – он перестал бы быть собой.

– Хотя он – бог?

– Боги тоже состоят из воспоминаний. Я полагал, что ты уже об этом догадался. Особенно приняв во внимание, что вы потихоньку смешиваетесь.

Вор покачал головой.

– Это ложь, – повторил он упрямо.

Оум вздохнул: звук был такой, словно ветер зашелестел кроной тысячелетнего дерева.

– Ты и правда упрям, словно мул. Что ты увидел, когда входил в эту комнату?

Он припомнил. Легко и быстро.

– Двое стражников перед дверьми, на них были чешуйчатые доспехи, топоры на длинных рукоятях, шлемы, у старшего не хватало двух пальцев на левой руке.

– А когда вошел внутрь?

– Четырех людей. Без доспехов и шлемов, корды, тесаки и ножи. Короткие копья, все удобное для схватки в тесноте.

– Хороши ли оказались бы они в бою?

– Да. У них шрамы от многих поединков на ножах. Тот, что слева, в глубине, был левшой. У того, что справа от него, что-то с коленом, он странно ставил ногу. Но двигались они как люди, для которых оружие – часть тела. Многие носят мечи, сабли и кинжалы, но всегда видно, что чувствуют себя с ними нелучшим образом, словно одетые не в свои вещи.

– Какие картины висели на стенах?

Картины? Он осмотрелся. На кусках досок кто-то нарисовал пейзажи с деревьями ванухии, встающими над кронами леса. Один изображал долину с высоты птичьего полета. Восходы и закаты солнца резали глаз яркой краснотой. Он не заметил их раньше.

Вор мог бы поспорить, что уголки деревянного рта насмешливо изогнулись.

– Это ведь всегда привлекало твое внимание, верно? Сперва люди и оружие, потом оценка, чего стоят они как вероятные противники, исследование окрестностей: что, где и как использовать в случае битвы? А вне этого зала? Не начинаешь ли ты случайно все чаще глядеть на мир как на поле потенциального боя? Не приходят к тебе мысли и чувства, которые не являются твоими?

Альтсин кивнул:

– Возможно. А может, мне в голову приходят глупые мысли, поскольку я их ожидаю? Может, если бы я полагал, что меня одержала Госпожа Ветров, я начал бы непрерывно пускать ветры?

Что-то блеснуло в глазницах маски.

– Ты не одержим. По крайней мере ничем другим, кроме глупости и упрямства. Но благодаря этому ты еще жив. Он не заинтересован захватом этого тела даже ценой смешения ваших душ.

– Правда?

– Правда. Он познал тебя, и ему известно, что дорога у вас не общая. Это могло бы полностью его изменить, а он этого не желает. Не затем он покинул свою реальность, чтобы бродить по земле в теле вора и мошенника. Хотя я много бы дал, чтобы узнать, зачем он это вообще сделал.

Ужасное подозрение мелькнуло в голове Альтсина.

– Он – или же кто? – спросил тихо вор.

– Оглянись и скажи, кто за тобой сидит, дружище. Она несколько лет назад рассказала мне историю. Ту, о матери, Храме Реагвира и его Мече. О том, во что Меч превратили. Собственно, благодаря этой истории я принял ее к себе, поскольку нужен по-настоящему твердый дух и немалое везение, чтобы сделать то, что совершила она. А счастье – вещь бесценная. Но пять дней назад она добавила к истории некую подробность. О ране на руке своего приятеля. Якобы раньше она не считала, что это важно.

Вор невольно сжал кулак.

– Я не почувствовал, когда он в тебя вошел. Сделал он это легонько, и некоторое время его вторжение оказалось затемнено другим, громким и грубым, которое встряхнуло половину мира, что был к такому чувствителен. А последние годы он скрывался почти совершенным образом, хотя мне интересно, имело ли его появление общее с той волной, что прокатилась недавно по миру… Он опередил рождение?..

Оум сделал паузу, и Альтсин вдруг понял. Божок, похоже, полагал, что он имеет дело с авендери нынешнего Владыки Битв, который после Войн Богов сумел собрать бoльшую часть кусочков своей души в единство и уселся на троне в своей реальности, чтобы принимать почести от смертных с безопасного расстояния. Этому вырезанному из дерева дураку даже в голову не пришло, что может быть как-то иначе. Потому настал шанс получить ответ.

– Ты полагаешь, что Владыка Битв выслал какую-то часть себя с конкретной целью?

– Полагаю, что да. Боги редко это делают, фрагмент божественной души без поддержки армии верных – это лакомый кусок для других Бессмертных. Впрочем, даже и при поддержке армии Империя бросилась бы на него, словно проголодавшийся кот на рыбью голову. Кроме того, пробить дыру во Мраке требовало бы немалой Силы, а выгода могла оказаться мизерной. Но если у него есть здесь… маленькая калитка в виде меча, который некогда служил входом в мир смертных, а кто-то эту калитку приоткроет, то можно пробить Мрак почти без использования Силы и не перебудив притом всех вокруг. Потому-то, полагаю, он и рискнул. – Раздался тяжелый вздох. – Я не слишком много болтаю? Прости, уже века не разговаривал с кем-то, кто не падает предо мной на колени и не ограничивается покорным согласием. Нет большего одиночества, чем одиночество бога, окруженного своими любящими верующими, а потому разговор с тобой – освежающий опыт.

– К делу.

– О том и речь. – В словах его чувствовалась улыбка. – Повторю, он рискнул и перешел, хотя я и уверен, что не ожидал повстречать тебя. Потому что – ну как же? В самом сердце собственного храма наткнуться на потерянное сеехийское дитя и городскую крысу? Он наверняка использовал подвернувшймся случай, будучи уверенным, что войдет в тело кого-то из жрецов. Из них многие носят знаки своего бога на коже, а значит, он был бы в безопасности – в меру. Но ему попался ты… Такой… каприз судьбы.

– А откуда эта внезапная заинтересованность миром смертных? Не лучше ли… не безопасней ли сидеть в своей реальности и принимать почести? Как делал он это раньше.

Оум ответил не сразу, а взгляд его вдруг стал смертельно тяжелым.

– Не всегда, дружище. Время от времени ваши боги тянулись к этому миру: были уверены, что уже пришел момент – или оттого, что питали убежденность, что минута эта уже никогда не придет. В последний раз так случилось каких-то тысячу лет назад, когда открылось Око Агара, Лааль ослабила свою реальность, пытаясь получить новых верных, Галлег почти начал войну с Андай’ей, а Близнецы… Хе-хе, Близнецы готовились изменить свою судьбу. А потом оказалось, что она не была той, кем, как они надеялись, она окажется. К тому же – погибла быстро и глупо. – Голос бога сделался полушепотом, а Альтсин вдруг перестал чувствовать его прижимающий к земле взгляд. – Потом веками храмы сражались друг с другом, аккуратно направляемые невидимыми руками. Резня, погромы, вторжения на чужие территории, священные войны. Со времени нашего возвращения этот мир не тонул в потоках крови, как тогда. И вдруг… Меекхан. Маленькое, соплей перешибить, государство, у которого не было ничего, кроме горсти слабых чародеев, упорства, достойного гранитного валуна, и собственного имени на штандартах. И оно разбивает одну армию за другой, а на Бессмертных опускается страх, потому что – неужели началось? Если они, занятые собственными войнами, проглядели это… Невидимые руки отдергиваются, врата божественных реальностей захлопываются, а сражающиеся друг с другом храмы утрачивают прямую поддержку. И Империя растет в силе, потому что людям надоели бесконечные войны и они переходят под ее крыло. Тогда было не оно. Но, возможно, это начнется сейчас.

Альтсин понял, что именно о таком и вспоминала Гуалара. Старый, умирающий божок бессмысленно бормотал, поскольку ум его отказывал. Пора привлечь его внимание.

Вор набрал побольше воздуха.

– Это не он, – сказал он спокойно.

Конечно, деревянная резьба не дрогнула, но Альтсину показалось, что взгляд ее пал на него, словно тысяча балластовых камней.

– Что: «не он»?

– Это не Владыка Битв, о котором ты думаешь. Не тот, кто после Войн Богов ушел в свою реальность, чтобы зализывать раны.

– Нет?

Это «нет» предваряло тишину, бездонную и ледяную, словно морские глубины.

– Нет. Не все его авендери сумели собраться назад. Из того, что я знаю, один из них оказался изгнан за Мрак, но не в реальности Бессмертных.

– Да?

Альтсин почувствовал это «да» как дрожь пола и стен. Похоже, он наконец привлек все внимание божка сеехийцев.

– Кулак Битвы Реагвира. Тот, кто сошел с ума после смерти дочери и пытался резней ответить на то, что посчитал своей обидой. Вот кто он. – Вор постучал себя пальцем по черепу. – Он здесь. И знаешь что? В его воспоминаниях я вижу, как ты режешь океан животом длиной в четверть мили. Плывешь, и тебе нет нужды в веслах или парусах. И я вижу многих подобных тебе, как их прибивает к нашим берегам, чтобы грабить, и уничтожать, и загонять людей в глотки ненасытных кораблей с бортами золотыми, бронзовыми, черными и красными. Я вижу… я помню охранительные заклинания, сломать которые стоило жизни многим магам и даже авендери, и вижу, как штурмуют ваши корабли, пока те наконец не отплывают и не бегут за край мира.

Тишина углубилась. Вор не отводил глаз от деревянного лица, потому что ему казалось, что сделай он это, опусти взгляд на долю секунды, прерви молчаливый поединок – и разверзнется ад.

– Я гляжу, и хотя не желаю в то верить, но мне приходится, поскольку, если образ этот говорит правду, – он указал на рисунок, показывающий долину с высоты птичьего полета, – и если соединить линией все внешние древа ванухии, получится абрис корабля. Длиной более четверти мили и шириной в сто пятьдесят ярдов.

Тишина.

Альтсин напрягся. Если Оум не ответит, придется вырываться отсюда, одолевая стражников и наверняка сотню ведьм, пробиваться через половину острова, добираться до Каманы, захватывать какой-то корабль и убегать.

Надо бы успеть до ночи.

– Отчего ты улыбаешься?

Голос бога был тихим и ласковым. И абсолютно спокойным.

– Глупые мысли бродят в голове. – Вор искренне улыбнулся. – Позволяю им – просто так, чтобы время убить. А те воспоминания – они правдивы?

Тишина. Альтсин почувствовал мурашки между лопатками и медленно развернулся. Впервые со времени разговора с Оумом поглядел на Аонэль. Та тряслась, лицо ее покрывал пот, а волосы липли ко лбу. Бог использовал ее как канал для Силы, и она выглядела так, словно вот-вот должна была потерять сознание, но, когда Альтсин наконец перехватил ее взгляд, в глазах ее проступала решимость и отчаянность. Умерла бы за Оума не раздумывая.

– Шторм продолжался десять дней и ночей. Закончился лишь после того, как над миром снова взошел рассвет. – При звуке первых слов ведьма открыла рот. – Не знаю, сколько дней продолжалась тьма, непросто было оценить без солнца и звезд. Вроде бы, как решили после, семь, но для меня это могло продолжаться и месяц. Поставить барьер Мрака вокруг мира… только безумец мог на такое решиться, но она была сильна и бешена… Как же она была сильна. Одним движением ломала любое сопротивление…

Вор глянул на спинку трона. Тени, ложащиеся на резьбу, приводили к тому, что та выглядела… подавленной.

– Мрак создали… изо всех мертвых снов и мечтаний. Мы решили, что отплывем. Бессмертный Флот – название, говорящее о нашей гордыне и спеси больше, чем все остальное, – должен был отправиться на поиски мифической пустой ветви. Я… опоздал. Успел бы, но ваш бог моря решил соединить своих авендери, хотя у него это не слишком-то получилось. Сперва он соединился в четыре, а потом и в две части. Те приняли имена Ганр и Аэлурди, словно бы желали сохранить связь с тем, чем они были раньше.

Ганерульди – имя всплыло не пойми откуда; сопровождало его чувство обиды и оскорбления. Ганерульди – мошенник, лжец и неудачник.

– Мои воспоминания… – Альтсин прикусил язык. – Его, его воспоминания говорят нечто иное. Вас оттолкнули от берегов на много лет раньше.

– От берегов – да. Но не с лица моря. Мы плавали, ожидая и ища иной путь. Порой мы даже поддерживали одну или другую сторону в вашей войне, но тогда Кулак Битвы уже стал безумцем, что уничтожал всё, встававшее у него на дороге, не интересуясь остальным миром. Я сам перевозил отряды Галлега, которые должны были сражаться с тобой… с ним, на юге. Потом… Когда стало понятно, что тут для нас нет места, мы уплыли. Часть погибла по дороге, на океанах внутри миров, в морях, красных от крохотных креветок, поедание которых вызывало расстройство ума, посреди вечных штормов Ошибки Ниссха, в битвах с морскими чудовищами размером с горы. Часть отделилась на много лет ранее, чтобы искать иной путь, задолго до того, как мы прибыли сюда. Потом мы обескровились в глупой, бессмысленной войне, которая стоила нам многих братьев, а когда раздался приказ, мы отплыли искать ветвь, что нас примет.

– Ты остался.

– Не по собственной воле!

Это был шепот, но прозвучал он со всех сторон сразу, встряхнув вора.

– Я дал поймать себя врасплох шторму, который начался, когда Ганерульди пытался соединить своих авендери в одну сущность – распадался и пытался снова, снова делясь. Я никогда не видел таких волн… Никогда. Они переламывались надо мной, затапливая палубы, и распахивали подо мной бездонные пропасти. А когда пришел Мрак, я потерялся. Не знал, где солнце и луна, а ведь я мог их чувствовать, даже когда они прятались за спину мира. Звезды сделались лишь воспоминаниями, наступила темнота. И в ней я переваливался по океану безумия, которыми стали здешние воды.

Божок замолчал. Пауза затягивалась настолько, что Альтсин начал подозревать, что Оум уснул.

– Это была какая-то гора или хребет. – Голос бога сеехийцев сделался едва слышным шепотом. – Не знаю. Я ударился хребтом, и тот разлетелся. На множество осколков. Примерно за полдня до того, как на небе появилось солнце. Мои дети… мои дети тонули, когда вода ворвалась внутрь. Поднимались все выше, но я знал, что не сумею их спасти. Да. Я был кораблем Бессмертной, кораблем и капитаном вместе. И я их подвел. Остатками сил я нашел остров, вплыл в устье небольшой реки и остановился. А потом земля затряслась в сильнейших корчах, которые только помнил мир, и обрывы вокруг реки вдруг опали, отрезая ее течение. Малуарина сперва превратилась в озеро, а потом нашла себе другое русло, а я… остался здесь. Мои же дети… Мои дети были испуганы.

– Твой… экипаж?

– Нет. Эйхеи. На моем языке это члены семьи: дети, внуки, правнуки. Они были не экипажем, а частью нашего небольшого мирка. Восемь тысяч душ… столько их уцелело. Я… Когда вода сошла, я почувствовал под спиной влажную землю, камни, глину, ил. Болело… так сильно болело… я сотни лет плыл по водам, а теперь камни пытались раздавить мое тело снизу. Я знал, что уже никогда не вырвусь из объятий земли, поскольку это ревнивая любовница, и я никогда не поплыву, свободный, вперед. Я хотел умереть. Ты даже не представляешь, как сильно я хотел тогда умереть.

Тихий всхлип заставил Альтсина оглянуться. Глаза Аонэль были прикрыты, она плакала.

– Но я не мог. Мои дети… они были напуганы сильнее меня, в отчаянии. Не могли прийти в себя, боялись суши, земли, травы, деревьев. Некоторые выбирали смерть. Перерезали себе вены и окропляли мое тело кровью. Ты умираешь, а мы не можем и не желаем жить без тебя, говорили они. Восемь тысяч душ… Мне пришлось жить. Я хотел умереть и одновременно хотел выжить, и это желание бросило вызов предназначению.

Проклятие, на этот раз Альтсин мог поклясться, что деревянное лицо улыбается.

– Тело мое вознесло к небу песнь жизни, хотя никто не думал, что такое возможно. Меня ведь вырезали из живого дерева, которое вдруг вспомнило, чем оно было. Мои ребра-шпангоуты облачились в одежды листьев, мой сломанный хребет вздохнул с облегчением, пустил корни и, вместо того чтобы сражаться с землей, принялся от нее кормиться. Древо ванухии предстало пред миром, который не был готов его принять.

– Древо?

– Единственное. То, что ты видишь над землей, это не отдельные деревья, но ветви. Все они обладают одним корнем, все – части единого Древа. Меня. Потому я не приношу плодов, не начинаю новой жизни. Не могу оплодотворить себя сам. Но ветер разносил пыльцу моих цветов, а здешние дубы оказались слегка мне родственны. Этого хватило, чтобы возник новый вид, растущий лишь здесь. Анухийский дуб. Я уйду, а мое потомство – выродившееся – будет тысячелетиями шуметь песнями, которые никто уже не поймет.

– А когда ты уйдешь? – Вопрос выстрелил из Альтсина, словно и не он его задал.

– Скоро. – В голосе Оума не была слышна обида. – Ежегодно немало моих слуг отдают жизнь, чтобы я еще немного с ними остался. Но это цена, на которую я соглашаюсь все менее охотно. Сперва в небо устремлялись восемьдесят три ветви. Теперь их – двадцать две. Я умираю, потому что даже боги стареют и умирают.

– Ты не бог. Не такой, как наши. – Альтсин проигнорировал оскорбленное фырканье женщины за его спиной.

– Нет. Не такой. Но вашим богам потребовались все их силы, чтобы заставить нас отступить. И они атаковали каждый корабль отдельно, не осмеливаясь бросить вызов всему Флоту. Меня с ними роднит больше, чем ты можешь понять, Альтсин Авендех, ставший авендери безумного бога. Знаешь… я только сейчас заметил схожесть… Забавно.

– Ага. Просто со смеха лопнуть. – Вор кисло скривился. – Вместо того чтобы по-глупому радоваться, скажи лучше, отчего ты меня не убил.

– Ох, пока ты лежал без сознания, я об этом подумывал. Ослабление Реагвира – хороший ход. Но я выбрал предоставить ему укрытие и помощь. А теперь? Когда я знаю, кто ты? Убить соотца моих нынешних детей?

Вор раскрыл в удивлении рот.

– Как видишь, не только у тебя есть припрятанные неожиданности. Аонэль, покажи ему Кстадар. Все, что там есть.

Интерлюдия

– Что теперь?

Малышка Канна не ответила. Уже несколько дней, после того как они вышли из пасти багряного великана, она не покидала своей комнаты, пребывая в компании лишь молчащей Иаввы. Йатеха она, казалось, не замечала, что он сперва принимал даже с некоторым удовольствием, но с каждым днем ему было все труднее найти себе место. Сидеть в четырех стенах и пялиться на потолок – такое втягивало его в водоворот мыслей и чувств, которых он любой ценой хотел избежать. Тренировался, с оружием и без, искал успокоения в дневных ритуалах, но, когда это не помогало, выходил в город.

Когда он был здесь в прошлый раз, Понкее-Лаа казался ему обычным большим городом. Гигантским – это правда, полным людей разных народностей, рас и религий, пульсирующим жизнью и трудами, но не отличающимся от других городов, питаемых торговлей и ремеслом, тех, которые им приходилось посещать. Но за несколько последних дней что-то изменилось. На улицах, в лавках, даже в корчмах можно было приметить все более враждебно настроенные фракции. Йатех видел матриархистов, ходящих с кулонами в виде зеленой ладони, и почитателей Реагвира, гордо выставляющих свои татуировки, а между ними немалую группу почитателей прочих Бессмертных, которые обходили две эти фракции как можно дальше. Пока что ни одна из групп не показывалась с оружием в открытую, но, похоже, в моду вошли, несмотря на теплую весну, обширные пелерины и доходящие до земли плащи.

Несколько раз Йатех примечал, что там, где собирались группки почитателей обоих божеств, почти сразу появлялись городские стражники. Пока что этого хватало, однако местная управа, или как там звалась власть в городе, не сумеет выставить по несколько стражников на каждой улочке и в каждой корчме.

Раньше или позже кто-то скажет на одно слово больше, чем нужно, – или бросит косой взгляд, куда не следует, и тогда пелерины и плащи упадут на землю.

Йатех раздумывал, сколько в том, что происходит, их вины. Не так ли прорастает то зерно, которое они, если верить Малышке Канне, посеяли? Если да, то жатва будет кровавой.

Как видно, Канайонесс не было до этого дела. Она закрылась у себя в комнате и делала вид, что мира вокруг не существует.

Через несколько дней такого поведения Йатех вошел к ней, сел напротив и задал вопрос, который его беспокоил с того времени, как они вернулись из красной комнаты.

Но ответа он не дождался, встретив вместо него далекий отсутствующий взгляд. Протянул руку, чтобы коснуться ее щеки.

– Нет. – Она появилась снова, а глаза ее и голос обрели цвет и опасную глубину. – Не мешай мне, не выводи из задумчивости. Я приказала тебе ждать. Терпеливо.

– Запасы моего терпения закончились три дня назад. Город на грани взрыва. Когда начнутся беспорядки, я не сумею тебя защитить даже с ней за спиной.

Он кивнул в сторону Иаввы, сидевшей в углу с поджатыми ногами и выполнявшей серию ошеломительно быстрых упражнений с кинжалами. Белые клинки резали воздух с такой скоростью, что казалось, под веками оставались отпечатки их движения.

Канайонесс как будто некоторое время прислушивалась к доносившемуся с улицы шуму. Быстрым движением облизала губы, словно ящерица, пробующая воздух.

– Страх… много страха. И… нетерпение. Я была далеко… мыслями. Могу… проведывать места, что я недавно посетила, подсматривать, глядеть… Оум сдержал слово, вылечил его… но я не знаю, почему он не отослал его сразу же в путь. На Юге… Дальнем Юге… Там, как и здесь… Страх на улицах. И ожидание.

– Это из-за того, что ты сказала графу?

Она покачала головой:

– Нет. Наверняка нет. Ему такие проблемы нынче не нужны. Проявляется схема… которую я не до конца понимаю… И мне это не нравится.

– Схема?

Ее глаза снова заволокло легкой дымкой:

– Тут и там… беспорядки и война. Чтящие Баэльт’Матран против местного божества. Та… сущность в мече, тот… протобог… мог выбрать себе в качестве противника рыбку и поменьше. Госпожу Войны, Галлега, Дресс, Быка, даже проклятущих Близнецов. Но он натравливает своих жрецов и аколитов на нее. Зачем? На Юге – так же… Агар никогда не вел войн за власть над человеческими душами, а теперь его воины планируют резню среди рабов, которые все как один поклоняются главной богине Империи. В чем тут дело?

Она заморгала, возвращая трезвость во взгляде.

– Ты знаешь ответ на этот вопрос? – обронила она саркастично.

Он качнул головой:

– Ты заигралась… впутала в свои планы Владычицу Судьбы. А она бросает кости на нескольких столиках одновременно с несколькими прочими… игроками. У каждого своя цель. И у каждого – своя, но всюду виднеется тень одной из трех сестер. Китчи, Лабайя, Огевра. Всегда на месте. Только это я и понимаю.

– Ох, – отмахнулась Малышка Канна. – То, что Эйфра станет обманывать, я знала с самого начала. Еще до того, как повстречала Лабайю. Меня не интересуют ее игры, я вывернулась из договора – и она тоже. Мужчина, которого я ищу, прибудет в город, а я приготовила ему достойное приветствие.

– Она может считать иначе. Кроме того… что-то изменилось.

– Что?

– Ты. Ты изменилась. С той ночи, как Иавва пришла за мной. Той, когда…

Она нахмурилась, теряя терпение:

– Та ночь… не была настолько уж важной, как полагаю. Если бы что-то тогда родилось, мир трясся бы и дрожал в своих основах, но – царит тишина.

Йатех прищурился и скривился, удивляясь, как можно быть таким… раздвоенным. С одной стороны – существо столь сильное, что разговаривает на равных с богами, а с другой – девица настолько несообразительная и слепая к тому, что происходит вокруг.

– Тишина? А ты была на улице? Выйди – увидишь эту тишину. Как на поле битвы перед первой атакой. А в городе Агара? Ты сама говорила, что там начинает кипеть. Хотя должна царить тишина. Помнишь? С какого времени оба города движутся к резне?

– Издавна. – Она послала ему специальную, припасенную для развлекающих ее дураков улыбку. – В Понкее-Лаа уже много месяцев Храм Реагвира набирает новых верных, а на Юге… ох, на Юге проблемам с рабами вот уже больше тысячи лет.

– Верно. Но почему это происходит сейчас? В обоих городах одновременно? Ведь когда мы покидали Коноверин, там все шло к лучшему, верно? Мужчина в алом проиграл, на троне должен был воссесть миролюбивый и добрый князь. Тут тоже совсем недавно царил порядок, я помню, что реагвиристы татуировали на себе знак своего бога, но не лезли в драку. Все пошло кувырком в ту ночь. Что тогда случилось?

Улыбка ее превратилась в гримасу сосредоточенности.

– Ты о битве на Севере? Говорят, что вороны так наелись падалью, что не могли взлететь… погоди, молчи. Было много смертей, много душ, вырванных из тел, использовали множество сильных боевых заклинаний. Это их эхо я слышала.

Он помнил, какими новостями город жил несколько дней. Се-кохландийцы проиграли большую битву с возвращающимся на свою родину народом изгнанников. Храмы и часовни Лааль украсились тогда яркими лентами и гирляндами цветов. Жрецы Каллега срезали волосы в знак печали. И все. Никаких религиозных противостояний – хоть, быть может, это потому, что и один, и второй культ в Понкее-Лаа не имели слишком много последователей.

– Ты уверена? Сколько войн и битв вели в мире в последние годы? И сколько отголосков их будило тебя среди ночи? И не только тебя, если я верно понимаю. Сколько раз Владычица Судьбы посылала в те места одну из сестер? Сколько? И сколько раз все начинало клониться к войне, одновременно здесь и на Дальнем Юге?

Он говорил медленно, не повышая голоса и не подчеркивая отдельных слов. Он уже видел такое выражение на ее лице: сосредоточенное и серьезное. Еще не настал момент, чтобы чешуйчатая, ядовитая сущность выглянула у нее из глаз, но ему казалось, что там, в глубине, что-то шевелится, дрожит, словно зеркало вод, тронутое внезапным движением.

– К чему ты ведешь?

Да. Он и правда должен оставаться осторожным.

Он медленно вдохнул и сказал ей.

Глава 13

Мы все откуда-то происходим. Нет ни единого существа, что взялось бы из ниоткуда, ни одного события, которое бы стало существовать само по себе. Всегда есть некое начало. Банальность, содержащаяся в этом утверждении, скрывает более глубокую истину. Ибо что мы сделаем, если окажется, что корни любого из нас, даже те, кого мы презираем и ненавидим, общи? Что самый главный враг – это наш брат?

Корни сеехийцев тянулись в прошлое дальше, чем кто-либо мог предполагать.

Альтсин стоял у каменной стены и вел пальцами по ее плоскости. Старая. Ужасно старая и полуразрушенная. Лишь она и сохранилась поблизости – высотой в несколько футов. Остальные остатки домов едва просматривались над поверхностью земли: просто три дюйма камня, уложенного так, чтобы создавать абрис длинных стен. Он насчитал двадцать прямоугольников площадью восемь на тридцать ярдов. Не осталось никаких следов того, как они делились внутри, а потому на первый взгляд могло показаться, что это остатки сараев для скотины.

И на самом деле ошибка была невелика. Память опять подкидывала Альтсину подсказки, но он вновь и вновь отбрасывал их. Лагеря для рожениц, где женщины выпускали в мир детей так долго, как только могли, и отсылали их на войны за своих богов. А когда становились бесплодны и не могли рожать – брали в руки оружие и отправлялись вслед детям.

Он ударил кулаком в стену, притягивая к себе удивленный взгляд Аонэль.

Это, пожалуй, самая серьезная сила людей, подумал он. Умение игнорировать правду, если она для нас невыгодна. Отбрасывать все, что может выбить нас из равновесия или заставить изменить взгляды.

Альтсин не хотел, чтобы это оказалось правдой. Хотел верить, что эта часть воспоминаний Реагвира – ложна. И что не было сделано то, о чем рассказывал ему Оум, когда Аонэль пошла передать его волю остальным и приготовиться к двухдневному путешествию.

– Мои дети боялись твердой земли, боялись леса, деревьев, ручьев и рек. Но я знал, что они не могут вечно жить в остатках того, чем я стал, словно черви на трупе. Ты даже не представляешь, как непросто было отыскать добровольцев, которые покинули бы мою долину и отправились на разведку. – Тихий смех окружал вора со всех сторон. – Потом согласилась Рауна Гха Нойр. Она… ты бы сказал, что была она офицером, командующим абордажным отрядом. Отважная женщина, умела сражаться, принимала участие во множестве битв, даже знала несколько здешних языков. Из ее отряда выжили восемнадцать человек, но только трое, – вздохнул он, – только трое нашли в себе смелость отправиться на разведку вместе с ней. Так их пугало то, что могло случиться вне долины.

Альтсин кивнул и принялся одеваться. Ему принесли местные вещи: суконные штаны и льняную рубаху, крепкий пояс, онучи и обувь. Сбрей он бороду – и на первый взгляд мог бы сойти за аборигена.

– Рауна взяла оружие, своих людей, запас еды на несколько дней и пошла. Сперва они странствовали вокруг долины – не дальше, чем в половине дня дороги от нее, позже разведали местность вдоль реки, а потом берегом моря отправились на юг. Нигде не встречали людей, хотя находили следы селений, заросшие бурьяном поля, остатки дорог и даже следы одичалых овец и коз. Когда остров покидали, на кораблях не хватило места для животных. Так мы тогда думали.

Вор поправил пояс, надел сапоги и на всякий случай, чтобы дать понять, что слушает, кивнул:

– Вы ошибались?

– Да. Мы очень ошибались.

Что-то в голосе Оума заставило Альтсина замереть на половине движения и внимательно взглянуть на трон.

– Через месяц Рауна направилась на север, в глубь леса. И там она наткнулась на Имили и его женщин.

– Имвили, – сурово вырвалось у него из горла – само собой, бездумно, воспоминания бога проталкивались вперед, словно любопытные дети. Оум был прав, они смешивались с фрагментом души Реагвира все легче и быстрее. – Звался он Имвили из Ганверта. Был авендери, носил татуировки, но никогда не познал полного Объятия. Потерял ногу в битве с венлеггами, и его послали, чтобы охранял один из лагерей для рожениц.

– Так тебе это запомнилось?

– Он… Кулак Битвы сам выбрал его для этого задания. Это предполагалось наградой за верную службу. На поле битвы от безногого авендери не было бы никакого толка, а в лагере он мог пригодиться. – Альтсин встряхнул головой, сбитый с толку. Знание приходило настолько естественно, словно он вспоминал собственную жизнь.

– Да. И именно это мы и нашли. Лагерь для женщин, чьим единственным заданием было из года в год рожать детей, которых Имвили следовало обучать, чтобы, когда им исполнится четырнадцать, отсылать их на континент. Это были твои лагеря, Кулака Битвы Реагвира, созданные еще до того, как он полностью погрузился в безумие. И потому их приказали смести с лица земли. Все.

Эти слова вора потрясли, хотя, проклятущее проклятие, он должен был лишь улыбнуться и пожать плечами. Это не имело ничего общего с Альтсином Авендехом из Понкее-Лаа.

Но больно было тому, второму.

– Как это?

– Не знаешь? Он не знает? Когда он обезумел и принялся убивать всех на своем пути, уничтожать даже посланников других Бессмертных, было решено его ослабить. Никто не мог захватить те лагеря, поскольку на коже их обитателей горел знак Кулака, а потому выслали солдат, чтобы их уничтожить. Галлег, Лааль и Дресс назначили на эти задания наименее стоящие свои отряды. Дезертиров, бандитов, солдатню, насильно забранную в армию, несколько мелких чародеев. Они не ожидали серьезного отпора, в лагерях находились, главным образом, женщины, немного мужчин, которые должны были их оплодотворять, и множество детей.

Оум замолчал, позволяя, чтобы тишина наполнила пространство между ними, и в этой тишине Альтсин стал отбиваться от навязчивых видений. Это слишком отдаленное прошлое, чтобы иметь значение, повторял он, а кроме того, там были не его люди. Не его женщины, мужчины и дети. Их судьба ничуть его не касалась. Но почему, проклятие, он чувствовал, как ком подкатывает к горлу, а руки – трясутся?

– Мы осматривали следы, – продолжил бог, – а тех было много, хотя после… чистки острова прошел уже год. Часть лагерей застали врасплох, они не ждали нападения, часть захватили после короткой осады. Пленных не брали, целью было лишить Кулак Битвы сторонников, которые возносили бы ему молитвы, и рекрутов, готовых за него гибнуть. Уничтожили обитателей десяти из одиннадцати лагерей. Мужчин, женщин и детей. Всех.

– А последний лагерь?

– Тот, за которым присматривал Имили? То есть Имвили, если ты говоришь, что его звали именно так, я-то не помню точно. Тот лагерь сопротивлялся. Одноногий воитель провел тут свою предпоследнюю кампанию. Под его опекой было десять тысяч людей, из которых примерно треть – недобитки из других частей острова. Он спрятал женщин и детей помладше в лесах и в горах на западном берегу. Из немногочисленных мужчин и тех женщин, которые умели и хотели сражаться, создал стражу. Вооружил детей постарше, тех, кому было двенадцать-тринадцать, которые и так уже завершали военное обучение, – и начал нападать на захватчиков. Леса покрыл сетью ям, падающими деревьями и прочими ловушками, отравлял источники и уничтожал припасы пищи. Стрелял в спины и перерезал горла спящим. Мы должны печалиться, что никто не сложил песнь о его войне.

Альтсин почувствовал внезапный прилив гордости. Гордости за того воина, за его отчаянность и жертвенность. Проклятие! Это уж слишком. Он тряхнул головой: убирайся!

Не помогло.

– Он сражался полгода. Может, и дольше. Отряды Галлега и других богов скоро начали избегать западную часть острова, даже сопровождавшие их чародеи не решались заходить туда с того момента, как Имвили завлек двоих из них в ловушку, захватил и посадил живьем на кол. Но для Бессмертных цель все равно была достигнута, Кулак Битвы утратил источник новых воинов, а те, кто уцелел, перестали ему молиться, поскольку так оно чаще всего и происходит: мы отбрасываем богов, которые равнодушны к нашим страданиям. Потому через полгода они велели своим людям отступить, чтобы не терять их в ненужной партизанской войне. Покидая остров, они уничтожили все, что им удалось найти, и отплыли, чтобы уже не вернуться. Ничего не скажешь? Выглядишь так, словно сражаешься с мыслями – и проигрываешь.

Проигрывал, причем всерьез. Какая-то часть вора поглощала этот рассказ с бoльшим вниманием, чем посвятил бы ему сам Альтсин. И хотя он пытался эту часть себя придавить – не получалось.

– Гуалара рассказывала мне вашу легенду. Об Имили и Руане. Об их поединке и…

– О да! – Хихиканье Оума сотрясло всю комнату. – Нам понадобилась та легенда, чтобы как-то договориться. Они… были чужими – несколько тысяч женщин и подростков из племени, которое говорило на другом языке и почитало другого бога. Хотя тогда они уже не почитали никого. И мои дети – восемь тысяч потерянных и перепуганных душ. Знаешь, как было на самом деле? Рауна провалилась в одну из ловушек, поставленных Имвили. А когда сидела там с ногой, пробитой заостренным колышком, он появился лично, осмотрел ее, узнал, поскольку мои дети были выдающейся красоты, и решил убить. Вот так просто. Она вымолила, чтобы он этого не делал, изобразив одинокую жертву крушения и обещая служить и слушаться до конца жизни. А когда он, обманутый клятвами, вытянул ее из ловушки, Руана воткнула нож ему в живот. Что скажешь?

Альтсин поднял брови и пожал плечами:

– Клятва пожизненной верности и нож в живот? И чему ты удивляешься? Так оно и бывает в любом браке.

Оум захохотал:

– Ну да. Потом пришла буря. Большая и сильная, продолжавшаяся три дня и ночи, а они… лежали в яме под деревом, оба раненые и чуть живые, а когда буря закончилась, уже не имевшие желания поубивать друг друга. Когда Рауна встала предо мной с Имвили, я понял, что это наш шанс. У нас было больше мужчин и лучше с вооружением, но мои дети все еще не желали покидать долину. Кончались припасы, мы начинали голодать, а о жизни на суше не знали ничего, не знали об охоте на местных животных, об их разведении или об обработке земли. Те обладали таким знанием, но им не хватало рук к работе и сил, чтобы защищаться.

– А раньше казалось, что вовсе нет.

– Верно. Но сражения с захватчиками стоили им множества убитых и раненых, и, продолжись они дольше, они наверняка бы проиграли. Потому мы нужны были друг другу, но требовалось и что-то еще, что превратило бы нас в единое племя.

– Магия?

Бог снова засмеялся, причем очень громко. Альтсину казалось, что вместе с ним смеется вся долина.

– Верно. Магия. Самая сильная, какая только бывает. Ты задумывался, что превращает рода и кланы в племена и народы? Что приводит к тому, что ты склонен считать родными людей, которые не одной с тобой крови, иначе выглядят, порой даже говорят на другом языке или почитают другого бога? Истории, рассказываемые детям, друзьям, истории, что выплетаются на сон грядущий. У меекханцев есть пословица: «С Ком Говель – мой род». Знаешь, что она означает?

Уроки истории, которые он получал в детстве, пригодились:

– Под Ком Говель была какая-то битва.

– Не «какая-то», но первая, которая начала историю Империи. Там, на старте своего пути к первенству над остальным континентом, Меекхан впервые поднял оружие во имя Баэльта’Матран и одолел Сестер Войны. Когда ты растешь меекханцем, то слышишь рассказы о первом императоре и о той битве уже ребенком. Потом ты узнаешь истории об осаде Гноувм, о детях Вахили, о семи отважных на мосту, о камне в сапоге генерала. Каждый кирпичик, который создает твое сознание как подданного Империи. Меекханцы в этом диво как хороши. Нынче даже потомки дикарей с Севера или Востока, которые несколько сотен лет назад жили в землянках и плодили детей с собственными дочками, говорят: «С Ком Говель – мой род». И считают себя частью Империи. Потому что именно этим и является народ: не скалой, как говорят некоторые поэты, но пучком веток, связанных общими историями. Сила сказаний – неизмерима.

– И о чем же ты говоришь?

– О? Ты раздражаешься? Ты или он? У нас еще есть время, Аонэль должна найти несколько вещей, – тон Оума сделался на миг раздражающе снисходительным. – Мне тоже нужно было сказание, которое переломит недоверие и покажет другую сторону как равноценную и достойную уважения. Сказание, которое свяжет наши народы. Вот Рауна и рассказала нам историю о поединке с великим воином, что охраняет селение женщин и детей от жестоких убийц, а он поведал своим землякам о битве с благородной воительницей, которая прибыла на остров в поисках места для собственного народа и бога. Ну и конечно, оба говорили о великой любви, вспыхнувшей между ними. А потом им пришлось пожениться, чтобы запечатать связь двух миров.

Альтсин вздохнул, поскольку это было слишком очевидным.

– Нож в животе у них уже случился. А они… – Он поколебался.

– Да. Оказались хорошей парой. У них было много детей. Из того, что помню, любовь тоже не прошла мимо них. История их встречи стала первым сказанием, связывавшим твоих… его и моих детей в один народ. По их примеру поступили и другие. Появилась определенная проблема, связанная с неровным числом полов, а потому через некоторое время брак двух женщин с одним мужчиной перестал быть чем-то необычным. Потом все выровнялось.

Хлопнули внешние двери.

– Аонэль возвращается. Хочу, чтобы она показала тебе кое-что большее, то, что ты наверняка не знаешь о своем госте.

– Что?

– Увидишь. Иначе ты никогда не поймешь, отчего сеехийцы, хоть они и потомки Реагвира, убивают любого его жреца, который осмеливается шагнуть за стены Каманы.

Это были последние слова, которые Альтсин услышал от Оума. А теперь, два дня спустя, после тяжелого похода по взгорьям, заросшим густым буреломом, он стоял перед каменной стеной и сжимал кулаки. До сих пор мог уговаривать себя, что часть воспоминаний, которые он унаследовал от авендери бога войны, ложна, что видел он какие-то миражи, бред погруженного в слабоумие разума, что не было убийств, резни, хождения по колени в крови или беспрестанных жалоб невиновных, что стихали под лаской мясницкого ножа. По сути, Альтсин хотел верить, что это скорее фрагменты кошмаров, что навещают бога, а не отражение реальных событий. Но теперь?

Вор стоял в месте, где некогда располагался лагерь, в котором женщин содержали как племенных животных, используемых, пока они могли давать миру детей, и смотрел на ведьму, могущую оказаться прямым потомком одной из них.

Слово «прости» так давило ему на язык, что пришлось с силой сомкнуть челюсти – так, что боль в сломанном зубе вернула его к действительности. Это не он должен просить прощения. Не тут и не теперь.

Аонэль смотрела на него спокойно, а ее старое лицо со спрятавшимися между морщинками молодыми глазами не выражало никаких чувств. Она ждала.

Альтсин вздохнул и сел под стенкой, опираясь спиной в холодный камень. Голова его кружилась, в ней галопом неслись сотни вопросов. По кругу.

– Не хочешь ли поговорить теперь? – предложил он.

Во время дороги она отметала любую попытку беседы, даже о погоде. Альтсин знал, что их сопровождают и другие ведьмы, слышал их, но не думал, что именно их присутствие было причиной ее молчания.

– Нет. Но я должна: Оум приказал ответить мне на любой твой вопрос совершенно искренне и настолько хорошо, насколько я сумею, – сказала она спокойно. – Спрашивай.

– Это место, как он его назвал?

– Кстадар. Так называл его Имили.

– Имвили. Ладно-ладно, – вор поднял ладони, словно защищаясь. – Пусть будет Имили. Названия меняются, как и имена. Кстадар…

Слово не пробуждало в нем никаких чувств.

Тут был лагерь для женщин. Один из многих. Где находились остальные?

Спросил об этом.

Она покачала головой:

– Не знаю. Не сохранилось никаких следов или указаний. Это место особенное, поскольку именно здесь Имили провел поединок с Рауной.

– Ты веришь в эту легенду?

– Это легенда, она не должна говорить правду, и только правду. Важно, сколько она значит для нас.

– Верно. Нечто подобное я слышал и из уст Оума. – Альтсин вытянул из мешка кусок лепешки и бутылку местного вина. – Сядь, у меня масса вопросов.

Она села, но угощения не приняла. Альтсин пожал плечами и сделал несколько глотков. Вино было легким, сладковатым, с медной ноткой, совсем другое, чем делают на континенте. Он сосредоточился на его вкусе, чтобы овладеть шалеющими мыслями. Вопросов у него было немало, но самый важный он решил сохранить под самый конец:

– Вы вооружаетесь? Вы, Черные Ведьмы, – подчеркнул он, когда она нахмурилась.

– Откуда… а-а-а, Гуалара. Понимаю. – Некоторое время она играла локоном, навивая его на палец; жест странно не соответствующий морщинам и старческим пятнам на руках. – Одна из последних в поколении, которое посчитало, что мы возьмем на себя тяготы службы, но откажемся от права выбора собственного пути. Да. Мы вооружаемся. Уже столетия долина Дхавии не имела защиты, не нуждалась в ней, Оум был нашим щитом, если понимаешь, о чем я. Но он слабеет, а среди племен время от времени несутся слухи, что он умер. После последней такой вести трое вождей отправились в долину во главе вооруженных отрядов с намерением посадить свои задницы на красный трон, и лишь у ее границ их остановила воля Оума.

– И вы не готовитесь захватить власть после его смерти?

– Готовимся. Гуалара и ее сестры предпочитали делать вид, что этот момент никогда не наступит, что можно вечно бежать наперегонки с неизбежным. Но не мы. Наш остров уже двести лет погружается в болото родовой мести, кровавых налетов и чести, как ее понимает пятилетний ребенок. Всем этим управляют законы, наполовину писаные, наполовину придумываемые здесь и сейчас. Мы утратили над происходящим контроль, хотя сперва это казалось неплохой идеей: найти племенам занятия, чтобы они не смотрели в сторону долины слишком внимательно, чтобы научились жить, когда его… не станет. Но теперь я полагаю, что мы тогда совершили ошибку, позволив трейвиксу сделаться главной философией действия. Нет, не философией, – скривилась она. – Большинство моих родных даже слова такого не знает. Просто стилем жизни на Амонерии. Только Оум сейчас удерживает все вместе, а когда он уйдет, остров распадется, словно скирда сена на ветру. Потом его покорит тот, кто первым соберет флот побольше.

– Правда?

Она нахмурилась:

– Зачем эти вопросы? Это не твое дело.

– Мое, пока я здесь. Ваш бог даровал мне жизнь, даже узнав, кто во мне сидит, и я теперь пытаюсь понять почему? Что его к этому склонило?

– То, что случилось далеко на северо-востоке. То, что подняло волну, на которую обратила внимание каждая Сила, какую мы знаем. Ищи ответ здесь. Когда волна дошла до нас, Оум проснулся и зачерпнул столько Силы, сколько не черпал никогда при моей жизни. Даже во время нашествия несбордийцев, когда ему пришлось провозгласить камелуури. Многие из моих сестер отдали жизнь в ту ночь, а ведь он не делал ничего – просто напрягал внимание, пробовал изменения в аспектах, что-то искал. А потом взглянул на юг и нашел тебя. Наш бог не верит в такие случайности.

– И приказал меня привести.

– Да.

– А вы желали меня убить?

Она холодно улыбнулась:

– Скажем так, подобные предложения были. О них, скорее, думали. Но Оум приказал. Гуалара могла и не сопровождать тебя.

– У меня создалось иное впечатление. Кроме того, полагаю, что она желала меня проверить. Если бы решила, что я представляю угрозу для вашего бога, попыталась бы меня остановить.

– Возможно. Она достаточно глупа и упряма, а еще полагает, что мы действуем во вред Оуму, но я бы никогда не сказала, будто ее лояльность ослабела.

– А вы действуете во вред Оуму?

– А ты полагаешь, он не знает, что мы делаем? – вопросом на вопрос ответила она. – Что мы могли бы совершить хоть что-то без его знания? Мы не позволим, чтобы остров распался на куски, а потом оказался под несбордийским или фииландским сапогом. Если будет необходимо, мы навяжем порядок силой.

– Вы не справитесь – ни сами, ни с поддержкой меньших кланов. Вас мало.

– Правда? Что ты знаешь об истинной силе, вор? В долине у меня больше сотни сестер и достаточно воинов, чтобы победить даже несколько больших племен, таких как оомни, к’варасы или мои гхамлаки.

– Но все они объединятся против вас.

Она улыбнулась – впервые за эти два дня:

– Вот именно.

Эта улыбка сказала ему все.

– Ох… проклятие.

Такой план пробуждал удивление своей смелостью и безумием одновременно. Победить разобщенные племена одно за другим – или заставить их соединиться в союзе против долины Дхавии, не в навязанном богом камелуури, но направляемых холодным и расчетливым прагматизмом. А что потом? Подождать, пока они изберут вождя, а после принести ему клятву и встать на службу? Предводитель мощной коалиции, в чьем распоряжении вся сила Черных Ведьм, может оказаться достаточно силен, чтобы удержаться на вершине. Так или иначе, но остров сделается объединенным, а ведьмы из долины будут править – напрямую или из-за спины коронованного глупца. Превосходно.

И отчаянно.

– Тысячи вещей могут не удаться.

– Единственные вещи, не удающиеся наверняка, это те, которые никто не пытается делать.

– Мудрость сеехийской ведьмы?

– Мудрость женщины, которая выбрала: отдать лучшие годы своему богу или встать рядом и смотреть, как все, что она любит, гибнет. Ты не поймешь.

Он очень старался найти в ее глазах злость или насмешку, но не мог. Она смотрела искренне и открыто.

– Не относись ко мне легкомысленно, – проворчал он.

– Не отношусь. Оум оценил тебя – более того, он удивлен. Ты сопротивляешься полубожественной сущности, хотя большинство людей давным-давно уступили бы ей. Наш господин сказал, что не понимает, что тобой движет, кроме глупого упрямства, но жаль, что ты не нашел для себя хорошей цели в жизни. Мог бы многого достичь.

– У меня была цель в жизни: хорошо ее прожить и не повиснуть на веревке слишком быстро, но с той поры, как я встретил тебя и твою мать в подземельях храма, пришлось мне, скажем так, заниматься другими вещами.

Они мерились взглядами. Она не опускала глаз:

– Если хочешь о чем-то спросить – спрашивай. Я обещала Оуму, что буду искренней.

– Хорошо. Она… – Альтсин колебался. Проклятие, в уме он вел этот разговор сотни раз и никогда не чувствовал сопротивления, когда намеревался это произнести. – Она знала, что случится, когда приказывала мне вытереть ладонь о рукоять? Знала ли, что меня может одержать нечто вроде Кулака Битвы?

Взгляд Аонэль смягчился:

– Знаешь, я ожидала другого вопроса. – Она странно улыбнулась. – А ответ: я не знаю. Моя мать тоже служила Оуму. Была одной из наших ведьм, которые отправились за границы острова, чтобы исследовать остатки древних времен. Она находилась в Понкее-Лаа, глядела на процессию Пути Воина. А здесь, в Камане, расспрашивала у жрецов Реагвира, удастся ли ей приблизиться к их божественному Мечу. Они договорились встретиться с ней, но на встречу она уже не добралась. Полагаю, вашему храму как раз понадобилась жертва, а моя мать сама пришла к ним в руки.

– Это не мой храм.

В ее глазах зажглись искорки веселья:

– Ну, знаешь, как раз в твоем случае… – и не закончила.

Он проигнорировал ее сарказм.

– Твоя мать искала артефакты, оставшиеся после Войн Богов, по поручению Оума? Как и Гуалара? И другие ведьмы?

Она кивнула.

Он понял, что Аонэль заместила ее в череде женщин, служащих умирающему божку и отдающих ему бoльшую часть своих жизненных сил.

– Это тоже трейвикс? Ты приняла обязанности после матери, потому что так приказывала честь рода?

Взгляд ее стал насмешливым:

– Нет. Мне не было нужды ничего делать или доказывать. Я сама хотела. А если ты до сих пор не понял, что если ты господин собственного тела, то можешь сделать с ним что пожелаешь, а также посвятить его тому, что ты посчитаешь важным, – значит, ты никогда этого не поймешь.

Он ответил гримасой, которая изгнала насмешку из ее глаз.

– Говоришь, господином собственной жизни? Делать что пожелаешь? А я полагал тебя мудрой девушкой.

Она опустила взгляд.

– Ну так как было с твоей матерью? – нажал он. – Она знала, что со мной случится?

Вопрос отразился от тишины – и исчез в кустах.

– Не знаю, – ответила Аонэль, помолчав, почти шепотом. – Не могу поклясться, что она не знала. Она исследовала древние артефакты, у нее хватало знания, которое могло бы удивить даже величайших ученых. Она не могла быть уверена, но, возможно, надеялась, что некая часть Реагвира перейдет через Меч и наведет порядок со жрецами. Покарает тех, кто ее истязал. Отомстит. Может, думала она именно так. Не знаю.

Альтсин взглянул на свои руки, невольно сжавшиеся в кулаки. Это был не тот ответ, которого он ожидал, не после стольких лет странствий, бегства, сражений с тем, что он носил в голове. Желал бы ясного: «Да – знала, и теперь можешь нассать на ее могилу» или «Нет – понятия не имела, и ты не можешь ее обвинять, тебе просто не повезло, а потому ступай и отвесь пинка под зад Владычице Судьбы».

– Ничего больше я от тебя не узнаю, верно? – прохрипел он.

– Я поклялась говорить правду, а не лечить разодранную душу вора, которого я встретила в подземельях храма и попросила, чтобы он убил мою мать. А значит, я говорю правду. Цени это.

Он взглянул ей в глаза. У жестокости много лиц, она часто скрывается под маской правды и искренности, но Аонэль смотрела на него с истинной печалью. Вор глотнул из бутылки, опорожнив ее в несколько глотков.

– Какого вопроса ты ждала? – спросил он коротко.

Она, удивленная сменой темы разговора, вздернула брови.

– Не делай такого лица. – Он откашлялся и сплюнул на землю: святое место или нет – в этот момент значения не имело. – Мы можем сидеть здесь и жалеть себя до самой сраной смерти – или можем попытаться жить дальше. Ну? Какой вопрос я должен был, по-твоему, задать?

Она вдруг улыбнулась удивительно молодо, по-девичьи:

– Он сказал, что так с тобой и будет. Что ты – камень, катящийся с горы. Что ты не оглядываешься на то, что миновало, и не теряешь времени на расчесывание ран. Твой вопрос казался мне очевидным: как избавиться от него в голове?

– И при этом не сбрендить и не помереть, – добавил Альтсин. – Знаю, что для Оума это, возможно, мелочи, но для меня – весьма существенные нюансы.

Она сделалась серьезной:

– Как и для него. И потому ответ на этот вопрос может тебе не понравиться. Но… не прерывай! – Она подняла ладонь в жесте, призывающем к спокойствию. – Это возможно. Тяжело и опасно, но возможно. Говорю же – не прерывай! Но, прежде чем я решу, отвечать ли тебе, я должна тебе кое-что показать.

– Очередные легенды и истории?

– Верно, – она вытянула из-под рубахи висящий на плече предмет, который выглядел как ушко фарфоровой чашки. – Но это важный рассказ. Он может тебе объяснить, отчего мы до сих пор убиваем жрецов любого бога из тех, кто был вовлечен в великую войну.

Она бросила ему подвеску. Уже в миг, когда вор к ней притронулся, он понял, что этот бесформенный овал с неровными стенками – фрагмент кости. Выглаживаемой и полируемой столь долго, что она начала напоминать изделие гончара, покрытое затем лаком, придающим ей отблеск настоящего драгоценного камня.

Предмет был пару дюймов диаметром. Многовато для кольца, маловато для браслета. Альтсин глянул на Аонэль, приподнимая брови.

– Здесь, – она обвела пальцем свою глазницу. – Не нужно слишком многого, чтобы получить такой симпатичный круг.

Обработанная кость черепа. Вор сжал ее в руке – кость была тверже, чем он предполагал, – и вслушался в собственное тело, в то место между лопатками, которое всегда давало знать об используемой Силе. Ничего. Это точно не был амулет, насыщенный магией.

– Что она такое?

– Напоминание. Об одном из тех, кто прибыл на остров во времена Имили. Погиб в лесной схватке, получив стрелу в живот. Его тело бросили на костер с несколькими прочими и сожгли. Только это от него и осталось. Фрагмент недосожженного черепа.

Альтсин крутил овал в пальцах. Не почувствовал ничего особенного: ни отвращения, ни потрясения, ни ярости на мертвого уже тысячелетия бандита. Бездна стольких веков очистила этот фрагмент черепа от эмоций, какие тот должен был пробуждать.

– Зачем ты его носишь?

– Чтобы помнить, что могут делать с людьми боги.

– Ваш тоже?

Она покачала головой, а на ее сморщенном лице появилась мрачная улыбка:

– Именно он повелел нам носить эти напоминания, собранные с полей тысяч битв. Оум никогда не приказывал нам татуировать свои знаки на коже, а к камелуури обращался по необходимости и лишь когда на остров нападали. Для него способ, каким здешние Бессмертные соединяются со своими верными, непонятен: клеймение, словно скота, навязывание силой собственной воли, Объятия… Эйхеи – это не экипаж, но семья, собственные дети, внуки и правнуки. Он не сумел это понять, как не сумел понять, отчего люди не бунтуют против того, что их так воспринимают.

Вор дотянулся до украденных у Реагвира воспоминаний:

– Некоторые бунтовали.

– Да, но какую цену заплатив? Когда погибли девять из десяти обитателей мира, а у прочих не сохранилось ничего – даже воспоминаний о нормальной жизни. Это был не бунт – всего лишь отчаянный прыжок в пропасть животного, у которого не осталось пути к бегству. Ты даже не можешь представить хрупкость того, что осталось от тогдашних народов под конец той войны. Когда мы соединились с обитателями лагеря Имили, труднее всего было убедить их в простейших вещах. Что им нет нужды каждый раз просить позволения, чтобы поесть, поспать или сменить одежду, или что они могут уйти, когда захотят. А еще сложнее было уговорить их, чтобы они отважились полюбить собственных детей. Что никто тех у них не отберет.

Альтсин вздохнул:

– Меня начинают утомлять слезливые истории. Это было три с половиной тысячи лет назад и происходило во время войны с тварями, рядом с которыми твой Оум – просто милый старикан. А это, – махнул он рукой, – просто кусок кости какого-то несчастного сукина сына. Понимаешь, что я хочу сказать? Ваш бог может корениться в прошлом, вспоминать старую славу и страдать над временами, которые уже миновали, – но для меня важно только настоящее. Здесь и сейчас.

Ведьма улыбнулась, и он впервые почувствовал настоящее беспокойство.

– А ты уверен, что здесь и сейчас – важнее всего? Нынешний день, именно этот час, этот кусок хлеба – и ничего больше? Философия, достойная крысы, – нет, прости, не крысы – они ведь заготавливают запасы и устраивают гнезда для молодых. Твоя проблема коренится в тех самых временах, что и та подвеска, которую ты держишь. Из тех времен происходит и мой народ. Как, впрочем, и твой. У всех нас там… корни. Потому не бормочи мне насчет сегодняшнего дня, потому что день вчерашний пнет тебя в задницу так, что ты и зубы выплюнешь.

Ну, похоже он сумел ее разъярить. Улыбнулся:

– Я жду остального. Ты показала мне свой… амулет, посвятила еще один рассказ тому, что во времена Войны Богов все было плохо. Забываешь, что мне нет необходимости выслушивать истории, потому что все у меня в голове, – он встал. – Этого сукина сына, который делился со мной воспоминаниями, метал их в меня, словно части четвертованных трупов! Лагеря для женщин? Тебе стоило увидеть резню, что устроил он и другие боги, улицы, залитые кровью по щиколотки, города, сжигаемые до голой земли, ножи, работающие день и ночь! И знаешь, что хуже всего?! Знаешь?!

Не пойми когда, но он оказался на ногах, с кулаками, вскинутыми, словно для удара.

– Я получал эти его воспоминания как собственные и ничего, совершенно ничего тогда не чувствовал. Понимаешь?! Я смотрел на детей, которым резали глотки, и подгонял людей, чтобы они успели до восхода солнца! Я разжигал костры под схваченными пленниками и приказывал солдатам греться подле них, чтобы не тратить дрова зря. И не чувствовал ничего, потому что они были навозом. Были не моими людьми, а значит, не были ими вообще! Понимаешь?! И когда я пробуждался из этих кошмаров, я чувствовал себя так, словно меня оттрахал весь миттарский флот. Понимаешь?!

Он развернулся и влупил кулаком в стену так, что у него потемнело в глазах.

– Этот твой… – выдохнул вор сквозь стиснутые зубы, – твой Оум никогда не поймет, с кем он сражался. А потому не корми меня историйками об обиде и страданиях. Мы почитаем сукиных детей, для которых значим не больше, чем грязь на подошвах их сапог. А они расселись на тронах, выстроенных из лжи и фальши, и довольно ухмыляются. Мы рисуем на стенах храмов авендери как одержимых божьим духом лучистых юношей и вдохновенных девиц, а не как татуированных от макушки до пят безумцев, которые суть наполовину безвольные инструменты, одержимые богами. Мы описываем Нежеланных как стаи демонов, питающихся человеческим мясом, хотя это наши Бессмертные сожрали бoльшую часть человечества в мире. Мы ткем гобелены великой войны между Порядком и Хаосом, Истиной и Ложью, Добром и Злом и забываем пояснить, кто именно стоял на стороне Тьмы. Один из них сидит у меня здесь, – он стукнул себя пальцем в висок, – а ты приказываешь ему думать о будущем? О каком будущем?! У меня нет никакого гребаного будущего, как нет и прошлого! С тех пор…

Она попыталась его прервать.

– Молчи! – рявкнул он. – С тех пор как он впервые дал о себе знать, каждый мой день похож на предыдущий: одной ногой в безумии, другой в страхе, понимаешь? Я стою, раскорячившись, над пропастью, и только то, что я злой и упрямый дурак, не дает мне туда свалиться!

Он снова ударил в камень второй рукой, с такой силой, что боль и онемение отдались в плечо. Склонился, уткнулся лбом в остатки стены. Несмотря на вечер, казалось, что они излучают тепло.

– И то, что ты боишься Объятий и соединения с божественным фрагментом души, – раздалось за его спиной. – Кулак Битвы, впрочем, тоже этого не желает. Объятие должно быть Объятием, а не смешением. Только не начинай рыдать мне в подол: ты говоришь все это женщине, которая родилась двадцать четыре года назад, а ее тело теперь в два раза старше – и которая наверняка умрет в ближайшие лет десять. Я не стою над пропастью – я туда падаю. А потому не жди от меня сочувствия, ведь я знаю, за что плачу своей жизнью. Кроме того, тебе все равно придется воспользоваться моей помощью, у тебя просто нет другого выхода.

– Нет? – горько рассмеялся Альтсин. – Правда? Оум проговорился, что татуировка – это барьер между душой человека и душой бога. Нечто, что отвращает или на время останавливает смешение. Я мог бы попросить украсить свою кожу такими татуировками, которые носили авендери. Помню их до мельчайших деталей. В Понкее-Лаа их сделает мне любой. А потом – можно перестать сражаться. Чтобы дошло до Объятий, необходимо согласие обеих сторон, а я бы ему его дал. И тогда мы могли бы заключить договор, разрешение использовать это тело в обмен на помощь с битвой против остального мира. Что скажешь?

Лес вокруг долинки наполнился испуганной тишиной.

– А? Я спросил: что скажешь? И я, девушка, обращаюсь не к тебе, а к твоему богу, который наверняка нас слышит. Мне надоело убегать и уклоняться. Всякий желает меня убить или прогнать. Если так, то, возможно, стоит перестать трясти кубком и посмотреть, какие кости выпали?

Стенка покрылась каплями росы, а воздух вокруг Альтсина внезапно загустел от мороза.

– Аонэль, прошу, не используй чары, – прошептал он. – Они на меня дурно влияют. А если твои сестры присоединятся, ты можешь заставить его показать, что он сумеет, – а я не стану сопротивляться. Клянусь.

Хватка холода разжалась. Зато голос ведьмы был словно ледяная сосулька, приложенная к затылку:

– Если позволишь ему Объять, судьба твоя будет хуже смерти.

– А теперь я живу как император, верно? Роскошь и свобода, да? Обзавидуешься. – Он медленно развернулся, поскольку что-то говорило ему: любое резкое движение превратит окрестности в ад – и взглянул на ведьму. Она прищурилась, а ладони ее, казалось, ткали материю из танцующих между них теней. – Кроме того, девушка, бoльшая часть моих воспоминаний – это воспоминания авендери: не самого Реагвира, а мужчины, который носил его в себе целые годы. Это не была плохая жизнь, уж поверь. Я все чаще подумываю о том, что она получше той, которая у меня нынче. Ты можешь перестать играть Силой? Я чувствую некоторое беспокойство.

Он не был уверен, но она ведь не знала об этом, а потому тени исчезли из ее ладоней, а вор улыбнулся со скрытым облегчением. Похоже, сражаться они не станут. Кроме того, взрыв злости и гнева подействовал так, словно он сбросил с себя старые обноски или прыгнул в воду. Альтсин чувствовал себя странным образом очищенным.

– Ты обещала мне искренность, потому я отвечу тем же. Не люблю иметь долги. – Он потянулся в мешок и вынул еще одну бутылку. – Я боюсь. Все время живу в страхе, что однажды проснусь, а меня не будет. Я цепляюсь за воспоминания о самом себе уже несколько лет, и каждый новый жест, ассоциацию или чувство стараюсь сравнивать с ними, проверять, схожи ли они.

Она не ответила, всматриваясь в него щелками глаз.

– Это путь в никуда. Кроме того, когда я смотрю на того глупого молокососа, каким я был, в голове у которого держались только пьянки и деньги, – мне порой хочется ухватить себя за башку и набить себе морду. Мне нужно идти вперед, а единственный путь, открытый для меня, это избавиться от этого гада или надеть доспех из татуировок.

Она кивнула, и вдруг весь мир словно отступил, перестал прижимать его к земле. Внимание Черных Ведьм и их бога тоже исчезло.

Аонэль прикрыла глаза и медленно раскачивалась теперь вперед-назад. Вор спокойно сделал несколько глотков из бутылки. Разговоры с богом всегда затягиваются.

– Оум решился. Скажет тебе, как от него избавиться. У тебя будет десять дней, чтобы покинуть остров. Если ты не сделаешь этого, мы станем сражаться. Ты согласен?

Вору не было нужды задумываться над предложением. Монашеская сутана и так начинала ему надоедать.

– Согласен.

Глава 14

Море шумело, лизало пляж мелкими волнами. Деана сидела на песке и не отрывала взгляда от воды. Бесконечность. Терпеливость. Спокойствие. Она словно смотрела в лицо божества. Не Близнецов Моря, капризных, злобных детей, но достойной сущности, что старше мира, той, которая знает, что поспешность – отец глупости и что все приходит вовремя.

Словно она стояла перед лицом Матери.

Было странно, что ей пришлось сбежать из дворца, чтобы отыскать это место. Раньше она видела только порт, грязный и вонючий, словно рубаха старой шлюхи, и шумный, словно ее же пьяный смех. То море, если можно было его так назвать, прятавшееся между брюхами кораблей, выглядело жирной похлебкой, приготовленной из объедков, найденных в канаве. Но теперь, на пляже в миле за городом, над бескрайностью вод, жмущихся к горизонту, она знала, что начала с неправильной стороны. Словно, осматривая породистого коня, сосредотачила взгляд на том месте, где на его шкуру присел овод. Для моря порт не значил ничего, хватило бы одного крупного шторма или огромной, словно гора, волны, встающей со дна, чтобы в один миг смыть всю эту мерзость с берега.

Вот только зачем?

Бесконечность. Терпеливость. Спокойствие.

Всему придет свое время.

Деана прикрыла глаза, вслушиваясь в ласковый шум. Это ли ждало в конце дороги всякого Ищущего? Она помнила нескольких человек из афраагры, которые отправились в паломничество и вернулись измененными. В их глазах поселился покой, движения утратили нервную поспешность, улыбки сделались раздражающе снисходительными. Я лишь маленькая волна в бесконечном вечном танце. Но это не означает, что я менее важна, чем те, кто был предо мной, – или те, что придут следом.

Именно такие дары приносили медитации в Кан’нолете. Как и наблюдение за монотонным колыханием моря.

Миновало двадцать восемь дней с момента, когда она покинула… сбежала из дворца. Взяла лишь самые необходимые вещи, одежду, немного денег, оружие. Над тальхерами она на миг заколебалась, но ведь, в конце концов, она же была их владелицей. Танцевала с ними месяцами, дала новые ножны, рукояти их несли оттиски ее ладоней. Наконец – теперь она уже могла и ухмыльнуться этому воспоминанию – холодный прагматизм победил порывы сердца, потому что человек без оружия – свободен лишь наполовину.

Деана покинула дворец ночью и до рассвета кружила по городу. Следующий день провела в караван-сарае, на виду, в поисках места для постоя, расспрашивая о первом караване, который отправится на север. Не рассчитывала, что найдет его, время путешествий еще не началось, но ей нужно было что-то делать, нужно было двигаться. Если бы она остановилась хотя бы на миг, ее настигли бы мысли, которые она предпочитала оставить позади.

Она стискивала зубы, маршировала между караван-сараями, а все, даже вооруженные до зубов ветераны сотен странствий по пустыне, уступали ей дорогу. Люди-то все понимают без слов, а ее жесты, походка, все тело говорили…

Она предпочитала не знать, что они говорили.

Наняла три комнаты в трех разных местах, заплатив за несколько дней вперед, демонстративно поговорила с разными воинами иссарам, выпытывая, не найдется ли у тех место в их подворьях, и как только солнце спряталось за стену гор, выскользнула в порт. Длинные нити дворцовой паутины должны спутаться в караван-сараях в узел, а прежде чем кто-либо его распутает, она найдет себе безопасное убежище до того времени, как отправится в обратный путь.

Следующую ночь она провела неподалеку от порта, в кварталах, куда даже Соловьи входили как минимум вшестером. Это было ее махиюри – время испытаний, немая просьба к Матери, чтобы та указала дорогу. Захоти богиня, чтобы она, Деана д’Кллеан из племени д’яхирров, закончила свое паломничество тут и теперь, она наверняка бы возбудила в сердце местных бандитов несгибаемую отвагу. Именно потому Деана несколько раз останавливалась в подозрительных закоулках, прислушиваясь, как наполняет их тишина, набрякшая угрозой. Может, причиной тому была ее рука, которую она держала на высоте лица, готовая снять экхаар. Легенды о шалых воинах иссарам, ищущих смерти в битве до последнего дыхания, оставались живы на Дальнем Юге.

Та ночь была полна разочарования, но тетка Деаны всегда повторяла, что махиюри – это крик и топанье ножкой разочарованного ребенка. Богиню нельзя заставлять, чтобы она указала тебе пальцем, какую дорогу ты должен выбрать. Ведь величайшим ее даром людям была как раз свобода выбора.

Но в этом отчаянном путешествии имелся еще тот положительный нюанс, что шпионам из дворца, даже если кто из них и встал на след Деаны, отважившись ступить за ней в воняющие грязью и смертью улочки, вместо того чтобы выслеживать ее, пришлось бы заботиться о куда более важных вещах. Например, о сохранении собственной жизни.

Если, конечно, – и эта мысль была странно кисло-горькой на вкус – кто-то вообще решил озаботиться ее выслеживанием.

А потом она нашла деревеньку рыбаков, чьи обитатели с ласковым фатализмом приняли то, что она заняла один из заброшенных домов, словно присутствие воительницы с закрытым лицом было для них чем-то совершенно обычным. А она открыла для себя силу умиротворяющего шума моря, длинных медитаций, молитв на восходе и закате солнца и тренировок.

После одной из яростных тренировок, которую она прервала, когда поняла, что стоит по пояс в воде и сечет клинками волны, Деана на некоторое время застыла, мокрая с головы до ног, задыхаясь, с оружием в обеих руках. Потом она вышла на берег и впервые за многие годы проговорила весь кендет’х, все молитвы, чье значение она некогда не до конца понимала, но которые теперь сделались для нее предельно прозрачны.

Мы те, кто мы есть. И так уж оно и останется.

В деревеньке, расположенной в миле от города и состоящей из дюжины занятых и полудюжины пустующих халуп, что были выстроены из принесенных волнами обломков, жили невысокие темнокожие люди, чей суанари мягко пощелкивал простыми словами и выражениями. Обитали они на берегу моря издавна, как рассказал ей один из старых рыбаков, – с того момента, как солнце впервые взошло над миром, протирая удивленные глаза. А если море и забирало порой их дома, сети, достаток, то они начинали сначала, выстраивая селение в другом месте, чтобы утром и вечером уплывать на глубину в долбленках, состоящих из двух соединенных корпусов, и ловить… не ловить, а принимать дары Близнецов, а после обменивать их на вещи, которые сами рыбаки не умели изготовить. И, естественно, радоваться жизни.

Рыбаки приняли ее так, как принимали все, что приносило море, а она ведь пришла с пляжа. Закрывала лицо? Морю не должно объяснять свои дары. А она нашла спокойствие, внутренний ритм, она училась терпению. Впервые за месяцы ей не казалось, будто кто-то за ней наблюдает, оценивает, пытается использовать в собственных планах.

Кендет’х же всем своим мелодичным звучанием и ритмом, какой он навязывал дням и ночам, приносил успокоение. Она открывала его наново – каждую из шестисот двадцати двух молитв. Деана успокаивалась.

Теперь она была просто ависсой и вот уже много дней ждала знака от Матери.

Отголоски событий в Белом Коноверине добирались до нее благодаря тем, кто два раза в день перегружал из лодок в бочки свежую рыбу, отвозя ее в порт.

Случился Танец Любимиц, когда восемь избранниц Варалы провезли по городу на спинах слонов – естественно, с лицами, спрятанными под вуалями. Народ приветствовал девушек радостью и шелковыми шалями, бросаемыми под ноги животным.

Князь проехал вдоль стен на спине у Мамы Бо и кидал в толпу мелкие золотые монеты.

Аф’гемид Буйволов был назван предателем, поскольку трижды не явился после призыва из дворца.

Сплетни, невесть кем распускаемые, говорили, что Лавенерес еще не выполнил своей обязанности ни с одной из Святых Девиц.

В городе призывают к оружию отряды нуавахи, а для слонов пошили новые доспехи.

Две плантации сожжены рабами дотла.

Аф’гемид Тростников был вызван во дворец.

Отряд Соловьев, насчитывающий тысячу всадников, отправился, чтобы подавить бунт в зародыше.

Жрецы Огня провозгласили, что у Камня Пепла было видение пламени, которое выйдет из Ока, чтобы вернуть справедливость и покарать грешников.

Князь издал закон, согласно которому любой невольник, что сбежит и год, один месяц и один день не будет схвачен, получает свободу.

Из тысячи всадников, отправленных на юг, вернулись двести. Рабы устроили им ловушку на узкой дамбе, пересекающей подмокшие поля, где кони увязали по брюхо. Секиры, пращи, простые луки и примитивные пики сшибли большинство Соловьев, а их сабли, копья и доспехи усилили армию бунтовщиков.

Еще восемь плантаций, рудник в Дивирсе, ткацкие и красильные мастерские в том же регионе сгорели дотла. Армия невольников росла изо дня в день и якобы насчитывала уже десять, двадцать, пятьдесят тысяч человек. Командовал ими вроде бы лейтенант меекханской армии, Кахель-сав-Кирху, демон с каменным сердцем и с душой черной, словно смола. Это он сжег живьем тридцать благородно-рожденных владельцев плантаций, а управителей рудника отослал в самые нижние штольни и приказал завалить за ними туннели.

Аф’гемиды Тростников и Соловьев объявили полную мобилизацию, во всех ахирах вооружали всякого, даже младших Птенцов и Прутиков, даже слуг.

Два отряда Буйволов из Верхнего Ренета были побеждены в битве под городом. Армия рабов получила тысячу мечей, панцирей, шлемов и щитов.

Аф’гемид Буйволов провозгласил, что Лавенерес может оказаться не истинным князем, а его право на трон должно быть подтверждено всей иерархией Храма Огня, поскольку победы взбунтовавшихся рабов свидетельствуют о гневе Агара.

Деменайя исчезла, и никто не знает, где она теперь.

Князь проводит дни в пирах и пьянстве, не заботясь о судьбах княжества, а воззвания от его имени издает королевский отравитель вместе со своей любовницей Варалой.

Святые Девицы все еще остаются девицами, поскольку Лавенерес не может исполнить свои обязанности.

Обрар Пламенный, великий князь Камбехии, ведомый святым гневом самого Агара, победил невольников, которые взбунтовались в его землях, и утвердил там порядок.

В Белом Коноверине некоторые районы сделались небезопасны для свободных людей. Ночью те, кто носит ошейники – причем из каждой касты, выходят из своих домов, собираются на улицах, шепчут, злоумышляют, строят планы, копят оружие и вслушиваются.

Вслушиваются в вести из-за стен.

На протяжении десяти дней все плантации, расположенные дальше тридцати миль от города, сгорели, а их владельцы оказались убиты.

В армии невольников уже сто тысяч человек.

Князь не выходит из дворца, лишь пьет и предается разврату, однако, дабы опозорить Агара, не дотронулся ни до одной из Любимиц.

Войска Камбехии перешли границу и, спасая жизни тысячам свободных людей, с марша разгромили несколько банд, что грабили и уничтожали поселения.

Храм Огня призвал Лавенереса встать пред лицом Совета. Тот отказался.

Бунтовщики сожгли Самнию, десятитысячный город, славящийся фарфором, и вырезали всех его жителей. Даже беременных женщин и малых детей.

Князь не желает отзывать обвинения аф’гемида Буйволов в предательстве.

Обрар Пламенный провозгласил, что он готов прийти на помощь Белому Коноверину. Ждет лишь приглашения.

Вести из города, приносимые прямиком с базара, где торговки хриплыми голосами сообщали о ценах, а сдавленными шепотками повторяли последние сплетни, звучали словно рассказы с другой стороны света. Тут, в ее селении, море неутомимо шумело, песок принимал ласку босых ног, чтобы за миг позволить волнам слизать их следы со своей спины, ветер причесывал прибрежные растения с листьями, длинными и узкими, словно стилеты.

Только это и было важно.

Деана медитировала, тренировалась, молилась, всматривалась в танец волн.

Ждала знака Матери.

Интерлюдия

Корабль закачался, переваливаясь с боку на бок, словно лежащая на лугу корова, переваривающая пищу. Сравнение было точным, поскольку посудина напоминала корову и обводами – длина пузатого корпуса едва ли в три раза превышала ширину, – и поведением. То, как с флегматичным спокойствием она шла по волнам, должно было пробуждать у Близнецов Моря одновременно веселость и раздражение.

Ежегодно сотни таких суден преодолевали путь между Амонерией и Понкее-Лаа, везя в своих чревах слитки железа и стали, штуки сурового полотна, глину для фарфора, красители для тканей, песок и соду для стеклодувов в одну сторону и забирая назад шкуры, олово, медь и серебро, янтарь и драгоценные камни. Это словно бросать в огонь пучки травы, чтобы извлечь из пепла бриллианты. Потому и пираты интересовались только кораблями, что шли назад на континент, и оттого суда эти обладали высокими бортами, еще более высокими надстройками на корме и носу и часто украшались легкими баллистами, а экипажи их состояли из морских волков с лицами, иссеченными ветрами, с глазами, что были острее кордов и тесаков, которыми увешивались эти моряки.

Потому, если «Пьяная сельдь» и была коровой, то такой, у которой бронированная шкура, железные копыта и стальные рога.

Боцман, стоящий за штурвалом, мерил мрачным взглядом пару пассажиров, которые, как ему казалось, подходили его кораблю, как шелковый бант, прицепленный к древку копья. Монахи. Двое братьев, за которых капитан наверняка пригреб немалую сумму, потому что обычно «Сельдь» не брала сухопутных крыс на борт. Теперь же они стояли на носовой надстройке и таращились на море, словно не знали, что это может принести неудачу. Близнецы не любят, когда такими взглядами пытаются ускорить путешествие. Впрочем, а куда спешить двум таким любителям Великой Матери, да будет воля ее согласна с волей Ганра и Аэлурди. В Понкее-Лаа, который начинает напоминать котел обезумевшей ведьмы? Жемчужина Побережья становится опасным местом для верных Баэльта’Матран, да пребудет она вечно в согласии с Близнецами, а мудрый моряк держится подальше от таких дел. Если ничего не изменится, следующий курс «Пьяной сельди» будет в сторону Ар-Миттар или к другому какому северному порту.

* * *

Пепел. Метла. Работа.

Серые хлопья не прекращают падать, их становится все больше. Делаются они тяжелыми и влажными. Облепляют метлу толстым слоем, приклеиваются к сандалиям и краям одежд. Кучки, что ему удается намести, выглядят словно дерьмо больного слона.

Хозяин сидит на троне. Он один. Скрестил худые ноги, голову положил на сложенные ладони. Смотрит в картины, которые ткут встающие посреди круга языки пламени. Картины… Горящие дома, стрелы, летящие, чтобы запечатлеть кровавые поцелуи на телах смертных, наполненные болью, отчаянием и гневом лица.

У того, кто является Оком Бога, взгляд угасший и наполненный пеплом.

Царит тишина. Странная тишина.

Шелест приказывает слуге повернуть голову и, что удивляет его через какое-то мгновение, поднять метлу в защитном жесте. Жест этот бессмысленный и странный. Он никогда не чувствовал чего-то похожего на то, что ощущает сейчас от девушки. Помнит ее – трудно позабыть черные волосы, темно-синие глаза, детские губы.

Все исчезает в тот миг, когда прибывшая улыбается.

Эта улыбка настолько темная, что рядом с ней и пепел, кажется, истекает светом.

– И ты намерен просто сидеть и ничего не делать? – Голос ее тоже темен.

Хозяин поднимает голову, а лицо его искажает гримаса страдания:

– Он обещал.

– Агар? Знаю. Старые клятвы. Никакого вмешательства, никакого божественного влияния. А потому ты намерен сидеть и смотреть, как все разваливается?

– Они… не обманывают.

– Кто? Эйфра? Когда Владычица Судьбы подает тебе руку, лучше потом пересчитать пальцы. Она обманывает, врет и крутит всегда. Что произошло на Лиферанской возвышенности?

Сидящий на троне распрямляется, щурится:

– Почему ты спрашиваешь?

Кажется невозможным, но улыбка девушки становится еще темнее.

– Ох, ответы. Выраженные словами – и те, которые можно прочесть по языку тела. Случилась битва. И было сто тысяч или больше духов – племенная группа, что потянулась к своим живым потомкам. Сильные духи, которые могут сопротивляться призыву Дома Сна. – По мере того как прибывшая говорит, сидящий на троне, кажется, растет, делаясь все более могучим, а пламя, что танцует посреди зала, разгорается сильнее. – И были души, вырванные из тел стрелами, саблями и огнем, но нашлась одна, которая не пожелала уйти. И было страдание. Многочасовое, как в первые дни.

– Это не то, что ты думаешь!

Голос его повышается вместе с блеском огня. Отвечает ему жестокий смех.

– Ну вот, пожалуйста, сам Агар заглянул сюда сквозь свое Око. Глупец! Глупец! Глупец!!! Эйфра внушила тебе, что ты охраняешь Баэльта’Матран, а ты лишь привел к резне ее последователей, которую совершили у врат твоего царства. Теперь их кровь останется на твоих руках. Что ты скажешь ей, если не ошибся и это – пришествие?!

Пламя приугасает, и в его уменьшающемся свете лицо хозяина кажется запорошенной маской.

– Эйфра бы такого не сделала.

– Нет?! Она раздувает бурю в двух самых больших прибрежных городах континента. Здесь, в Коноверине, и в Понкее-Лаа. И делает это ловко, чужими руками, потому что дураки пытаются придерживаться старых клятв, – втыкает она отравленную шпильку. – В обеих бурях должны пострадать верные Баэльта’Матран. Зачем?!

После этого вопроса опускается тишина и тьма, потому что пляшущие посредине зала языки пламени почти полностью гаснут. Девушка перестает улыбаться, что превращает ее лицо, погруженное во мрак, в смертельно пугающую маску.

– Если в Понкее-Лаа дойдет до резни матриархистов и город станет фанатической теократией под предводительством нового божка, у меекханцев не будет другого выхода, как только ударить по устью Эльхарана и захватить его силой оружия, – продолжает она спокойно, тихо и без эмоций. – Они сделают это не направляемые милосердием к верным, но исключительно из-за холодного прагматизма. Посмотри на карту. Половина товаров из южной части Империи плывет по рекам к тому порту. Без тамошней торговли в их казне перестанет хватать денег на удержание армии, дорог, акведуков, чиновников – всей проклятущей Империи. У Меекхана не будет выхода, как только ввязаться в длинную и кровавую войну: сильнейшее государство смертных на континенте против армий, направляемых Объятым. Сила чародеев против Силы молодого бога. Что это были бы за битвы! И как бы пристально все за ними следили! Бессмертные и другие, что вынюхивают свои шансы. А здесь? Ты полагаешь, что убийство ста, двухсот тысяч верных Праматери не отразится эхом на Севере? Может, Империя и не пошлет армию, но наверняка введет эмбарго на торговлю с Коноверином. И тогда пустынные племена, лишенные заработка, начнут нападать на границы, их и ваши, а значит, там начнется партизанская война… Говоря иначе, взгляды всего мира будут устремлены на Анаары, Травахен и устье Эльхарана. А теперь скажи мне, зачем Эйфра отвлекает их от Лиферанской возвышенности? Что она желает скрыть?

Ей ответил длинный вздох:

– Там… ничего не случилось. Началось, но не закончилось. Рождение оказалось прерванным.

– Это не так просто прервать. Духов, которые почувствовали возможность, сложно отослать прочь. Я слышала… я слышала, что та малышка сгорела.

Темнота скрывает многое, но можно заметить отрицательное движение головы хозяина, сидящего на троне:

– Огонь не коснулся ее. Клянусь. Она исчезла.

Тишина. Слуга склоняется и начинает заметать пепел. Одинокий лепесток сажи падает ему на нос и медленно соскальзывает. Останется след.

– Понимаю. – Девушка делает шаг вперед, и бледный свет догорающего очага дотягивается до ее лица.

Метла. Работа. Заметание.

Не смотреть в эти глаза!

– Ты отправишься за ней? – Фигура на троне добавляет к вопросу странный, почти молящий жест.

– А ты как думаешь? Но сперва я уплачу старый долг. Я всегда их плачу. А ты? Останешься сидеть и смотреть, как все разваливается?

– Я обещал.

Это слово обладает цветом пепла и тяжестью горы.

– Ты глупец. – Теперь это звучит покровительственно, но и приязненно. – Если она играет против тебя руками смертных, если играет твоим чувством чести, то ответь тем же. Блюди слово. Так хорошо, как только удастся.

– Но как? Объясни мне как?!

Девушка делает жест, и хлопья пепла кружат, рассказывая историю.

Метла. Работа. Заметание.

Склонить голову и спрятать улыбку.

Глава 15

Деана осталась одна.

С десяток дней назад новости перестали приходить, потому что рыбаки застали ворота города и вход в порт закрытыми. Несколько суток ее хозяева ждали, а потом однажды утром сложили свои скромные пожитки на лодки и уплыли – как пояснил старший рыбак – искать город, которому захочется есть свежие дары моря. Оставили ей половину сундука вяленой рыбы и несколько горсток сушеных фруктов, что, пожалуй, свидетельствовало о том, что она заслужила толику их симпатии.

Три дня как она оставалась одна. Одна на пляже, одна пред лицом абсолюта, каким был бесконечный океан.

Деана отыскала равновесие. Она вернется на север, в горы. Закончит паломничество в Кан’нолет, станет медитировать и молиться в месте, где Харуда огласил народу Законы, данные ему Матерью. Примет все дары Дальнего Юга, мудрость разбитого сердца – и все прочие тоже и станет ими утешаться. Потом найдет афраагру, которая пожелает принять мастера тальхеров, и начнет жить по-новому. Так, как только и может жить малая волна на своем пути к берегу.

Из размышлений ее вырвало шлепанье ног по мокрому песку. Крики и смех.

Такой, что заставляет тянуть оружие из ножен.

Они бежали со стороны города: сперва один, маленький и худой, потом несколько больших, с палками и веревками в руках. Ближайший из них размахнулся и ударил куском веревки по спине убегающего. Парень не вскрикнул, не заплакал, только склонил голову и побежал быстрее.

Это было не ее дело. Город и все, что он мог выплюнуть, она уже оставила позади.

А потом Деана увидела лицо беглеца: потное, измученное, перечеркнутое мерзкой, вспухшей полосой от поцелуя веревки, и поняла, что позади она оставила отнюдь не все.

Самий.

Ее лаагвара.

Она встала и направилась им наперерез.

Бoльшая часть преследователей остановилась, едва заметив ее, но один, исключительно ярый, отступать не стал. Словно вид воительницы иссарам был для него предельно привычным.

Может, ей стоит вынуть саблю?

Самий миновал ее: только вода брызнула из-под ног. Нападающий размахнулся тяжелой палкой, словно намереваясь ее метнуть, и одновременно попытался обойти Деану слева. Она поймала его за плечо, крутанула, дернула в противоположную сторону, выбивая из равновесия. Он грохнулся на песок, однако она не перестала выкручивать руку, используя ее, вывернутую под странным углом, как рычаг. Заглянула в его глаза, наполненные злостью и презрением, и погасила эту злость и презрение, прокрутив руку так, что аж хрустнуло в локте.

Мужчина заорал, палка выпала из потерявших чувствительность пальцев. Одним плавным движением Деана вынула из ножен тальхер и ударила его навершием в висок.

Встала ровно, зная, как выглядит то, что видят остальные нападавшие. Убийца с закрытым лицом и с саблей в руках, лежащий у ее ног мужчина, которого она свалила в два удара сердца, оружие в ее руках.

Группка мужчин, еще миг назад готовых к самосуду, неуверенно заворчала, сбилась в группку потеснее. Деана указала на лежащего:

– Заберите его. И ступайте себе.

Ей не было нужды говорить много, да и не хотелось болтать. Они смотрели неуверенно, не зная, насколько им повезло. Если бы весь прошлый месяц она не медитировала на берегу, если бы не выплеснула из себя гнев и злость, рубя море саблями, если бы не достигла внутреннего покоя – ох, Милосердие Матери, если бы они встретили ее в тот день, когда она сбежала из города, пляж нынче украшала бы полудюжина трупов, а волны слизывали кровь с песка. А так она сумела остановиться после короткой демонстрации силы, которая подействовала на них, словно ведро ледяной воды, вылитой за шиворот.

Деана развернулась. Теперь важнее был Самий.

Ее товарищ по битве.

Он взглянул на нее исподлобья, полоса от удара в лицо уже порядком подпухла, так что он, похоже, не видел левым глазом. Сплюнул на песок, в кровавой слюне блеснул зуб:

– Зачем ты вмешалась?

Он поймал ее врасплох. Гнев и злость в его голосе были настолько же велики, как и те, которые она миг назад погасила ударом сабли.

– Мне стоило тебя бросить? – Даже учитывая, что суанари не ее родной язык, парень должен был почувствовать иронию. – Как понимаю, они едва тебя не поймали. Еще минута – и ты лежал бы на земле, моля о пощаде.

Он сплюнул снова – новое алое пятно взломало совершенную монотонность песка.

– Его ты бросила. И теперь его убьют.

Ох… Это было как клинок, входящий под лопатку. Две короткие, рваные фразы – и словно кровавая слюна попала ей на лицо. Как… как он мог…

– Ты сказала… там, в пустыне… сказала, что мы – товарищи по бою… ты сказала: буду охранять ваши спины… что бы ни произошло…

Он плакал. Она ударила бы его за предыдущие слова, за неожиданный удар в спину, предательское, несправедливое обвинение, но теперь он стоял перед ней, такой мелкий и худой, его били бесшумные рыдания. Со сжатыми кулаками, с лицом, перечеркнутым растущей на глазах опухолью. Из-под прикрытых век текли слезы:

– Ты бросила его…

Неожиданно он заговорил на к’иссари, и это, не пойми отчего, прозвучало куда хуже, чем на местном наречии. Как будто слова, произнесенные на ее родном языке, на языке, который нес в себе дары кендет’х, приобретали особый, до костей прошивающий смысл.

Ты назвала его товарищем по бою и бросила.

Но какое это имело значение по сравнению с воспоминаниями о наполненной розовым цветом и запахами женских духов спальне, где она его нашла.

– Лаагвара – это цепь, у которой два ошейника, – ответила она на том же языке. – Ты не можешь надевать его на одного, снимая одновременно с другого.

Она оглянулась. Пятеро мужчин, неся шестого, были уже в сотне шагов от них. Она нашла повод для того, чтобы сменить тему:

– Ты раздразнил их, растоптав Мамой Бо их лавку?

Махаут ответил не сразу. Она дала ему минутку, демонстративно отвернувшись, чтобы он успокоился. Мы те, кто мы есть, и сами несем тяжесть наших решений и провинностей, до самых ворот Дома Сна. Она могла понять отчаяние ребенка, у которого рушится весь мир, но розовость и запах духов все еще наполняли ее воспоминания.

– Это… – Он громко высморкался, откашлялся и сплюнул снова: – Это актеры обенусий. Разучивали новое представление на пляже за городом. Им не понравилась моя оценка.

Она взглянула на мальца. Тот все еще трясся, но уже не плакал. Внимательно мерил ее одним здоровым и одним опухшим глазом.

– Я не знал, что ты здесь. – Он разжал кулаки. – Сухи говорил, что ты прячешься в караван-сарае.

Она почувствовала легкий укол удовлетворения. Значит, ее хитрости помогли.

– Он не пытался вытянуть меня оттуда?

– Никто не войдет в иссарские дома – разве что сперва перебьет их обитателей. А если бы иссарам в ответ закрыли для наших караванов дороги через пустыню… – Он пожал худыми плечами, а Деана, несмотря ни на что, улыбнулась. Ну да, торговля прежде всего. – А князь…

– Не говори о нем, – прервала она быстро, словами и жестом. – Ничего не говори.

Самий сжал губы в тонкую полоску, сплел руки на груди. Когда бы он не был таким маленьким и худым, это выглядело бы почти забавным: стойка вызова против воительницы иссарам.

– Как пожелаешь. Я расскажу тогда, – скривился он горько, – о другом князе. Обрар Пламенный в городе. Вместе с десятью тысячами воинов.

Ей захотелось пожать плечами. Дела Юга ее не касались. И все же, больше из уважения к своему лаагвара, чем из-за настоящего любопытства, она спросила:

– Его впустили за стену? С армией? А Соловьи не протестовали?

– Нет, нет… Его пригласил Храм Огня, а Буйволы и Тростники поддержали. Соловьи не осмелились сражаться.

Он направился назад, к городу. Хотела Деана того или нет, но она последовала за ним. Они некоторое время шагали рядом, молчали.

– Кто-то сказал мне, – начала она, чтобы прервать тишину, – что Храм не желает Обрара на княжеском троне, поскольку тот может поменять всех жрецов на своих людей, а Роды Войны не примут его, чтобы он не надел на них настоящий рабский ошейник. Местные купцы тоже…

Самий прервал ее жестом:

– Всё изменилось за этот месяц. – Он со злостью пнул песок. – Всё. Говорят, Обрар привел десять тысяч воинов, потому что с меньшей силой до города он бы не дошел. И что ему пришлось провести три битвы, в которых он убил десять тысяч взбунтовавшихся невольников. И что их армия марширует на Коноверин. Сто тысяч людей.

Он свернул в море и некоторое время шагал там, энергично разбрызгивая воду.

– Аф’гемид Тростников ходит за ним, словно теленок за коровой, предводитель Буйволов – тоже. Только Соловьи еще стоят за Лавенереса… Нет, иначе: стоят не за, стоят… рядом. Между ним и остальными. Согласились на испытание Оком, на схватку между двумя князьями перед лицом Владыки Огня. Больше следят, чтобы он не сбежал, чем… охраняют. Их тоже напугало то, что происходит за стенами. Меньшие ахиры пали, большие города закрыли ворота и шлют мольбы о помощи, плантации горят, рудники и мастерские превращаются в руины. Хозяева погибают, а невольники из всех групп расплачиваются за годы обид.

На этот раз она все же пожала плечами:

– Не нужно было покупать стольких рабов с Севера. Кто-нибудь мог бы сказать, что плоды гнева прорастают из зерен обид.

– Наверняка какой-нибудь плохой поэт. – Самий глянул на нее щелью подпухшего глаза и неожиданно широко улыбнулся: – Зато кто-нибудь рассудительный сказал бы, что если бы не купили тех людей, то грабящие империю конные варвары вырезали бы их до последнего. Всякая вещь обладает больше чем одной стороной.

– Сказала змея, съедая мышь с хвоста, – фыркнула Деана. – А кое-кто еще добавил бы, что, если бы Коноверин и княжества не нуждались бы в рабах для трудов, кочевники не напали бы на Меекхан и не брали бы людей в неволю. Как знать, может, они предпочли бы с Империей торговать.

– Возможно… Не знаю, – на этот раз пожал плечами Самий. В его улыбке появилась печаль. – Но теперь Храм согласился, чтобы Обрар доказал чистоту своей крови. Это случилось вчера, на глазах у всех, кто поместился на площадь у Ока. Князь Камбехии шагнул внутрь, поклонился на четыре стороны света и вышел. А потом громко произнес вызов Лавенересу. Завтра… завтра они проведут схватку в Оке, на жизнь и смерть. А город станет на это смотреть и падет на колени перед победителем.

Ее удивило, что слова Самия так мало ее задели. Запах тяжелых духов, наполняющий ее память, приводил к тому, что это были уже чужие дела чужих людей.

– Я полагала, что Коноверин любит своего князя, – проворчала она как можно более равнодушным тоном. – Помню, как его приветствовали.

– Любит. И никто не рад целовать камбехийские сандалии. Солдаты Обрара уже ведут себя словно в покоренной стране. Но это город Ока, город Агара. И если Владыка Огня посчитал Пламенного своим ребенком… никто не воспротивится его воле. Не когда остальное княжество пылает, а шеи в ошейниках распрямляются даже внутри стен. Если бы Агар одним знаком указал, что происходит несправедливость, Обрар и его армия не вышли бы отсюда живыми. Кроме того, – махаут сплюнул в песок, уже без крови, – кто встанет во главе защиты? Храм явно поддерживает «избавителя», Тростники и Буйволы тоже, лояльность Соловьев хрупка. Дворец опустел, большинство придворных исчезли, спрятались по своим резиденциям, готовя одежды для триумфа нового господина. Сухи… – Парень повернулся к ней и показал раскрытую ладонь: – Сухи говорит, что при падающем властителе остается не больше людей, чем пальцев на одной руке.

Он пнул волну с такой злостью, что забрызгался по макушку. Развернулся и принялся взбираться на прибрежную дюну.

Деана подумала, как много изменилось с того момента, как она покинула город. Завтра слепец и молодой князь войдут в круг, выжженный на каменном полу, чтобы провести поединок. В ее родном к’иссари слова «поединок» и «справедливость» имели общий корень, аахи, ибо поединок – честная схватка двух равных противников. А тут произойдет убийство – во имя древних обычаев и спокойствия новой династии. Нет иной дороги, кровь, пролитая в Оке, помажет нового властелина Белого Коноверина, словно он – простой вожак пустынной банды, что бьется на ножах за первенство.

Вот только эта мысль не трогала ее сердца. Дела Юга останутся делами Юга. Ее ждет дорога домой и судьба, что она сама себе откует под справедливым взглядом Матери.

Они взобрались на дюну, и ладонь Деаны невольно легла на рукоять сабель. В тридцати шагах от них группка мужчин и женщин встала небольшим лагерем. Воительница узнала нескольких из тех, что гнались за Самием.

– Если ты привел меня сюда, чтобы я их поубивала, то я сразу скажу, что не настолько хорошо разбираюсь в искусстве, чтобы оценить, чего они стоят.

Мальчишка улыбнулся и уселся на песке. Она плюхнулась рядом, демонстративно передвинув ножны тальхеров на живот. Те несколько явно враждебных взглядов, которыми их окинули, прожгли песок.

– Смотри. – Мальчишка скрестил ноги и оперся подбородком на сплетенные ладони. – Вот пророчество на последние дни.

Похоже, они попали на начало представления. Мужчина в белом – когда бы некто имел какие-то сомнения, с глазами, закрытыми черной повязкой, – лежал на чем-то вроде софы, окруженный полуголыми женщинами. Поднял к губам бокал, одновременно пощипывая любовниц. За его спиной несколько оборванцев с рабскими ошейниками бегали туда-сюда, держа в руках окровавленные ножи. То и дело один из этих двоих прохаживался перед лицом слепца, демонстративно потрясая ножами и удерживаемыми в руках пучками палок с намалеванными на них искривленными ужасом лицами. Худшего изображения отрезанных голов невозможно было себе вообразить.

– Обенусий никогда не славились деликатностью. – Самий сунул в рот стебелек приморской травы и принялся жевать. – Но даже для них это…

Он махнул рукой.

Под дикую музыку перед глазами Деаны прошла целая череда фигур. Благородные воины в желтом, зеленом и коричневом сражались со взбунтовавшимися невольниками – всегда один воин против группы нападающих. Скорченный, одетый в черное карлик, путающийся тут и там, то и дело доливал слепцу вина, несколько девиц с лицами, закрытыми прозрачными вуалями, бесшумно всхлипывали в углу. Наконец появился гигант – выше остальных на голову – в серых одеждах, огромным мечом косивший десятки оборванцев в ошейниках. Женщины и дети кидали ему шелка под ноги, а он смело вступил в разложенный на земле багровый круг, чтобы под аккомпанемент оглушительной музыки сбросить серое и предстать в желтом и красном. Слепца грубо столкнули с ложа и притянули пред лицо нового властителя в Око, где он неумело скрестил с тем сабли и пал.

Пророчество будущих событий.

Все уже запланировано… Она не знала, кому принадлежал тот голос, что прозвучал в ее голове. Все было уже запланировано. Завтра состоится казнь. А потом новое Дитя Огня встанет во главе общей армии Камбехии и Коноверина и отправится гасить бунт. А затем два самых сильных княжества Юга, с Храмом Огня за спиной, напомнят всем, что старое название царства Даэльтр’эд должно зазвучать снова. Все во имя Агара Красного. Все, чему пытался противостоять Лавенерес, исполнится – вот только в десять раз хуже, чем опасался молодой князь.

А прошло всего-то тридцать дней с того времени, как она покинула дворец.

– Вижу, что на этот раз у них нет роли для пустынной львицы, – заметила Деана.

– Она исчезла. Ушла. А обещала…

– Не начинай. Он ранил меня. Воткнул отравленный кинжал в… – Она дотронулась до груди. – Ох, проклятие, зачем я тебе это объясняю? Что тебе до этого?

– Потому что я всего лишь княжеский слуга?

– Потому что ты ребенок. Сколько, собственно, тебе лет?

Он взглянул на нее со странным блеском в глазах.

– Меньше, чем нужно, – улыбнулся он пугающе печально. – И больше, чем мне хотелось бы. Я лишь княжеский погонщик слонов, его глаза…

Она вдруг поняла. Движением быстрым, словно удар пикирующей птицы, ухватила его за руку:

– Ты будешь там с ним? Как и те, кто остался при Лавенересе. Убьют тебя…

Его улыбка заморозила ей сердце:

– Не буду. Я отдал бы душу, чтобы быть, но он не прибудет на площадь на Маме Бо. Ему не позволят, поскольку это оказалось бы слишком символичным. А я… у меня другие обязанности. Я приносил присяги и обеты…

– Более важные, чем ты дал ему?

Деана не хотела, чтобы это прозвучало так: гневно, агрессивно, со скрытым обвинением. Он не ответил, подтянул колени к груди, спрятал лицо в ладонях.

Ох, перекладывать собственное чувство вины на других – так легко.

– Прошу прощения, – сказала она, не глядя на парня. – Ты знаешь… кто с ним будет?

Перед ними слепец снова напивался, игнорируя проливающих галоны крови бунтовщиков.

– Сухи… – шепот Самия едва пробивался сквозь какофонию, изображавшую настоящую музыку.

– Сухи?

Собственно, это было очевидным. Ни один владыка не примет на службу отравителя предыдущего князя, особенно если сперва приходится очищать трон от крови.

– Он должен сбежать… – проворчала она в пространство.

Парень вздрогнул:

– Не все выбирают бегство, Деана из иссарам, – сказал он на ее родном языке, и она снова почувствовала, как он вздрагивает. – Остались Овийя, возможно – Эвикиат.

– Только они? А…

Он взглянул так, что остаток сарказма застрял у нее в глотке.

– Те, кто сбежал, не могут выносить суждений?

– Да. Но там будет еще кое-кто, – сказал он неожиданно. – Еще один человек войдет с Лавенересом в Око. И умрет вместе с ним.

Глава 16

Первым чувством, которое вернулось к Альтсину, было обоняние. Душный, влажный и густой смрад подземелья, который невозможно перепутать ни с чем, наполнял его нос и полз ниже, царапая горло. Потом послышалось хлюпанье воды, медленная капель, словно из дырявого ведра. Он чувствовал… что стоит на коленях – нет, не стоит, хотя колени под ним подгибаются, потому что тело свисает на поднятых вверх и раскинутых в стороны руках.

Что…

Боль вспыхнула яростным сиянием, которое пронзило его от макушки до пят. Словно кто-то проткнул его навылет стеклянным обломком. Он крикнул, а темнота глухо чавкнула и поглотила его крик.

Минуту он бессильно висел, не открывая глаз, боясь даже вздохнуть поглубже. Болело ужасно. Должно быть, он провисел часы, а тело уступало пытке – напряженные мышцы и сухожилия, ладони, лишенные прилива крови, искривленные под неестественным углом суставы. Все ждало того момента, когда он попытается пошевельнуться.

Откуда-то пришла веселость; как он и сказал Аонэль, в последнее время его жизнь состояла из дыр в материи времени, кончающихся тем, что он приходил в себя в странных местах. И лишь одно было постоянным, всегда предшествовало этому… предшествовало… Что?

Темнота.

Сознание его висело на тонкой нитке над гигантской дырой, откуда голодными глазами таращилась на него паника. Он не помнил. Не помнил ничего с того момента, как… как…

Тянуться за воспоминаниями было похоже на попытку вырвать ноги из липкой грязи.

Они прибыли на мол в Северном порту. Он помнил, что Понкее-Лаа приветствовал их моросью, обычной в это время года, а портовый чиновник лишь взглянул на монашеские сутаны, на посох путешественника, обвязанный шнуром со свинцовой печатью Братьев Бесконечного Милосердия, и махнул на них рукой, сосредотачивая внимание на экипаже и товарах когга, которым они сюда доплыли. Корабли, приходящие из Амонерии, несли на борту серебро, янтарь, меха, ценное дерево – там был заработок, которого не ожидалось у пары братьев из нищенствующего ордена.

Пары.

Он не вернулся в город в одиночестве. Вернулся с…

Аонэль.

Он висел почти неподвижно, концентрируясь на воспоминаниях, которые напоминали стайку шпротов: всякий раз, когда он тянулся за одним, остальные порскали во все стороны. Аонэль решила вернуться с ним на Понкее-Лаа, чтобы выполнить ритуал, который должен был убрать из его головы кусочек души бога. Ей следовало присутствовать при конце этой истории, поскольку она была в ее начале. «Равновесие важно, – сказал Оум. – Без него все падет».

Альтсин попытался поймать остальные воспоминания с того момента, как они покинули порт. Хаос и проблески света, отраженного от боков уплывающих шпротинок. Какой-то мужчина со знаком Реагвира на предплечьях, Дурвон почти тонет в свежей припухлости, патрули при входе в Д’Артвеену; перевернутая повозка, закрывающая путь по улице; слова «приветствую братьев, приветствую», произнесенные нарочито униженным шепотом; люди, собирающиеся в толпы согласно неким, на первый взгляд странным, принципам – не по богатству, цеху или языку; минуемая на улочке группка вооруженных палками, дубинами и ножами подмастерьев из мясников, носящих на шее символы Ладони Матери; заплаканная женщина, прижимающая к груди окровавленного мальчишку; Бендорет Терлеах, аристократ по крови, кости и лицу; пульс в висках и мушки перед глазами…

Он встряхнулся и оттолкнул эти картины. Это дорога к безумию.

Тело подсказывало, что Альтсин висит тут довольно давно. Прежде чем он вернет над ним власть, стоит осмотреться.

Он разлепил веки.

Темнота.

Темнота за и перед глазами.

Полная, словно бархат, поднесенный к самому носу.

Худшая разновидность тьмы.

На миг ему показалось, словно веревка разорвалась и он падает. Машинально дернул руками в сторону лица, боль вспыхнула снова, но на этот раз от крика его удержала мысль, пережавшая горло, ужасная и отбирающая способность рационального анализа ситуации. Его ослепили…

ЕГО ОСЛЕПИЛИ!!!

Вор дернулся сильнее, приподнимаясь на вытянутых вверх руках, и встал на ноги. Тело запротестовало такой болью, словно все кости у него были сломаны; он застонал, но устоял, выпрямился. Сжал зубы и заставил себя думать. Его ослепили или…

Или он был в по-настоящему глубоком подвале, таком, где солнце – лишь легенда, которую рассказывают друг другу ползающие по стене насекомые.

Да. Так-то оно и должно быть. Он не чувствовал боли на лице: везде, но только не на лице, просто-напросто тут царила ужасная тьма.

В этой позиции руки его были приподняты и раскинуты в стороны. Когда Альтсин шевелил ими, чувствовал железные обручи наручников и звенья цепи, идущей вверх. За спиной ощущал вертикальную балку, с благодарностью оперся на нее. Когда он вернет власть над телом…

Ты ведь знаешь, что это, верно?

Мысль пришла внезапно, он почувствовал в ней мрачную веселость.

Ты уже видел кое-кого, кто умер, прикованный в сходной позе, ты уже касался звеньев, которых не разрушит ни один инструмент, алхимическая кислота или заклинание. А эта балка – вовсе не балка, а клинок. Черный, словно кусок неба, на котором не горит ни одна звезда. Клинок холодный и голодный.

Ты знаешь, где ты.

Он застыл, призывая всю свою волю, чтобы не начать дергаться и биться.

«Да. Я знаю. Я помню эти цепи, вырастающие из концов эфеса, распинающие жертву на клинке. Я помню меч, черный, словно сон крота, меч, что тверже сердца процентщика. Я там, где все началось».

Перед лицом Денготаага, Меча Реагвира.

«Лицом? – удивился он сам себе. – Отчего я подумал: лицом?»

Потому что она так сказала. Аонэль. Он должен был встать перед лицом Меча и развернуть случившееся. Предложить сущности, которая в нем сидела, альтернативу. Или же им придется сражаться, пока это тело не распадется, а сукин сын уйдет той же дорогой, какой он пришел. И неважно, что ждет его там, по ту сторону.

Этот план был настолько же безумен, как и планы Черных Ведьм, касающиеся будущего Амонерии. Теперь Альтсин понял. Надежда вовсе не умирает последней – после нее свой голос получают безумие и отчаяние.

Он отклеил спину от меча. Нет. Еще не время ни для одного, ни для другого. Сперва он должен вспомнить, как сюда попал.

Вор вернулся мыслями к Камане. Это он помнил. Слегка смутно, но чем больше он сосредоточивался на прошлом, тем отчетливей его видел. В монастыре его приветствовали, словно чудесно воскрешенного ребенка. Домах и Найвир приплыли десять дней назад, принеся весть о его вероятной смерти, потому что из долины Дхавии ни один чужеземец не возвращался живым; и тут такая неожиданность. Альтсин помнил приветствия, удивление на всех лицах и свой стыд. А лучше всего он помнил причину своего стыда. Ложь, которой он угостил приора.

Он лгал, поскольку таким был договор между ним и Оумом. Никто не имел права узнать, что случилось в долине, как никто не имел права узнать правду о боге сеехийцев и о его слабости. Ранее ложь никогда не представляла для Альтсина проблемы, но, сидя перед столетним стариком, который был настолько добр к нему, а теперь, казалось, впитывает каждое слово из его уст, вор чувствовал себя мерзко. Заслонился беспамятством, банальной отговоркой о тяжелой болезни и бреде, сопровождавшем его в пути.

Он сказал Энроху, что не добрался до долины, но встретился с ведьмой, которую искал, за несколько миль от долины. Да. Чувствовал тамошнюю силу, дремлющую внутри. Нет, он понятия не имеет, что там такое, может, исключительно сильный Источник неизвестного аспекта? Не знает. Не понимает такого. Как он выжил? Тут он послал приору заговорщицкую улыбку и сказал правду: Черные Ведьмы имеют к монастырю дело. Хотят купить оружие, но так, чтобы ни одно из северных племен об этом не узнало. Не сказали ему, зачем им это. Таково их предложение, несколько купцов получат кучу денег, доставив оружие морем в долину Дхавии. Ведьма сама скажет, что ей нужно.

Он помнил удивление Энроха, его неуверенность и подозрительность и понимал их. С точки зрения старого солдата, в том не было смысла: зачем самой мощной силе на острове оружие, о котором никто не должен знать? Что там, собственно, происходит?

Альтсин не позволил ему раздумывать над этим слишком долго, раскрывая вторую часть пожеланий ведьм. Собственно, своих пожеланий. Он и сопровождающая его особа должны как можно скорее добраться до Понкее-Лаа. Да. Это ведьма. Та самая, которая была причиной его проблем. Нет. Он ей не доверяет, но выхода у него нет. Для него это – единственный шанс.

В тот момент лицо приора сделалось серьезным. И отчего бы монастырю выполнять эти поручения? Что он получит взамен?

Ничего.

Долина Дхавии знала, кто кого держит за яйца в этих переговорах. Если Энрох не согласится, каждый монах Великой Матери за стенами Каманы станет восприниматься как жрец любого другого бога. Навсегда.

Таким-то образом Альтсин и Аонэль оказались на когге, плывущем в Понкее-Лаа, одетые в сутаны, с посохами паломников, с печатями и письмами, гласящими, что они – двое Ожидающих в паломничестве, чтобы нести утешение страждущим. Это была превосходная маскировка, потому что никто не заглядывает под капюшоны монахов, а если попытается, то довольно будет сунуть ему под нос миску для подаяний, чтобы он быстро отошел прочь и сделал вид, что интересуют его совершенно другие дела.

Вор помнил путешествие, монотонное и спокойное. И помнил Понкее-Лаа, дождливый и туманный в тот день, когда они приплыли.

А потом?

Они пошли что-нибудь перекусить. Визит в таверну предложил он: тогда это казалось хорошей идеей.

Альтсин помнил, что, когда они встали на пороге, все разговоры утихли, а небритый, в грязном фартуке верзила за стойкой скорчил мину, словно собирался выбросить их за дверь. Но заколебался, бросив взгляд на немалую группку корабелов и моряков, сидящих в одном из углов зала. Альтсин помнил тишину, заливающую зал, когда они сели за стол и заказали еды. Помнил миску жиденького рыбного супчика и ложку, вылавливающую там маленькие куски трески с терпеливостью нищего, копающегося в мусоре. А потом напряжение, почти ощутимое, которое повисло в воздухе.

Они поели и вышли из таверны так скоро, как только сумели, а потом быстрым шагом нырнули в лабиринт портовых улочек. Словно пытались сбить со следа погоню.

Вдруг в воспоминаниях мелькнул вход в храм Реагвира, мощные врата, охраняемые восемью алебардщиками в тяжелых кольчугах. Накинутые на доспех синие якки украшал Дурвон, вокруг которого прилеплялись листья дуба – новая символика, незнакомая Альтсину. Верные входили внутрь под внимательными взглядами, постреливающими из-под открытых шлемов-капалинов, но не задерживали никого. Даже калек и нищих, которым ранее было запрещено переступать порог этого храма.

И все. Альтсин не помнил, вошел ли он внутрь или решил не рисковать.

Он тряхнул в темноте головой. Это ни к чему не ведет.

Чтоб его!

Глава 17

Вход в дворцовые сады был скрыт сбоку, между густыми кустами с буйной листвой. Собственно, не «скрыт»: невозможно скрыть нечто, перед чем стоит дюжина вооруженных как для битвы воинов в желтых одеяниях.

Самий был прав. Они следили, чтобы никто не сбежал.

При виде Деаны несколько сабель блеснули клинками, древки стрел уперлись в тетивы.

– Уходи прочь. Ты не можешь войти.

Командир стражи заговорил на ломаном к’иссари, указывая ей на обратную дорогу. Она улыбнулась под экхааром. Видимо, он принял ее за обычную воительницу иссарам, которая заблудилась в городе. Миновал едва месяц, а о ней уже забыли.

– У меня дело к князю. – Она подняла ладонь, блеснув рубиновой подвеской. – Остановишь меня?

Соловей заколебался, а в глазах его появился блеск понимания.

– Если ты войдешь туда, то не сможешь покинуть дворец, пока он не удалится на суд, – пояснил он уже на суанари. – Таковы приказы.

Суд. Хорошо же они это называют.

– «Он»? Ты о ком, воин? Ты уже позабыл имя собственного князя?

Он не ответил, но сделал короткий жест, и сабли остальных спрятались в ножны, а стрелы вернулись в колчаны.

– Можешь войти. Дорогу спросишь у кого-нибудь во дворце.

Рассказ.

Идя, она несла его с собой. Рассказ, который, когда Самий его завершил, на долгое время закрыл ей уста. История об упорстве, глупости, любви, гордыне почти разбила все, чего удалось ей достичь за последний месяц, почти отобрала у нее дары медитаций, молитв и спокойствия – те, чем одарило ее море.

Этот рассказ заставил ее отвернуться от актеров, обнять руками колени и раскачиваться взад-вперед, закусив губу. Потом она задала вопрос, который ее беспокоил, и, когда мальчик, уже на все ответив, назвал ее глупышкой, она даже не сумела обидеться. Ведь в той ласковой насмешке скрывалась правда.

Глупышка, глупая девчонка.

Она совершила ошибку. А теперь сделает новую.

Потому что у любого есть своя дорога к Дому Сна.

Так что она спросила у Самия, как проще всего добраться до дворца.

– А зачем? Во дворце ни для кого не безопасно, – пожал он плечами. А потом вынул из узелка небольшой кулон, такой же, какой подарил ей Лавенерес. – Впрочем, вот тебе. Мне он уже не понадобится. Только не иди через центральный вход. Главные врата даже это не сумеет отворить. – Он печально улыбнулся. – И не смотри на меня так…

– Откуда ты знаешь, как я смотрю?

– Ты всегда застываешь так, когда к кому-то присматриваешься. Словно цапля, что охотится на рыбу. Что желаешь сделать?

– Поговорить… попрощаться… напиться вина. Не поверишь, но здесь нету…

– Я люблю его, – прервал он ее неожиданно.

Тихие слова, такие, какие проще говорить не кому-то, а о ком-то, и лучше шепотом, лучше так, чтобы никто не услышал, потому что ведь – стыд, пафос, жалостные эмоции.

– Ничего не говори.

– Но я не смогу быть с ним завтра. Я поклялся.

Она не винила его. Кто мог лучше понять узы, накладываемые клятвами и обязанностями, как не иссарам?

– Значит, ты рассказал мне эту историю, чтобы я туда пошла? – Она смягчила свои слова шутливым тычком.

– Нет. Я рассказал ее тебе, потому что если бы ты услышала ее только завтра, или послезавтра, или через месяц, то бросилась бы на меч.

Он ошибался, но есть дела, о которых молчит даже лаагвара.

На первый взгляд, во дворце не было никого. Никаких слуг, стражников или придворных. Опустевшие коридоры и комнаты приветствовали ее эхом шагов, и лишь бесценные вазы, мебель и ковры ожидали в тишине, когда появятся новые толпы, готовые им удивляться. Или разворовать. Деана кисло улыбнулась. Наверняка только благодаря стерегущим каждый выход Соловьям эти богатства еще оставались на месте.

Она осмотрелась. Воин сказал, что кто-нибудь укажет ей дорогу, а значит, дворец не безлюден. Но пока что проводник ей и не был нужен.

Сухи она нашла в его комнатах. Тот сидел за столом, одетый в колющую глаза помесь черного и золотого. Увидев ее, он поднял хрустальный кубок в ироничном салюте:

– Пропажа нашлась… Я говорил ему, чтобы не искал тебя, что ты вернешься сама. Как кот, которому наскучит свобода.

Он не казался удивленным, пойманным врасплох или испуганным, хотя они и не расстались как друзья. Не выглядел он и пьяным. Она заглянула ему в глаза. Таким трезвым он, пожалуй, не был никогда в жизни.

– Я не напиваюсь, – пояснил он ласково, безошибочно угадывая ее мысли. – Я не улучшаю себе настроение ни одним из моих лекарств – ни для пития, ни для вдыхания, ни тем, которым натирают кожу. Это была бы… трусость.

– А отвага – важнее?

Он улыбнулся:

– Отчего этот вопрос в твоих устах звучит с такой претензией? Иссарам. Определение племени, народа, веры, способа жизни, перспективы видения мира. Способа… существования. Вы говорите «я иссарам» – и это объясняет вам реальность. Закрывать лица, убивать без тени сомнения, подвергать себя более или менее бессмысленным ритуалам… Я всегда смотрел на тебя несколько свысока, на этот твой простой мир, простые обычаи, простые правила. Даже когда ты исчезла, разбив ему сердце, я сумел это понять, хотя и был зол на тебя, на то, что ты сделала это настолько бесцеремонно. Но знаешь что? Теперь ты оказалась права. Сегодня и завтра отвага – важнее всего. Я легко мог бы сбежать. – Он указал на стоящие на полках бутылочки, баночки, коробочки и кувшинчики. – Тысячью разных способов. Отобрать у них… привилегию – нет, радость смотреть. Отобрать у них триумф. Но тогда он вышел бы завтра туда, к той жаждущей крови толпе, еще более одиноким. А потому я не напиваюсь, чтобы не приспать собственную отвагу.

Она села напротив, заглянула в его кубок. Тот наполняла густая матовая зелень.

– Зачем ты пришла? Нет… Не говори. Я знаю. Некогда я угрожал тебе смертью, а иссарам не прощают таких слов, да? И ты пришла выпустить мне кишки, прежде чем…

– Заткнись, отравитель.

Он послушно замолчал, но не перестал улыбаться.

– Кто остался во дворце? – спросила она.

– Я, Овийя, Эвикиат, немного слуг и… – Он явно заколебался: – Варала с девушками.

Деана ощерилась, увидев, как пристально вглядывается Сухи в ее экхаар. И слыша, с какой хрупкой, почти фарфоровой осторожностью произносит он последние слова.

– Я думала, что те, хм, ну пусть будет «девушки», укрыты, чтобы с ними ничего не случилось?

– А с ними ничего и не случится. Это чистейшая кровь Агара, которая только есть в княжестве. Они ценнее всех богатств, какие у нас тут есть, а потому Соловьи заменили кастратов и хранят их лучше собственной жизни. Когда… случится поединок, они будут окружены опекой и как минимум три месяца их никто не тронет. А потом они исполнят свои обязанности. Для – да поглотит это вечный огонь – добра и славы обоих княжеств.

Поняла она лишь через миг:

– Три месяца? Значит, Лавенерес…

– Не знаю. – Он махнул рукой. – Ничего об этом не знаю. Но Обрар хочет иметь полную уверенность. Девство не всегда это гарантирует.

– А если, – она проклинала собственное любопытство, но должна была спросить, – в одной из пяти будет тлеть огонь?

– На великих равнинах живут стаи львов. Когда молодой самец получает свой гарем, он отыскивает и убивает всех потомков предыдущего вожака стаи. Всех до одного, – и отравитель глотнул из бокала.

Некоторое время они молчали: он – всматриваясь в потолок, она – блуждая взглядом по комнате. Полки темного дерева, на них ряды бутылочек и шкатулок, стеклянные посудины удивительнейших форм и неизвестного предназначения. На медных табличках, прибитых к полкам, вырезаны надписи: авнее, дульст, цманея, серувийо… Большинство названий ничего ей не говорили. Часть же была написана на языках, которых Деана не знала, а часть обозначалась просто глифами, наверняка понятными лишь самому Сухи. Вся комната пропахла зельями и горьковатой вонью жженого миндаля.

Отравитель внезапно шевельнулся, кашлянул.

– Знаешь, что хуже всего? – обронил он. – То, что мы изначально были настолько слепы. Я был. Полагал, что страх, который Роды Войны и Храм питают перед Обраром, приведет к тому, что они будут склонны к уступкам. В конце концов, лучше потерять немного, чем все, – вот как я думал. Но я просмотрел одно…

– Рабов.

Она не отводила взгляда от полок, а потому скорее почувствовала, чем заметила, как он вздрагивает.

– Да. Нужно было что-то с этим сделать.

– Очищение? Ловля? Контролированное отворение крови?

Он причмокнул, а уродливое лицо его искривилось в хорошо известной ей саркастической гримасе.

– Ну вот, кажется, ты знаешь о Коноверине побольше, чем признавала. Нет, дитя, Лавенерес никогда б такого не позволил, он… Раз в сто, в тысячу лет родится некто подобный ему – соединение здорового рассудка, справедливости, умеренности и… честности. За двадцать, тридцать лет он мог изменить княжество, изменить его лицо. Эх… Снова говорю банальности. Я радовался этим изменениям… Рассчитывал на них.

Он прекратил улыбаться и впервые с момента встречи стал выглядеть печально.

– Мечты. Знаешь, каков самый больший грех людей с видением будущего? Способность игнорировать все, что этому видению противоречит. У Лавенереса было видение Коноверина, в котором через поколение-два не будет рабов. Он полагал, что часть из них мы выкупим, часть освободят после того, как те отслужат определенное число лет. Он думал, что большинство из них останутся потом у нас и как свободные люди будут работать на благо княжества. Казалось, что все к тому и идет, что как последний в роду он контролирует все. Что ж… Это была не первая ошибка, которую сделали в этом дворце.

Сухи буравил ее внимательными бледно-голубыми глазками.

– И он не задумался над тем – как и я вместе с ним, – что Роды Войны существуют только благодаря невольникам, что Храм Огня опасается потерять силу, если вдруг половина свободных жителей княжества будет поклоняться Баэльта’Матран, что владельцы плантаций – банда примитивных дураков, обряжающих собственную беспомощность в такие слова, как традиция, вековечные привилегии, дарованные богами права. Что все эти люди тоже имеют видение Коноверина без невольников, но это видение иное, чем у него. Что его видение – станет их пугать.

– Ты ведь вроде не пил, а болтаешь…

– Словно после нескольких кувшинов? Возможно, мне нужно с кем-то поболтать, и если это – лишь варварка из-за пустыни, которая единственная не боится войти в мою комнату, то что ж. Теперь, когда все закончилось, мне кажется это таким простым. Ослепить Дворец, отрезать его от вестей о настроениях среди невольников, спровоцировать бунт, который потрясет весь Юг, призвать на помощь Обрара из Камбехии, единственного князя с достаточно чистой кровью, чтобы войти в Око, и посадить его на трон. А что взамен? Как думаешь, что Пламенный пообещал аф’гемидам и жрецам?

– Не играй со мной в свои игры, отравитель. Что скажешь в обмен? Я стану отвечать на твои глупые вопросы, а ты – на мои. Согласен?

Он нахмурился. Потом ощерился в гримасе, широкой, словно ножевая рана. Выглядел Сухи при этом довольно пугающе.

– Никогда я тебя не пойму, Деана д’Кллеан. Даже в такой момент ты умеешь меня удивить. Но ладно, спрашивай.

Она забарабанила пальцами по столу:

– Сначала я расскажу историю. Вопросы потом. Жила себе девушка. В венах ее текла кровь Владыки Огня. Достаточно чистая, чтоб ее выбрали Любимицей тогдашнего князя.

Он пожал плечами:

– Как ты наверняка знаешь, такие вещи случаются с некоторыми из наших девушек.

– Знаю. Ее привезли во дворец, она исполнила свой долг, родила наследника престола и вернулась к себе.

– Как большинство избранниц Варалы.

– Эта история происходила еще до Варалы. Много лет назад. Я знаю, как тут воспитывают девушек. Скромность, послушание, добродетель, традиция.

– Да. – Отравитель глотнул из бокала. – Мы до сих пор пестуем все эти недостатки.

– Не прерывай меня. Дома ее ждал жених с линией крови, естественно, настолько же чистой, как и у нее, и обязанность продолжения рода. Но она была упряма и независима, с костями из железа, а вместо крови по ее венам текла жидкая сталь, потому она и не думала уступать традиции. Знала, что оставила в городе частичку себя.

– Да что ты…

Он не смотрел уже на нее с саркастической ухмылкой. Вместо этого напряженно таращился в бокал, словно обнаружив в зеленой жидкости нечто куда более интересное.

Деана печально улыбнулась. Самий был прав. Отравитель знал.

– Девушка подстроила свою смерть, причем так хорошо, что и Храм, и Библиотека посчитали ее мертвой. А потом она отправилась в путь. Через несколько лет появилась в столице. Стала любовницей одного из аристократов, потом другого, более важного, у нее был настоящий талант к любовному искусству, вести о ее «даре» шли из уст в уста, пока наконец не попали в самые главные уши – княжеские. И якобы он возвысил ее до Первой Наложницы после всего одной ночи.

– А князь не узнал мать своего сына?

– Не шути надо мной, – прошипела она, он же вздрогнул, словно услышав свист режущего воздух клинка. – Ты прекрасно знаешь, как в первый раз выглядели их… занятия любовью. Она стала его наложницей, поверенной и конфиденткой, а когда он умер, к удивлению многих мужчин и к зависти всех женщин во дворце, она удержала за собой свое положение, вскочив в постель нового князя. И все для того, чтобы оказаться поближе к его брату.

– О-хо-хо, запахло кровосмешением, – пробормотал Сухи.

Долгие дни медитаций и тренировок пред лицом моря оставили в ней след, а потому гнев был холодным, спокойным, она владела им так, как никогда ранее. Потому, вместо того чтобы черкануть отравителя за издевку саблей по лицу, Деана лишь наклонилась и выбила кубок из его рук. Так быстро, что он и моргнуть не успел.

Но, даже когда сосуд раскололся о пол, отравитель не взглянул на нее, лишь сжал кулаки, стиснул губы.

– Я тоже об этом спросила, и тогда Самий…

– Самий?

– Молчи! Ты не предупредил меня… не предостерег. Возможно, ты даже сговорился с ней, чтобы разыграть всю ту сценку, чтобы я нашла Лавенереса в ее спальне… Зачем? Я отвлекала князя от нужных дел? Молчи пока. Ты даже не представляешь, как близок ты сейчас к Дому Сна… дружище. Когда я его об этом спросила, Самий назвал меня глупой девушкой. И он был прав. Ведь князья родились от разных матерей. Я ненавидела ее, а следовало удивляться женщине, что так далеко зашла, чтобы оставаться поближе к собственному ребенку.

Он взглянул на нее впервые за долгое время.

– Лучше бы тебе не рассказывать этих сказок, – прошептал Сухи, а в глазах его не было страха, как она надеялась, а оставалось там лишь нечто, что ее заморозило. – Даже сейчас… Нашлись бы те, кто захотел бы как-то использовать эту историю. Потому что кара за ее поступок страшнее, чем ты можешь себе представить.

– Например, оставаться при том, как будут рубить ее сына?

– Например. А какой вопрос ты хотела задать?

– Правдива ли эта история?

– Но ведь тебе рассказал ее некто, кому ты веришь.

– Я не знаю, кому можно верить.

– Умная девочка.

Они молчали, переглядываясь, пока из глаз его не испарились все демоны. Потом он едва заметно кивнул:

– Но это уже не имеет значения. – Он встал, взял кубок и наполнил его снова. Встряхнул бутылкой, украшенной маленькими черепом и костьми. – Тут все иначе, чем может показаться. В этой бутылке, например, находится не смертельный яд, но дистиллированная эссенция зеленых зерен ваолей. Тех самых, что, пройдя сквозь птичью задницу, становятся гри. А надо знать, что если их должным образом обработать, то действуют они даже сильнее, чем лучший восстанавливающий отвар, хотя по вкусу напоминают ферментированное коровье дерьмо. Я слышал некогда о человеке, который не спал двадцать дней и ночей и пил только это. – Сухи сделал большой глоток, яростно кривясь. – И вроде бы потом он упал и умер на полуслове. Неважно. Я поступил так, как посчитал правильным, и, можешь верить мне или нет, у меня не было ничего общего с тем, где ты его тогда нашла. Я бы сумел убрать тебя другими способами.

Она не ответила.

– Город и вправду покорится результату поединка?

Отравитель вздохнул и тяжело уселся на стул:

– Я уже говорил, тут даже печные трубы могут похвастаться родством с Владыкой Огня – пусть даже по имени. Результат схватки в Оке будет неотменим. Даже если люди полагают… почувствуют, что творится несправедливость… что это нечестно, чтобы слепец вставал против зрячего. Что эта кровь не должна пролиться, потому что Лавенерес может отдать трон добровольно, вернуться к книгам, философским трактатам и поэзии.

– Так почему он этого не сделает?

– Ему не позволят. Я же говорил. Львы в саванне. Он всегда представлял бы угрозу. – Сухи вздохнул. – Возможно, таково было условие Обрара. Эта линия крови авендери должна исчезнуть. А потому город станет смотреть, стискивая кулаки, потому что все происходит согласно закону Храма, извечному обычаю, даже если тот стал издевкой над – прости за мерзкое слово – справедливостью.

– А потом? Война с рабами? Резня, смерть, кони, по бабки бродящие в крови?

Он пожал плечами:

– Аф’гемиды и Храм получат поддержку, что вернет пошатнувшееся равновесие. Пламенный соединит Коноверин с Камбехией. А потом… Память, что Юг был некогда одним королевством, – не умерла. – Ладони, сжимающие кубок, побелели. – Пеплом на языке Агара клянусь, если бы месяц назад я знал, как выглядит ситуация среди рабов!

– Ты бы ничего не сделал. Было уже поздно.

– Откуда ты знаешь? Откуда ты можешь это знать?

Она пожала плечами. У них все равно не было и шанса, словно сама Судьба играла против них. Даже если бы Лавенерес успокоил тлеющий огонь мудрыми законами, кто-нибудь постарался бы его раздуть. Хватило бы ловли или меньшей резни. Восстание обязано было вспыхнуть, чтобы Обрар Пламенный вошел с армией в самый центр охваченной замятью страны и выступил в роли спасителя.

– Люди с видением бывают ослеплены собственными мечтаниями. Ты сам так сказал. И тебя это тоже касается, отравитель. Я пойду.

Он поднял бокал в ироничном тосте:

– Твое здоровье, девушка. Лавенерес в…

– Я сама его найду. Если захочу. Он будет сражаться завтра на рассвете?

– Да. Нет. На рассвете он встанет у Ока. Прежде чем он скрестит оружие, произойдет представление, жрецы прочтут его линии крови, а это пятьдесят фамилий, потом линию крови Обрара, затем тот бросит торжественный вызов, перечисляя все свои титулы. Это продолжится какое-то время. Только после им дадут оружие.

– Какое?

– Традиционные сабли. Чуть длиннее твоих тальхеров, немного более тяжелые. Потом молитва, просьба к Агару, чтобы тот поддержал справедливость… – Кашель мужчины напомнил хрип раненого животного. – Справедливость. Словно тот огненный сукин сын знает, что это такое. Ладно, неважно. Все в городе почувствуют, как князья войдут в Око. Оно их поприветствует. Ты там будешь?

– В Око может войти только тот, в ком есть кровь Агара, верно? Или тот, кто требует васагара?

Она впервые потрясла его:

– Ты не можешь…

– Ты намерен указывать мне путь, слепец? Своего князя ты привел к погибели.

Она отвесила ему последнюю пощечину, с мрачным удовлетворением глядя, как он краснеет. Потом встала, глубоко поклонилась, скрестив ладони на рукоятях сабель:

– Я не испытываю ни печали, ни обиды, прохожий, а потому наши дороги могут разойтись, а мое оружие не станет лить слезы твоей кровью. Лишь бы Мать была милостива к каждому нашему шагу.

Деана не думала, чтобы он понимал к’иссари, но он был умен. Для мужчины, ослепленного собственным видением.

Она вышла в пустой коридор.

Глава 18

Свет.

Удивительно, как мало нужно, чтобы человек почувствовал облегчение. Вот он стоит во тьме, с руками, раскинутыми в стороны, пытаясь не дотрагиваться до холодного клинка за спиной, а голову наполняют мысли, приводящие к тому, что начинает казаться, что он проваливается сквозь пол. А в следующий миг – он уже проснулся и готов действовать.

Свет – это люди. А люди – надежда. На изменение судьбы, какой бы она ни была.

В дыре за стеной, где некогда находилась дверь, разгорался теплый блеск, влившийся в комнату и лизнувший каменные стены. За светом появился мужчина. Высокий, худой, седоволосый, одетый в скромный наряд – коричневый с черным. Альтсин выковырял из памяти его имя.

Бендорет Терлеах. Граф. Что за честь…

Надежда забилась в угол и принялась рыдать. Бендорет Терлеах наверняка не возвещает своим приходом шанс вылезти из этого болота.

Аристократ с лицом, напоминающим посмертную маску, дурно отлитую из гипса, глянул на Альтсина. Пятна белого и серого сражались за место на том лице, а вор знал, что граф недосыпает уже много дней, ест абы что и пьет слишком много вина. Это было лицо человека, в котором что-то ломается, медленно нагибая его волю и веру.

Особенно веру.

– Ты был у меня в руках.

Некоторое время Альтсин не совсем понимал, что эти слова означают.

– Во время поединка, когда ты убил сек-Гресса. Мне следовало догадаться: капитан миттарской галеры, за которого ты себя выдавал, побеждает наиболее талантливого фехтовальщика, какого я видел за последние годы. Я даже сказал тебе тогда, что видел в тебе Нашего Владыку. Если бы я знал, как близок к правде.

Вор взглянул дворянину в глаза, понимая, что любые ложь и притворство бессмысленны. Он знает все.

– Как… я тут оказался?

О, Милостивая Матерь! Ну и голос у него. Словно кто-то протянул через его глотку дюжину разозленных котов.

– Ты не помнишь? Ты сам пришел ко мне. В храм.

Эти слова вызвали череду образов.

Делегация. Цепочка одетых в синее слуг Близнецов направляется к высокому мужчине в черном. Вокруг полно людей: часть быстрым шагом куда-то идет, а часть стоит группками, молчаливыми и довольно мрачными. Ждут, пока мужчина в черном призовет их к себе жестом или взглядом, но он стоит посредине зала, неподвижный, с гривой белых волос, что клубятся над благородным, аристократическим лицом, и, похоже, прекрасно себя чувствует, оказавшись в центре внимания. Он отдает распоряжения. В воздухе – напряжение, но напряжение это пронизано возбуждением и нетерпеливым ожиданием. Шум – и в зал вносят молодого парня, одетого словно портовый грузчик, лежащего, с искаженным болью лицом, на плаще, удерживаемом за углы. Из его разбитой головы льется кровь, сломанная нога поблескивает костью, но он не плачет. В толпе, словно ножом прорезанная, открывается щель, в конце которой стоит он, граф Терлеах. К нему несут паренька, а он коротким жестом останавливает приближающихся жрецов в синих одеяниях и сам подходит к раненому.

Не слышны слова, которые он шепчет в ухо пареньку, но лицо того проясняется, словно кто-то подсветил его снизу, окровавленная ладонь хватает аристократа за руку, а губы оставляют багровый след на манжете черной рубахи. Но никто в зале не кривится, не бросает презрительных взглядов и не надувает губ при виде плебейской крови, отпечатывающейся на благородном шелке.

Это кровь мученика за веру.

Воспоминание об этой сцене вспыхнуло и утекло, оставляя послевкусие железа на губах и горькое ощущение предательства.

Аонэль, что же ты наделала?

Альтсин почувствовал дрожь. Затряслись плиты черного гранита, что были тут за стену и пол, завибрировал черный клинок, а с ним вместе заморгал свет факела, который держал в руке граф. По лицу мужчины пробежала странная дрожь.

Они смерили друг друга взглядами: аристократ и городская крыса.

– Что происходит в городе? – Альтсин бросил вопрос, который вдруг стал его беспокоить. Он должен был знать ответ.

– Верные атакуют матриархистов. Я не хотел этого, не сейчас, но если уж ты у меня, то все изменится. Время покорности миновало. – Седоволосый мужчина встряхивает головой: – Мы больше не станем ползать на коленях.

Вор взглянул на левую руку дворянина. Ту, что держала факел. Рука, казалось, делала легкие, невольные движения в ритме дрожи клинка за спиной.

– Ты носишь Дурвон? – спросил он.

Единственным ответом была исполненная высокомерия ухмылка. Глупый вопрос. Каким бы чудом главнейший человек в Храме Реагвира не носил бы знак своего бога?

– Дурвон? – Однако что-то в голосе графа заставило Альтсина изменить мнение. – Дурвона мало. Дурвон хорош для простаков. Дурвон – это…

Слов было мало, да Бендорет Терлеах и не собирался тратить их зря на кого-то, подобного этому бродяге, который совершенно случайно завладел величайшим сокровищем Храма. Граф нетерпеливым движением рванул рубаху, так что треснул материал, а несколько пуговиц отлетело в угол. Одно движение – и все тайны и планы сделались явными с абсолютной откровенностью.

Слова не потребовались.

Тело графа покрывала татуировка. Известная Альтсину из воспоминаний того, кто в нем обитал и был некогда авендери Кулака Битв Реагвира. Рисунки почти идентичные, в нескольких местах он видел небольшую разницу, потому что – снова память того, другого, – подгоняли их под индивидуальные данные каждого авендери. Но общий узор совпадал. Эти татуировки должны не дать смешаться душе человека с кусочком души бога.

Они объясняли бледность и изможденность аристократа. Бoльшая часть его тела опухла, некоторые фрагменты сложного узора едва можно было распознать: наверное, татуировки закончили недавно – вчера или позавчера. Граф из воспоминаний, склоняющийся над раненым ребенком, выглядел лучше.

Вдруг мужчина сделал три быстрых шага и с размаху ударил вора под ребра. Воздух вылетел из груди Альтсина, а из прокушенного языка в рот потекла кровь.

– Ты пленил моего владыку. – Голос Терлеаха дрожал, совершенно несхожий с тем, каким он разговаривал миг назад. – Я вырву его из твоего трупа и предложу ему достойный сосуд.

Второй удар настолько же силен, ребра уступают и трещат со звуком, который, кажется, отдается в черепе. Альтсин крикнул бы, сумей набрать в грудь воздуха.

– Когда это тело уже нельзя будет использовать, он выйдет. Ему придется. А я отдамся ему весь, и мы станем единством – так, как все и было запланировано. Ты украл его – так она сказала, обманул и приманил, а потом пленял несколько последних лет.

Удар в челюсть вскинул Альтсина на ноги. Вор врезался затылком в черный клинок, сплюнул кровью. Всосал воздух и безрезультатно попытался уклониться от пинка, направленного в колено. Не удалось, и не понять, что было хуже: боль, взорвавшаяся в поврежденном суставе, или рывок, с которым его плечи приняли на себя тяжесть его тела и запылали чистым огнем.

Из этого положения у него не оставалось и шанса уклониться или защищаться, а очередные удары были настолько точны, словно этот сукин сын всю жизнь тренировался, как избить человека, чтобы тот не потерял сознание.

А он не реагировал. Всегда в таких ситуациях, когда его «сосуд» оказывался перед лицом проблем, он приходил на помощь. Даже когда у Альтсина был шанс справиться самому. А теперь… его словно не стало.

– Ты пленил моего бога. – Похожий на шипение голос дворянина раздавался, казалось, издали и свысока. – Я выбью его из тебя, выжгу, если понадобится.

Вор чуть выровнялся, поднял голову. Этот хер даже не запыхался и выглядел так, словно ему хотелось продолжать.

– Твой бог, – язык у Альтсина распухал, а потому он выговаривал каждое слово как можно медленнее, – со мной. Ты кланяешься вот этому.

Пришел неминуемый ответ, и вору казалось, что удар плывет в воздухе, застывшем, словно мед, но уклониться шанса не оставалось. Удар в висок должен был лишить его чувств, даруя благословенное бегство во тьму, но – как же это несправедливо – единственным результатом стала вспышка в черепе и новый рывок. Плечевые суставы взвыли.

Когда он сумел сфокусировать зрение, то заморгал и увидел, что граф держит в руке факел с таким выражением на лице, словно именно он – тут и сейчас – изобрел огонь. Ухмылка мужчины была тяжелой.

– Говорят, что обожженная кожа может свести человека с ума, когда она сворачивается и пластами отходит от тела. Хотя мой знакомый палач утверждает, что для тех, кого мучают, хуже всего запах горелой плоти.

Знакомый палач. Альтсин ухмыльнулся бы, когда бы сумел.

– Хватит. – Новый голос остановил приближающийся к боку вора факел. – Ты играешь в опасную игру, мой дорогой. Если он не откроется, а умрет, то тут останется лишь огромная дыра в земле.

Альтсин этого голоса не знал. Говорила женщина, судя по тону, среднего возраста, привыкшая отдавать приказания. Мужчина развернулся, потянувшись за кинжалом у пояса, но ноги его вдруг спутались, и он рухнул на землю. Удар затылком о камень эхом прошелся по комнате.

Вор с трудом приподнял голову. На женщине были черные одежды и черный платок на голове, как у обычной селянки.

Она смотрела на графа с таким выражением, словно не знала, улыбаться ей или сплюнуть.

– Чрезмерные амбиции могут помутить разум. Авендери, надо же. – Она перевела взгляд на Альтсина, не меняя выражения. – Значит, именно тебя ищет наша Канайонесс.

Имя, длинное и чужое, не вызывало у вора никаких ассоциаций. Один глаз его начало затягивать кровавым туманом.

– Я ее не знаю. – Он осторожно подбирал слова. – Не знаю, о ком ты говоришь.

– Зато она знает тебя. И ей важно встретиться с тобой – так сильно, что она готова на многое. Даже на попытку обмануть кости. А ей бы помнить: моя госпожа этого не любит.

Эти слова скрывали свой смысл слишком глубоко, чтобы его расшифровывать.

– И я знаю, что она тебе незнакома. Будь это иначе, я бы приказала ободрать с тебя кожу, только бы ты сказал, что она задумала. Отчего в Коноверине установилась вдруг тишина? Отчего не слыхать тихого всхлипа от Ока Агара?

Женщина смотрела на него так, что он позабыл обо всей боли, которую чувствовал.

– Если бы у меня была хотя бы тень подозрений…

Глава 19

Вее комнате не изменилось ничего. Словно Деана покинула ее лишь вчера. Кто-то даже регулярно стирал пыль и подметал пол. Она улыбнулась. Похоже, для главы Дома Женщин то, что дикая воительница исчезла из дворца, значения не имело. В царстве Овийи порядок должен сохраняться, несмотря на такие мелочи, как присутствие или отсутствие кого-то.

Деана закрыла дверь, стянула верхние одежды. Отложила пояс с оружием на стол. Налила себе воды в миску и обмыла лицо. Нашла штуку медового шелка и инструменты для шитья. Каждую из этих вещей она делала медленно, внимательно и без спешки.

Зеркало ждало.

Она уселась перед ним, скрестив ноги и кладя ладони на колени, выровняла дыхание, потянулась к сани. Тот появился сразу, словно последние часы она провела в глубоких медитациях и тренировках дыхания.

Взглянула на женщину в зеркале. Удивилась, глядя на синяки под глазами, на заострившийся нос, на более резкий, чем она помнила, рисунок подбородка и скул. Лицо, словно вырубленное несколькими ударами долота не слишком умелым ремесленником, который к тому же ужасно спешил. Дни, проведенные на пляже, и тяжелые тренировки вместе с диетой, характерной для бедных рыбаков, сделали ее тело стройным. Подумать только, она раньше полагала, что худа. Вот разве что глаза…

Глаза того, кто уже совершил свое паломничество.

Она улыбнулась, странно несмело и экономно. Некогда она слышала рассказ о человеке, который учил Законам Харуды, объяснял их и истолковывал. И вот однажды завистники стали распространять сплетню, что он не настоящий мудрец, поскольку никогда не совершал паломничество в Кан’нолет. Старец на те слова улыбнулся и произнес: «Был ли Кан’нолет святым местом до того, как Харуда туда прибыл?» Нет, ответили они. «А разве тогда не мог он провозгласить Законы в любом другом месте в этом мире?» Верно, ответили они. «Тогда что важнее – место или истина? Камень, из которого выстроено мало кому известное поселение, или слово, что создало нас, иссарам?» Завистники опустили головы, пристыженные, и вернулись к себе.

Смысл паломничества не в том, чтобы куда-то пойти и совершить некий ритуал, поклониться сто раз некой фигуре или принести вола в жертву дальнему храму. Дорога, которую ты преодолел своими ногами, тысячи шагов, сделанных по скале, камням и песку, – это лишь символ.

Ты совершаешь ошибки, расплачиваешься за них, падаешь, встаешь, получаешь удары, зализываешь раны. Твоя жизнь – не средоточие вселенной. Даже и близко не средоточие. Но она – твоя, а потому ты должна жить как можно лучше, не проспать свое время, не растратить его. Чтобы, когда ты встанешь перед вратами Дома Сна, не пришлось плакать по утраченным дням.

Молитва сто первая. Садери. Молитва тех, кто отыскал свою цель.

Я Деана д’Кллеан, ависса в дороге к Кан’нолет. Я отправилась в паломничество, чтобы не уступить воле старейшин и найти собственную дорогу в жизни. Ладонь Матери послаал меня на конец мира, к людям, которых я не понимаю, хотя течет в них точно такая же кровь. Я сражалась, убивала, любила, – отражение ее улыбнулось одобрительно, – оставаясь ничем большим, как только блуждающим во тьме ребенком. Завтра мужчина, с которым я хочу быть, умрет из-за дел людей глупых и жадных. А потом из-за дел тех же людей умрут тысячи детей Великой Матери. Потому утром…

Женщина в зеркале выглядела теперь по-настоящему чужой, глаза ее пылали, а губы кривились в дикой гримасе.

…завтра я брошу вызов Владыке Огня, прикажу ему сдержать обещания и поклониться его собственным законам. Потому что даже боги должны придерживаться слова, как Та, которая никогда его не нарушала.

Она глубоко вздохнула:

– Вот мой Кан’нолет. Моя дорога и цель, – сказала она громко.

Встала и направилась в сторону постели, где волной медового золота стекал лучший коноверинский шелк. Конец паломничества требует соответствующей оправы.

* * *

Вечером она еще раз зашла в комнаты отравителя. Его не было. Овийя как-то узнала, что Деана во дворце, потому что, когда та вернулась к себе, застала на столе ужин и бутылку вина. Именно то, что ей и нужно было. Говорят, что Владычица плетет свое полотно руками неосознающих это людей.

Деана поела и выпила несколько глотков напитка цвета встающего над горами солнца и вкуса плодов, под тем солнцем созревающих, села помедитировать. Ждала.

Он пришел к ней почти в полночь. Один. Когда он встал в дверях, Деана на миг лишилась дара речи. Не знала, оделся он так специально или случайно, но были на нем вещи тех самых расцветок, что он носил в те дни, когда она увидела его впервые. Он несмело улыбнулся, встряхнул маленькой бутылочкой, которую держал в руке.

– Ты вернулась, – сказал он на ее родном языке. – Сухи прислал мне весточку.

– Я вернулась. Тут много чего случилось, пока меня не было.

– Это правда.

Он не спросил, почему она сбежала, поскольку не был дураком. Должен понимать, где она оказалась в то утро. А от отравителя теперь наверняка услышал, что она знает и про Варалу.

Он подошел к столу, поставил напиток, сел:

– Ты не должна была возвращаться.

– У каждого своя дорога. А я всегда делаю то, что хочу.

– Я это успел заметить. – Осторожными движениями он отыскал на столе два серебряных кубка, наполнил их, опорожняя бутылку. – Выпьешь со мной?

– Да.

Она подняла кубок к губам, сделала глоток. Вино было терпким и густым, оставляло на языке послевкусие горьких плодов и старого дерева.

– Я опоздал, – проговорил он.

– С чем?

– Со всем. Говорят, я и в мир пришел через десять дней после срока. Потом опоздал на важную аудиенцию и, поскольку не мог туда войти, шарил в комнатах отца, где попробовал вино, которое должно было отобрать его жизнь. Опоздал, ища укрытия во время нападения на караван, и бандиты с легкостью схватили меня. А теперь, – он вдруг махнул рукой, переворачивая стоящий перед ним кубок, но, казалось, даже не заметил этого, – когда я стал князем, опоздал со всем. С облегчением судьбы рабов, с подавлением сопротивления жрецов, с тем, чтобы напомнить Родам Войны, кто они такие. Со всем.

Деана не отводила взгляда от кровавого пятна, появившегося на скатерти. Если бы иссарам верили в знаки, она бы сейчас заплакала. Бог знамений, если такой существовал когда-либо, наверняка смеялся бы до истерики.

– Ты что, причитаешь над самим собой?

– Нет, – сжал он губы. – Не над собой.

– Вот и славно. Ты пролил вино. Налью тебе еще. – Она пододвинула ему кубок, тот, который его ждал. – Я поговорила с Сухи. Он бы ничего не сумел сделать. Эти сети сплетали долгие месяцы, а может, и годы. А ты слишком веришь в разум. Ты был бы прекрасным властелином во времена мира в сильной и богатой стране, но сейчас? В первый же день после возвращения ты должен был приказать бросить всех старых жрецов в Око, вызвать к себе и пленить командиров Соловьев, Буйволов и Тростника, провозгласить новые законы для невольников.

Он глотнул напиток и искренне улыбнулся:

– Твое – лучше. Слепцу непросто выбрать вино без помощи и сложно без помощи править. Собственно, это ты должна бы править этим гнездом змей, что притворяется княжеством. Выпьем за это.

Она потянулась за своим кубком, и тогда бронзовый звук большого гонга огласил полночь, а она удержала кубок на половине дороги к губам и лишь смотрела, как он пьет.

– А кем бы тогда был ты?

– Твоим переводчиком, помощником, слугой. Самий возил бы нас на Маме Бо по всему княжеству, толпы неистовствовали бы, а число платков, брошенных под ноги, было бы таково, что старушка не шла бы, а плыла медленно, словно лодка по спокойному озеру. Люди почитали бы тебя, целовали бы землю, на которую падала твоя тень.

– Вероятно, за исключением жрецов Огня и аф’гемидов Родов Войны, – причмокнула она. – И, естественно, владельцев плантаций. И управляющих ткацкими мастерскими и красильнями. И Деменайи, потому что – что за Королева Невольников без невольников?.. Знаешь, если хорошенько подумать, пришлось бы мне ездить на слоне в бронированной башенке, которую, как говорят, вы надеваете на них перед битвами. А еще – в кольчуге и шлеме, со щитом в руках, а мои тальхеры никогда бы не засыпали.

– Ты была бы лучшей владычицей в такие скверные времена.

Он сделал большой глоток вина, стукнул кубком о стол, прикрыл глаза. Не улыбался.

– Не иди завтра в храм, – прошептал он изменившимся голосом. – Не покидай дворца. Когда все закончится, возникнет замешательство. Тогда ты потихоньку выйдешь и растворишься в городе. Первым же караваном…

– Ты лжец.

Женщина, которая нашла свой Кан’нолет, произнесла это без злости, спокойно.

– Я? Нет. Что…

– Ты обещал мне наполненный сокровищами караван, тысячу верблюдов и лошадей, а теперь приказываешь красться, словно воровке. Может, мне еще и вынести что-нибудь отсюда, чтобы оплатить путешествие?

– Я… Не стану так с тобой разговаривать.

– Как?

– Словно ничего не произошло. Словно завтра не наступит. Что это вообще? Варварская философия? Пусть весь мир рушится, а мы станем петь, размахивая окровавленным железом? – Он стиснул кулаки, побелевшие костяшки выглядели словно вырезанные из слоновой кости. – Убегай… Прошу, убегай.

– Хорошо…

Он вздрогнул, словно не поверив в то, что услышал.

– Хорошо, – повторила она. – Но ты убежишь со мной. Сейчас. Ты знаешь каждый уголок дворца, не говори, что это не так. В четверть часа мы можем покинуть город. Что скажешь? Выедем отсюда вместе, ты и я.

Он развернул к ней лицо, и она могла бы поклясться Великой Матерью, что пристально в нее всматривается. И улыбается, словно безумец.

– Я слышал о ваших обычаях… Новая кровь в племени платит зрением за право войти к иссарам. Кажется, я идеальный кандидат. Но нет, Деана д’Кллеан, не фыркай на меня и не кривись. Я не сбегу, пусть бы мне это и предлагал… не поверишь кто. Для некоторых лучшим решением было бы, окажись я трусом, подлецом, недостойным своего титула. Я князь Белого Коноверина, последний этой линии крови Агара. Я не могу… Я просто не могу, понимаешь? И проклинаю эту невозможность, потому что будь я кем другим, то отправился бы с тобой хоть на край света, чтобы чувствовать тебя, слышать и прикасаться все то время, которое нам останется.

Она заморгала. Поэт, чтоб его.

– Обязанности прежде всего?

– Не прежде всего. Прежде многого. Понимаешь? – спросил он мягко. – Скажи, что понимаешь.

Кто, как не иссарам, понимает законы обязанностей? И все же она почувствовала раздражение.

– Понимаю. Но знаешь, это может не иметь значения. Через сто, да что я говорю – через десять лет никто об этом и не вспомнит. Твой выбор оценят на основании того, что запишут в книгах такие, как Оглал из Физ, а они напишут то, что диктует им собственный интерес. Если – чтобы понравиться новому владыке – выставят тебя идиотом и трусом, который дал себя зарезать, словно жертвенное животное, то так оно и станет. Потому что истории о прошлом плетут те, кто выжил, дурень. Понимаешь? Скажи, что понимаешь.

Он засмеялся, и сразу слетела с него вся злость. Это был смех переводчика, ученого, поэта. Мужчины, который был с ней в пустыне, когда они убежали от бандитов.

– Я же говорил, что это тебе должно быть владычицей Коноверина. Прославляли бы твою мудрость и проницательность, а я, как князь-консорт, правил бы в сиянии славы своей госпожи.

Своей госпожи. Он это сказал. Впервые сказал открыто.

– Мечты, – прохрипела она.

– Именно. Мечты. Выпьем же за них, – он опустошил свой бокал несколькими длинными глотками. – Обещай мне… хотя бы, если что-то случится и ты не сможешь… если все закончится… ты убежишь, чтобы рассказать правду хотя бы кому-то.

– Ничего такого не случится, ты об этом знаешь.

– Знаю. Но вдруг?

Она вздохнула, чувствуя усталость, словно вот-вот закончила многочасовую молитву, без сна и отдыха.

– Ладно… Не станем об этом говорить, хорошо? Завтра тебе понадобятся все силы.

– Я знаю…

Он вдруг резко поднялся – так, что опрокинутый стул ударился о пол.

– Пойду. Я должен идти. Если останусь…

– То что?

– Ничего. Могу не найти в себе достаточно отваги, чтобы встать в Оке. А тебя могут убить за эту последнюю ночь.

– Потому что новый лев станет принимать гарем?

Он поднял брови:

– Не понимаю.

– Неважно. Ступай. Увидимся завтра на рассвете.

Он улыбнулся именно так, как улыбался ей в пустыне, и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.

Деана отставила едва пригубленный кубок. Миновала полночь, с этой минуты она не должна ничего ни есть, ни пить, чтобы встретить конец своего паломничества, согласно обычаю. Снова уселась на постели, оглаживая красивую та’чаффду из темно-желтого шелка. Взглянула на свои сабли. Ей осталось сделать еще одну вещь. В Кан’нолет нельзя позволять себе ни единой фальши.

Глава 20

Женщина в черном оставила его одного, во тьме, сделавшейся вдруг душной и тяжелой. Через некоторое время появились жрецы, совершенно проигнорировав вора, и сосредоточились только на лежащем на земле аристократе. Осторожно подняли его и вышли. Ни один даже не взглянул на Альтсина.

Он был только куском мяса, висящим на мясницком крюке.

Поврежденное колено пульсировало тупой болью, сломанные ребра рвало в ритме ударов сердца, и если он верно чувствовал, то припухлость над глазом медленно превращала его лицо в гротескную маску.

Вор попытался представить, как он выглядит.

Образ женщины, обнимающей окровавленного паренька, взорвался у него в голове чередой картин.

Альтсин сперва их не видел. Выходя из-за угла, наткнулся на группу сражающихся. Десять, может, двенадцать юношей с Дурвонами, вытатуированными на предплечьях, атаковали трех старших мужчин, которые, встав в полукруг, блокировали улочку, защищая коленопреклоненную женщину, прижимающую к себе паренька лет двенадцати. Разбитая голова ребенка бессильно свисала, левый его глаз заплыл, а кровь расплывалась под слезами матери.

Сражение набирало темп.

Мужчины, защищающие женщину и ребенка, были хорошо одеты, как удачливые купцы, и вооружены тяжелыми палицами, наверняка вынутыми из руин ближайшей лавки. Противники применяли короткие палки, куски цепи, утяжеленные свинцовыми грузилами, и кастеты. Ни одна из сторон не использовала голых клинков, что не отменяло кровавости столкновения.

Двое юношей уже лежали на брусчатке, третий отступал, сжимаясь и держась за живот, зато один из купцов то и дело отирал предплечьем заливающую глаза кровь, а второй со все бoльшим трудом отбивал атаки. Долго они не выдержат.

–?Помоги нам! Прошу!

Женщина смотрела на Альтсина с мольбой в глазах, указывая на находящуюся в конце улочки дверь со знаком Склоненного Дерева.

Воспоминания начали бледнеть. Он тряхнул головой, пытаясь нагнать их.

Он подбежал к женщине, подхватил мальчишку и помог занести его в храм Дресс. Ворота услужливо отворились, впуская сперва их троицу, а потом и мужчин, все еще держащих в руках импровизированное оружие. Ватага щенков остановилась перед дверьми в мрачном молчании, но внутрь войти не пыталась. Владычица Ветров имела в Понкее-Лаа верных последователей, поскольку многие из моряков предпочитали во время плавания больше доверять ее милости, чем капризам Аэлурди, чаще вызывавших ураганы, чем постоянный ласковый ветер, – а морские волки могли бы посчитать себя оскорбленными, обесчести парни пристанище богини. Кроме того – свидетельство мудрости здешних жрецов, – перед дверьми стояли четверо стражников в полном вооружении. Альтсин помнил, что это его удивило: в Понкее-Лаа, который он покидал, храмовая стража исполняла функции представительские и только по праздникам носила ламеллярные доспехи, стальные шлемы и тяжелые щиты.

–?Он не сказал ничего дурного. – Женщина с плачем отирала кровь с лица ребенка. – Точно ничего дурного не сказал. Отчего они…

–?Потому что это молокососы, которые считают себя святым воинством единственной истины и готовы ради нее убивать. – Он помнил, что произнес эти слова тихо, гнев тлел где-то глубоко внутри, прикрытый слоем льда. – Они как стая бешеных собак. Нужно следить за словами, жестами и взглядами.

Воспоминание о гневе было странным. Вор почти не сомневался, что эмоции эти – его. Хотя он несколькими годами ранее сам был одним из уличных забияк, вдруг понял, что ему сложно воспринимать себя таким же, как та мрачная банда, все еще стоявшая перед храмом Дресс с полным разочарования упорством. А самым странным было то, что Альтсин оставался уверен, что и он тоже в ярости. Но должен же он чувствовать хотя бы тень симпатии к тем, кто сражается – как ни крути – с его знаком, вытатуированным на коже.

–?Следить? Он только сказал, что Великая Мать мудрее Реагвира, потому что мать всегда мудрее своего ребенка. Я сам слышал. – Самый старший из тройки мужчин, тот, с разбитой бровью, склонился над пареньком. – А ему разбили голову, словно яйцо. И замучили бы мою дочь, если бы я их не удержал. Я буду жаловаться, клянусь, буду жаловаться старшине цеха, а если понадобится, то и Совету города. Мальчик может уже не подняться, а то и останется до конца жизни слюнявым идиотом.

Женщина застонала.

Снаружи группка юношей встала полукругом и принялась напевать какую-то песенку, полную дурацкой похвальбы и мерзких оскорблений.

Альтсин посмотрел на женщину:

–?Все будет хорошо. В его возрасте все быстро заживает. Не успеете оглянуться, а он уже станет бегать и скакать, как всегда. – Слова казались ему пустыми и фальшивыми уже в тот момент, когда он их произносил.

–?Он не бегал и не скакал. – Мужчина отер кровь с лица и аккуратно ощупывал голову мальчишки. – Его к книгам тянуло, к счетам. Умел уже умножать и делить до тысячи, а писал и читал меекхом и по-миттарски и даже северные руны умел сложить в кучу. Умненький паренек…

Милосердно прикусил язык, не добавив «был».

Пальцы его прикоснулись к верхушке черепа мальчишки и словно бы слегка провалились внутрь. Мальчик задрожал, и правую ногу его принялся бить внезапный тик.

–?Простите. – Голос мужчины чуть охрип, рука его протянулась в сторону и легонько прикоснулась к руке женщины. Потом он посмотрел на Альтсина: – Мы так и не поблагодарили вас, брат.

Сутана. Вор вспомнил, что тогда на нем была сутана.

–?Ничего, – ответил он, глядя, как женщина каменеет от прикосновения отца, как от лица ее отливает кровь, а глаза становятся мертвыми и пустыми. – И я не брат – просто ждущий. Мельчайший червь у ног Владычицы. Жалею, что не пришел ранее.

Помнил, что эти последние слова, ужасно банальные, он произнес тогда совершенно искренне. Жалел, что не повстречался с этими сукиными сынами первым. И жалость эта сплеталась с гневом, тлеющим под слоем льда. С его гневом.

Песенка снаружи закончилась глупым ржанием. Юноши раздухаривались, и подле входа начала собираться толпа.

–?Ну тогда с разбитой головой лежал бы ты, – отозвался самый младший из купцов, парень лет, на глазок, не больше пятнадцати-шестнадцати. – Они бы не спустили одинокому монаху. Они…

Он отвернулся, моргая, а последний из мужчин, тот, который до времени не произнес ни слова, тяжело дыша и опираясь о палицу, вдруг упал на колени и в полной тишине расплакался с надрывом.

Альтсин заметил уголком глаза, что нога побитого мальчишки сделалась недвижима, зато судороги пробежали по его лицу, и стало ясно, что душа подростка готовится в путь к Дому Сна. Заметил это не он один – женщина тихо заплакала и осунулась, теряя сознание, а мужчины превратились в глиняные статуи. Не могли поверить в происходящее. Он взглянул на них и вдруг уже знал, что они просто вышли на дневную прогулку, отдохнуть от дня тяжелых трудов, может быть – проведать приятелей, что-то съесть и выпить в городе вина. Еще четверть часа назад они смеялись и перешучивались, уверенные в своем будущем.

А теперь вернутся домой с мертвым ребенком на руках.

Снаружи очередной куплет описывал женщину, подставляющую зад борову и рождающую полусвинских ублюдков. Ржание, которым куплет закончился, было словно ведро кала, вывернутое просто в душу.

Что-то пикнуло у него в ушах, он будто вынырнул из глубокого погружения. Волоски встали дыбом по всему телу, а на краю зрения появился красный туман.

Он чувствовал его. Дурвон. Знак воина. ВОИНА. Дурвон не был сломанным мечом – он был мечом целым, а как половину клинка его представляли оттого, что вторая торчала в сердце всех наших страхов, убивая их. Такова была первичная, чистейшая символика этого знака. Меч, убивающий страх, дающий отвагу и надежду.

Дурвон, древний символ, рисовали на косяках дверей и на окнах, чтобы отгонять зло, – в те времена, когда окна и двери были еще модной фанаберией; его рисовали на щитах и татуировали на телах, чтобы он принес счастье в битве, – задолго до того, как первые рисунки превратились в глифы, а те – в зачатки рун и букв. Прежде чем пришли Нежеланные и прежде чем из куска души бога отковали Денготааг, который на самом деле должен был стать входом в царство Реагвира, а форму ему придали исключительно в память о древнем символе.

А теперь они превратили Дурвон в бандитский знак, под которым убивают детей, как раньше превратили Меч Реагвира в орудие казни и источник дешевых фокусов.

Вор почувствовал каждую татуировку перед храмом, идентичные в каждой детали, потому что именно так и действует подобная магия, первоначальная изо всех магий – символов и знаков, и потянулся к ней. Они принадлежали ему.

Он наклонился и поднял мальчика. Жизнь утекала из него с каждым вздохом. Старший мужчина схватил Альтсина за руку, но глянул в тень под капюшоном и отпустил его, с лицом, застывшим в гримасе неопределенного ужаса. Вор вышел из дверей, укачивая мальчика на руках.

Вульгарную песенку обрезало на полуслове, а дюжина презрительных взглядов воткнулась в него с силой брошенных дротиков. Толпа, стоящая за юношами, загудела и умолкла в ожидании идущей смерти. Толпа всегда радуется такой возможности.

–?Он уходит в Дом Сна. – Вор положил мальчика на ступени. – А его кровь падет на ваши головы.

–?На чью? На мою? – Из группки аколитов Реагвира высунулся худой подросток с крысиной мордочкой. – Но не я его ударил, монах. И не знаю, кто это сделал. Может, он сам ударился? Как знать, у него ж в руке камень был. Я видел, что был. Правда, парни?

Те согласно засмеялись, размахивая палками и цепями. Жестокость и чувство безнаказанности привели к тому, что лица их казались почти одинаковыми.

Альтсину нужна была Сила. Он мог потянуться к той, что пребывала в нем, и заплатить синяками, припухлостями и кровью во рту. Но он не затем сюда пришел.

–?Твой знак, сыне. – Проклятие, ну и странно же это прозвучало. Словно было ему все сорок. – Тот, на предплечье.

–?Дурвон? – Подросток завернул рукав и с громким чмоканьем поцеловал Сломанный Меч. – Символ избранных, монах, знак истинного бога воинов, меч, а не две молитвенно сложенные ручонки, жополиз. Хочешь услышать, какую он дает нам силу? Ну, парни, давайте запоем наши нескладные песенки в последний путь этому пацану. Пусть не идет в Дом Сна в тишине.

Он махнул рукой и застыл, потому что Альтсин – а собственно, и не Альтсин – потянулся сквозь Дурвон за Силой.

Сила есть везде, она пронзает мир, дикая и хаотическая или пропитанная аспектами, позволяющими их приучить и использовать. А если те, кто ее применяет, переоценят свои возможности, то заплатят здоровьем или жизнью, потому что чрезмерная Сила, проходя сквозь тело, действует как медленный яд: уничтожает сосуды, ослабляет внутренние органы, покрывает кожу язвами и прыщами. Это одна из тайн чародеев, повсеместно известная и из-за того повсеместно игнорируемая: каждый из них, используя свое тело как инструмент для формирования Силы, должен помнить о персональных ограничениях. Нужны годы тренировок и учебы, чтобы узнать границы собственных возможностей.

Но если использовать чужое тело, можно пренебречь ценой. Особенно если знак, который выбит у них на коже, был его знаком и сделался воротами, сквозь которые он мог направить обретенную Силу так, чтобы та ему послужила.

Это не была аккуратная работа – никакого медленного расширения канала для магии, наблюдения за реакцией источника. Напоминало взлом дамбы и слежение за тем, как безумная волна катится вперед, сметая все со своей дороги. Вор потянулся прямо к жизненной силе юношей, заставил их открыться Силе, чтобы перековать ее так, как было нужно ему, – и передать ее в его руки.

Они завыли, когда Дурвоны на их руках запылали живым огнем. Буквально. Татуировки почернели и принялись дымиться, а кожа вокруг них сперва покраснела, а потом заскворчала, когда Сила, проходя через знак Реагвира, прожгла себе путь сквозь нервы, вены, кости и мышцы. И вдруг на брусчатке уже не стало отряда святых воинов, готовых убивать во имя Владыки Битв. Вместо них, воистину магическим образом, появилась банда вопящих, плачущих и скулящих подростков, вьющихся от боли, которая отбирала у них разум.

Альтсин убрал их крики из сознания, концентрируясь на мальчишке, что лежал на ступенях. Сила катилась ровно, причем потоком куда большим, чем было ему нужно, но это его не интересовало. Он отыскивал в ней аспекты, отвечающие за лечение, ускорение заживления ран и убирающие травмы, – остальное он отбрасывал. По камням ползали огоньки: от ножей, пряжек ремней и других металлических предметов, что находились поблизости, сыпались искры, а ветер вился по улице наподобие ошалевшей змеи.

Вор посвятил каплю внимания тому, чтобы приструнить отпущенную на волю магию – целью его вовсе не было причинить вред всем людям вокруг.

Дюжины молодых парней ему полностью хватило бы.

Он притронулся к голове мальчика, починил разорванную артерию, убрал сгусток крови, давящий на мозг, заставил кости занять свое нормальное положение и срастил их. К счастью, мозг не слишком пострадал, и в таком молодом возрасте все должно было, раньше или позже, прийти в норму. Альтсин задумчиво глядел на шрам на голове, но затем все же его оставил. Шрамы – это история совершенных ошибок, и лучше бы, чтобы они напоминали нам о тех мгновениях, когда мы их заработали.

Например, когда зацепили банду подростков, только и ищущих оказию, чтобы кого-нибудь избить.

Мальчишка вдруг громко вздохнул и улыбнулся…

Улыбка эта была последней картинкой, которую подсунула Альтсину память. Как он выбрался из этой улочки, как разминулся с толпой и каким, проклятие, образом попал потом сюда, в подземелья Храма Меча, он все еще не помнил.

Зато помнил улыбку Аонэль.

Аонэль, с которой он пришел в Храм Реагвира…

Одета ведьма была в дорогое платье, подходящее к его шелковой сорочке и штанам из синего сукна да к вышитому золотом вамсу. Они переоделись, чтобы…

Он не помнил.

Аонэль тогда удалилась от него, исчезла с глаз, а он знал, что это обещание…

Предательства.

Он тряхнул головой. Зачем они пришли в храм, полный людей? Потому что…

Потому что в городе начались беспорядки.

Матриархисты и верные Владыки Битв сражались друг с другом на улицах уже не палками и кастетами, но ножами, топорами и мечами. И магией…

Д’Артвеена.

Воспоминание всплыло отчетливо, словно только миг назад он был свидетелем этой сцены.

Осада.

Район магов, не слишком низко кланяющихся Великому Кодексу, оказался в осаде. Уже во времена, когда Альтсин был ребенком, Совет города держал целую армию шпиков и наушников, которые следили за руками магов и чародеек, что здесь обитали. Гильдии магов, объединяющие адептов, что пользовались аспектами, разрешенными Великим Кодексом, храмы и религиозные фанатики требовали необходимых «средств контроля», аргументируя, что «эта банда из Д’Артвеены» играет с силами, которые остаются смертельной угрозой для тел, разумов и душ остальных обитателей Понкее-Лаа. А самой большой угрозой они были, как утверждала веселящаяся улица, для кошельков вельможных магов и святош-жрецов. Потому что тут часто можно было наткнуться на чары святотатственные, запретные либо близкие ересям, но оставались они действенными и продавались по доступным ценам. Вор помнил нескольких тамошних чародеев, о которых ходили сплетни, что они глубоко погрузились в запретные искусства и пропали при странных обстоятельствах. Якобы с этими исчезновениями имела что-то общее и Лига, но о таких вещах лучше было не расспрашивать.

Вот только нынче Д’Артвеену окружала стена более неприступная, чем камень. При всех выходах из района продолжали стоять шпики, но это уже не были шпики Совета. Информация Райи оказалась правдивой: граф Терлеах и Храм Меча рекрутировали верных среди городской бедноты – из мужчин, сторожащих квартал, двое носили лохмотья, покрытые смолой верфи, третий был безногий, упирающийся руками в землю, а последний одевался в пеструю мешанину красок, привычную для странствующего жонглера. Но все они принадлежали к культу Владыки Битв – и еще год назад трудно было такое представить.

Альтсин отчетливо видел рисунки Сломанного Меча на провокационно обнаженных предплечьях. Красная тушь почти сливалась со свежей припухлостью, но мужчины носили Дурвон с гордостью воинов, что предъявляют всем шрамы чести, – или аколитов, открывающих для себя бездны новой веры. И они были готовы за нее сражаться, но в противоположность храмовой страже вооружением им служили не палки, копья или мечи.

Их оружием был страх.

На глазах Альтсина юноша, бредущий ко входу в Д’Артвеену, едва лишь заметив эту четверку, остановился и затоптался неуверенно на месте. Судя по одежде, он был студентом, который сделал перерыв в науке, но теперь больше напоминал растерянного лиса, неуверенно принюхивающегося к падали, что лежит на самом краю лесной тропки. Он сделал несколько шагов вперед, остановился, снова двинулся с места, но, когда жонглер мерзопакостно ухмыльнулся и вынул из-за пазухи листок бумаги и стило, студент развернулся и вдруг рванул с места, чтобы через миг исчезнуть за углом.

Страх. Свинцовая палочка и кусок бумаги превращаются в меч и щит самого Реагвира.

Чародеи из Д’Артвеены, прижатые в последние месяцы к стене, присоединились к сражениям с реагвиристами. К схваткам, которые разгорелись… вчера… или позавчера… вспыхнули, потому что…

Понимание правды схоже со вспышкой, вырывающей из беспамятства лицо Аонэль – старо-молодое лицо с горящими яростью глазами.

Сражения начались, потому что Кондер, внук Гамнеса-тир-Монвеха, торговца тканями, оказался без причины избит бандой подростков, служащих Храму Меча. А после мальчика чудесно исцелил монах, ставший воплощением гнева и неудовольствия Матери. Монах единственным жестом, на глазах сотен свидетелей, повалил две дюжины нападавших, а в знак того, что опека Матери уже не распространяется на слуг Владыки Битв, выжег на их коже знак Реагвира. После чего излечил мальчика, чтобы показать, какова милость Высочайшей.

Это случилось утром, а к полудню к дому мальчишки тир-Монвеха уже собралась тысячная толпа.

После обеда из кварталов, где большинство составляли матриархисты, выгнали всех сторонников Реагвира.

Вечером запылали первые дома и возвели первые баррикады.

Старое лицо Аонэль, на нем горят молодые глаза… Ее сдавленный гневный крик:

–?Ты стал не искрой на копне сена, а масляной лампой, разбитой посредине сарая!

Может, именно этот гнев и приказал ей…

Он помнил.

В Храме, где все смотрели на графа, раздающего благословение раненным за веру воителям, он потерял ее из виду. Они вошли туда как… мать и сын, офицерская вдова, сторонники Владыки Битв, ищущие укрытия перед людской пеной, разрушающей Кламнию. Район этот был ареной яростных схваток, потому что жило там достаточно реагвиристов, которые оказались вытеснены и теперь искали охраны в Храме Меча.

Граф принимал всех. Мужчин вооружали и направляли на улицы, женщины должны были заняться готовкой, опекой раненых, доставкой еды, воды и оружия в районы схваток. Культ Владыки Битв потихоньку перехватывал инициативу, поскольку у него была одна голова, которой он направлялся, в то время как бoльшая часть атак матриархистов носила характер спонтанного взрыва, яростного и дикого, но нескоординированного. Бывало, что на одной улице продолжались кровавые схватки, а в паре сотен шагов дальше группы мужчин со знаками Баэльта’Матран сидели и отдыхали, знать не зная о ситуации на поле боя. Кроме того, иерархи Великой Матери не поддержали беспорядков своим авторитетом – опасаясь, должно быть, реакции остальных Храмов.

Храм Меча поддерживали меньше людей, но они были армией – граф организовал всех в умело направляемые отряды, в которых имелись свои десятники, лейтенанты и капитаны, а также гонцов, что разносили вести и приказы, и даже интендантов. Скорость, с которой он этого добился, выдавала, что он готовился к тем схваткам месяцами и что, даже если те и вспыхнули несколько рано, это меняло не многое. К тому же Дурвоны на предплечьях верных горели святым огнем, давая им силу, уверенность и стойкость. Это еще не было полное Объятие, как во времена Войн Богов, когда поддерживаемые – чтобы не сказать одержимые – таким образом полки сражались до последнего человека, однако сейчас ему уже оставалось очень немного, чтобы до такого дойти.

Ему?

Сущности, которая находилась в Мече. Конгломерату сотен страдающих душ, пожранных за годы, чтобы страдание их оказалось перекованным в Силу. Эти духи были головешками, остатками, но, поскольку их поглотил Меч, содержавший в себе небольшой фрагмент души бога, они соединялись внутри, пока не возникло создание… мощь, большинство воспоминаний которого состояло из мучений, пыток и несправедливости.

Почти хотелось, чтобы это чудовище обрело сознание и оплатило своим жрецам все долги. С процентами.

Но если бы мир был таков, чтобы справедливость оставалась его постоянным и нерушимым элементом, он стал бы лучшим местом для жизни во всех пространствах Всевещности. Однако все указывало на то, что подобной ситуации придется еще подождать.

А справедливость требовала железа в одной руке – и факела в другой.

Глава 21

Разбудил ее крик. Короткий, оборвавшийся, страшный. Тот, который невозможно ни с чем спутать.

Кто-то умирал.

Деана вскочила, прикрытые ставни впускали внутрь достаточно солнца, чтобы свеча не оказалась нужной. А это значило, что снаружи – слишком светло для восхода. Что случилось? Семь ударов в гонг всегда будили ее, она не могла проспать этот сигнал, легла она поздно, но…

Вчерашний визит Лавенереса. Его странная просьба. Вино, которое он принес, густое, сладкое и крепкое, со вкусом, который мог замаскировать любую примесь. Она взглянула на свой кубок и на красное пятно на скатерти. Он легко ее обманул. Словно ребенка.

В несколько десятков ударов сердца она оделась: та’чаффда, пояс, тальхеры в ножнах, обмотанных локтями белого шелка. Она все время вслушивалась в отчаянные крики из города, из отдаленной на четверть мили площади перед Храмом Огня. Каков знак, объявляющий о падении владыки?

И кто, собственно, умер?

Звук шагов за дверью, отчаянный рывок за ручку, стон.

Она открыла, впуская маленькую фигурку в шелках и кружевах, с лицом, заслоненным густой вуалью. Девушка сделала шаг и вдруг кинулась вперед, словно влекомая невидимой веревкой – нет, словно ударенная в спину.

Длинное, в несколько футов, древко выросло у нее между лопатками, и беглянка свалилась лицом на ковер, хватая бесценную шерсть пальцами, превратившимися в старческие, изогнутые, как у стервятника, когти.

Деана без раздумий прыгнула в сторону нападавших.

Двое людей: один еще склоненный после броска, второй рядом, старательно вытирающий окровавленную саблю об атласную завесу. От них ее отделяло десять шагов. Первый успел выпрямиться и потянуться к поясу, когда она разрубила ему шею: глубоко, клинок ударил в позвонки – Ваэрин т’Болутаэр мог гордиться своим трудом. Деана же сошла с линии укола второго убийцы и рубанула: слева, справа, слева, справа, слева – предплечье, плечевая артерия, лицо, внутренняя часть бедра, затылок.

Закончила так быстро, что оба они упали на землю почти одновременно.

Сани. Огонек вспыхнул в ней раньше, чем она осознала необходимость за ним потянуться. А мужчины – кастраты, должные охранять девушек Варалы, как она поняла сразу же, – даже не успели охнуть. А теперь два тела лежали тут, на наборном полу, а третье – в ее комнате.

Что тут происходит? Отчего стражники убивают Святых Девиц? Где Соловьи, которые тоже должны были их стеречь? Мгновение Деана жалела, что убила тех двух так быстро, и холодная жестокость этой жалости встряхнула ее душу. Она бы и правда рубила их на кусочки, чтобы получить ответ на свои вопросы, а теперь должна была как можно быстрее оказаться на площади перед храмом.

Где все? Лавенерес? Сухи? Овийя?

Ее она нашла в зале, чьи стены украшали тысячи цветов. Деана прошла несколько комнат и коридоров, несколько тел, уже спящих тем сном, в котором встаешь пред лицом Матери. Женщины, девочки, один из кастрированных стражей. Выглядело все так, что не только она вступила в схватку с теми, кто должен был охранять эту часть дворца.

Глава Дома Женщин лежала на полу лицом вниз, и казалось, словно она внезапно заснула, подложив под голову ладони. Не было видно ран, но, если судить по количеству крови, те наверняка стали глубокими и широкими. Деана присела и осторожно перевернула ее. Овийю убил чистый удар – клинок вошел над грудиной, чуть сверху вниз, словно кто-то зашел к женщине со спины, запрокинул ей голову и ткнул. Глубоко, до самого сердца. Быстрая милостивая смерть.

Деана прикрыла глаза и, все еще преисполненная немого удивления, проговорила тхарру – молитву за душу доброго человека. Уж эти несколько фраз она задолжала женщине, что приняла ее под свою крышу.

Двумя комнатами дальше она нашла Соловья и девушку. Он лежал под стеной, в конце красного липкого следа, что тянулся через половину комнаты. Обеими руками держался за живот, из которого вывалились внутренности. Она же присела, скорчившись, рядом, с грудью, прошитой тяжелой саблей, и ладонями, сжатыми на широком мясницком тесаке, словно остатком сил нанесла удар, который убил ее убийцу. У воина не было брони – только легкая куртка своего Рода цвета чуть светлее, чем на Деане. А на его лице… Деана подошла ближе.

Лицо мужчины не выражало ничего, и уж наверняка не страдание, которое должен был чувствовать тот, кто прополз несколько шагов, пытаясь впихнуть кишки на старое место. И этот удар… нужно немало силы, чтобы нанести такую рану.

Он был уже мертв, когда некто распорол ему живот.

Отрава? Чары? Зачем?

И сразу же Деана нашла ответ. Чтобы оставить след, что это Соловьи убили Святых Девиц. Благодаря этому голова их аф’гемида уже нынче вечером украсит городские врата. И головы всех их офицеров тоже. И таким-то образом последний Род Войны, в чьей верности новый владыка Коноверина не мог быть уверен, перестанет существовать.

Новые повышения, новая преданность, старые методы.

Политика.

В нее ударил звук, который, казалось, шел отовсюду: низкий, угрожающий, почти неслышный, но одновременно всеохватный, ввергающий кости в дрожь и достигающий желудка, словно укрытый в глубине земли великанский лев издал предупредительное рычание. А потом рот наполнился пеплом. Горьким и сухим, с металлическим привкусом, и ей казалось, что она уже никогда не избавится от этого вкуса.

Началось.

* * *

Альтсина разбудил запах. Запах гари и свежей крови в горячем воздухе.

Он потерял сознание. Это ясно. А теперь…

Аонэль закрывает ему рот ладонью и заставляет проглотить нечто большое, горькое, у чего неприятный древесный привкус.

–?Ты должен справиться, – шипит она гневно, но в гневе ее и страх, и отчаянность. – И думать не смей снова сблевать.

Это «снова» несет с собой воспоминание, о котором он предпочел бы позабыть, но, прежде чем оно заставляет его желудок сжаться в корчах, женщина прикладывает ему к губам бутылку вина. Вор пьет. Жадно и долго. Чтобы… заглушить страх. Выхода уже нет. Он должен сделать то, что нужно.

–?Это одно из трех оставшихся у него семян. Последних со времен, когда Оум плавал по морям. Было у него их лишь шесть. Одно он засеял и наблюдал, как оно гибнет в земле, не в силах дать побег. Одно подарил своей любимой. Одно он использовал тысячу лет назад, когда пришли дни страха. – Слова ведьмы просачиваются ему в уши ядовитыми каплями. – У него осталось лишь три. Когда б ты не был настолько глуп, ты бы оценил важность этого дара.

–?Я оцениваю. – Вор наклоняет бутылку и осушает ее до дна. – Оцениваю, чтоб его. Ты это сделала?

Аонэль смотрит на него странно. С печалью.

–?Да. Утром.

–?Ответ пришел?

–?Если бы нет, то семя я тебе не дала бы. Теперь Оум будет с тобой. Даст тебе силу и поможет в борьбе.

–?Хотелось бы.

Семя. Не желудь, как можно было бы ожидать от предка анухийского дуба, но большое, с куриное яйцо, угловатое и пористое семя.

И теперь оно находилось у него в желудке.

Он проглотил, потому что таков был договор. Потому что существовал шанс, что после того, как верные Реагвира схватят его, то разденут донага, чтобы проверить, нет ли у него при себе или на себе опасных знаков или символов. А так подарок божка сеехийцев был безопасен. Оум мог его поддерживать в бою с тем безумным сукиным сыном, а битва должна была произойти…

Здесь. Под мечом. В месте, где все началось.

Сперва он готовил планы: как проберется вниз, внутрь Храма Меча. Некоторые идеи были глупы, другие – безумны, но все казались в какой-то мере реальными.

Пока в Понкее-Лаа не вспыхнули религиозные битвы.

Причиной которых стал он.

Стоп. Он не был их причиной: причиной было рождающееся сознание того сукиного сына за его спиной и… У Альтсина возникло ощущение, граничащее с уверенностью, что крылось в этом что-то еще. Какая-то воля подталкивала город к братоубийственной войне. А он, Альтсин Авендех, оказался, самое большее, огоньком, который слишком рано поджег заготовленные дрова. Но, когда город запылал, шанс пробраться в подземелья Храма уменьшился до нуля. Меч начали охранять днем и ночью.

А времени оставалось все меньше. Там, перед Храмом Дресс, они сделались единым, он и тот второй. Вор не знал, где начинается Кулак Битвы и где заканчивается Альтсин Авендех. Это не были Объятия – это было Смешение.

Атмосфера, царящая в городе, напряжение, тысячи символов культа, которые носят верные Реагвира, влияли на тот фрагмент его души, который некогда звался Кулаком Битвы, как тавро, прижатое к коже. Он проснулся, огляделся, ему не понравилось то, что он увидел, и он вмешался. И его нисколько не касалось, что это может закончиться дурно.

Похоже, этому полубожественному говнюку тоже надоело ждать.

Альтсин наконец вспомнил бегство с места, где он исцелил мальчика, петляние по улицам с головой, наполненной своими – не своими – мыслями и ассоциациями. С Силой, которую он ощущал в каждом месте – и которая искушала, ох, как же она его искушала. С чувством абсолютной, лишающей свободы мощи, что находилась на расстоянии вытянутой руки.

Ему понадобилось полдня, чтобы взнуздать это чувство. А когда он вернулся в нанятую комнату, Аонэль устроила ему в корчме скандал, а город вспыхнул.

– Улыбаешься? Значит ли это, что все идет по твоему плану?

Альтсин дернулся в сторону, ожидая удара; колено запылало, но тяжесть тела выдержало. Он застонал.

– Если бы я знала, что тебе так легко сделать приятное, я бы уже давно добралась до тебя и избила.

Узнавание пришло мгновенно в серии картин и воспоминаний.

– Я помню твой голос, – отозвался он шепотом. – Девушка с мола. Явиндер хотел тебя утопить.

– На самом деле этот на-четверть-божок боялся попытаться меня топить. Но играл мускулами и строил грозные мины, потому что это он умеет. Спроси его как-нибудь о странствии через пустыню и о последней бутылочке зеленого стекла. Тогда-то и увидишь настоящее лицо труса. Ты снова смеешься? Почему же?

– Потому что, кажется, что все входят сюда, как в собственный дом, и выходят, как из собственного дома. Ты, граф, та женщина, переодетая селянкой. Всякий, кто захочет.

Он услышал тихие шаги.

– Я – это я. Найти дорогу к различным местам – часть моей природы. Граф тут хозяин. А селянка… Бесцветные волосы, бледное лицо, которое невозможно запомнить?

– Да.

– Одна из трех сестер, слуг Эйфры.

Владычица Судьбы? Очередная божественная сущность, которая намеревалась вмешаться в его жизнь?

– Это фрагмент куда большего рассказа. Игры, в которой уничтожение целого города – лишь чуть-чуть преклоняет чашу весов на одну или другую сторону. По крайней мере так думают некоторые из Бессмертных. По сути, я бы должна ей помогать, отвлечение внимания от некоей северной возвышенности было бы на руку и мне, но тут дело в тебе, Альтсин Авендех, что меняет суть вещей.

– Во мне?

Не думал, что ему удастся выдавить из себя столько иронического недоверия.

– Ох, не шути. Я тоже не думала, что он натолкнется на тебя. Когда ты поранился и вытер кровь о рукоять, на несколько мгновений Денготааг вернулся к той роли, ради которой его создали, сделался божьим лазом, через какой остальная душа Реагвира могла бы пройти в мир смертных. А потом? Помнишь? Месяцы, годы бегства, пряток, смены профессий… Я искала тебя на половине континента.

– Нужно было написать письмо.

Казалось, она не услышала:

– В конце концов я отчаялась, заключила договор с Владычицей Судьбы. Я не нарушила свою часть, она же, похоже, пытается обмануть.

– Разве? – отозвался новый голос в помещении.

Альтсин почувствовал, как на губы его вползает мерзкая ироническая ухмылка. Он был прав – некоторые входили сюда проще, чем брякающий полным кошелем моряк – в бордель.

– Моя госпожа должна была устроить твою с ним встречу, так чтобы вам никто не помешал. И вот оно. Он стоит там. Слегка избитый, но живой, а если бы я не проследила, один дурак наверняка забил бы его насмерть. И уверяю тебя, вам никто не станет мешать – естественно, в границах разумного. Никто не пинал столик. Кости сами так выпали.

– А ты уверена, Огевра? Никто? А как он тут оказался? Тут, в месте, где для него все началось?

Вор не видел разговаривающих, однако легко было вообразить, как старшая из женщин пожимает плечами.

– А кто рассказал графу сказку об избранном и приказал искать его по всему городу? Ты мне не доверяла? Как я и говорила, не вмешайся я, паренька забили бы насмерть. А если речь о том, как он тут оказался… Ну что ж, его предала спутница. Сказала графу, кто он на самом деле, а тот дурень бросился, словно голодный пес на кость. Ты ведь знаешь почему? Я не уверена, что вызвать сюда настоящего авендери нашего полубога не было некоторым преувеличением. Но, с другой стороны, насколько бы сильнее он привлек внимание всех? Сам Галлег отвел бы взгляд от своих земель, чтобы снова вцепиться в глотку ненавистному врагу.

– Значит, ты знаешь, кто он такой?

– Кулак Битвы Реагвира. Мясник, убийца, безумец. Моя Госпожа голосовала за то, чтобы его уничтожить. Не удалось, увы.

Альтсин услышал, как девушка двигается влево. Шаги ее были почти неслышны.

– Знаю. А предательница? Какая награда ее ожидает?

– Это сеехийская ведьма, которая взамен хотела бы заключить договор о доставке золота и оружия на свой остров. Деньги и сила. Старое искушение.

Девушка вдруг рассмеялась, звучно и радостно, и обронила одно слово, что прозвучало как «безумие».

В голове Альтсина отворились двери новых воспоминаний.

Аонэль…

Смотрит на него глазами, полными недоверия. Он как раз сказал ей, что она должна сделать. Просит написать письмо графу, чтобы тот ей поверил. Это информация, которую может иметь лишь тот, кто был рядом с истинным авендери Владыки Битв. Альтсин говорит ей, что они сделают.

–?Безумие, – шепчет сеехийка. – Безумие.

Естественно. Но он должен добраться к Мечу, потому что в следующий раз когда сукин сын выберется на поверхность, то уже не скроется. Понкее-Лаа сделался полем битвы, а это притягивает его, словно кровь – акулу.

Выхода нет.

И вот они отправляются в Храм, где Аонэль громко, напоказ целует Альтсина в обе щеки, а потом в губы, исчезнув после в толпе; граф движется к раненому ребенку. Взгляды вора и ведьмы скрещиваются в последний раз, он старается поддержать ее решимость. Добавить отваги. Он. Ей. А Бендорет Терлеах, хотя и склоняется с мнимым вниманием над окровавленным аколитом, стреляет глазами в его сторону и подает знак.

Альтсин слышит быстрые шаги за спиной, но не поворачивается.

Свист и темнота.

Его слишком сильно ударили. Вот так просто. Слишком сильно ударили его по голове, потому что только сейчас он вспоминает все.

Он напряг мышцы, дернул оковы. Оум, сукин сын, ты должен был помочь!

Тишина.

– Ну и что теперь, нежеланное дитя? – Голос служанки Владычицы Судьбы донесся из-за его спины, узкая ладонь дернула за волосы, а клинок прикоснулся к шее. Он понял, что женщина обращалась не к нему. – Ты насмеялась надо мной тем броском костей. Разнюхиваешь, где тебя не просят, лезешь в чужую игру. А ведь есть и те, кто по тебе тоскует, ох, очень тоскует. Что станешь делать сейчас, когда тот, с которым ты хотела встретиться, стоит перед тобой, а ты не в силах его освободить?

– Я лезу в чужую игру? Я… хм… Прежде чем ты перережешь ему глотку, может, ты ответишь, когда в последний раз ты заглядывала к нашей милой, сладкой и радостной Китчи? Китчи, которая должна была проследить, чтобы на Юге воцарились хаос и смерть? Ты назначила ее, поскольку Агар-от-Огня настолько честен и верен своему слову, что ни за что не нарушит данных обещаний, – голос девушки превратился в ядовитый шепот. – И кто тебе сказал, что я не могу его освободить?

Нож задрожал, а клинок его оцарапал кожу злодея жгучей чертой. Запах крови стал почти вещественным.

Оум… Оу-у-у-ум!!!

Глава 22

Солнце ткнуло Деане раскаленный клинок в глаза, несмотря на экхаар. Хотя до полудня оставалось еще полно времени, раскаленный круг успел встать над Храмом Огня, словно то, что должно было там произойти, требовало дополнительного украшения.

Огромную площадь заполняла толпа еще более густая, чем та, которую Деана видела во время въезда в город. Шелковые стены подняли, открывая дом для взглядов любого, и только шеренги воинов в желтом, зеленом и буром отделяли его внутренности от людей. Деана почти улыбнулась. Соловьи стояли между Буйволами и Тростниками, совершенно не понимая, что судьба их уже предрешена, а эта демонстрация верности извечным идеалам ни к чему не приведет. Глупцы. У Обрара было свое видение. Сто каменных столпов, мраморный купол и Око, пылающее под ним, создавали роскошный амфитеатр, в котором разыгрывалась очередная драма в тысячелетней истории этих южных стран.

Одна династия уходит, вторая возникает.

И все согласно привычной традиции смены власти, в посвисте клинков и фонтанах крови.

Деана видела эту схватку. Широкие удары тяжелой сабли, неторопливые и презрительные, никаких уколов, которые бы закончили «поединок» быстро и милосердно. Обрар хотел, чтобы весь город видел, как рубят их князя, чтобы никто не сомневался, чью кровь пьет Око и кто получает власть. А Лавенерес двигался медленно, неловко, кроме нескольких неуверенных ударов даже не пытался защищаться. Противник обескровил его серией неглубоких ран, было в этом нечто из жертвоприношения мстительному божеству.

Каждый удар сопровождался стоном, рвавшимся из тысяч глоток. Кричала площадь, кричали увешанные людьми стены домов и крыши, прогибающиеся под тяжестью зевак. Группка из шести слонов с Мамой Бо во главе, стоящая у подножия лестницы, трясла головами и неспокойно фыркала в ритме этих криков. Но никто ничего не мог сделать, потому что одетые в огненную красноту гвардейцы Обрара стояли вокруг храма, обнажив сабли, а сопровождавшие их другие цвета – коричневый Буйволов, желтый Соловьев и зеленый Тростников – говорили: Роды Войны принимают происходящее.

Вооруженные люди были везде. Несколько сотен их охраняли храм, остальные – несколько тысяч – разделили площадь на небольшие части, отгороженные друг от друга щитами и копьями.

Деана ощущала силу, бьющую от Ока, наполнявшую ее рот привкусом пепла, а нос – запахами гари. Она чувствовала, как сила пульсирует в ритме криков, наполняющих площадь, и невозможно было понять: крики ли рвут аспект Владыки Огня, или же это он ими управляет. Потом она почувствовала – и это наполнило ее истинным удивлением, – что сани, горевший где-то за ее грудиной, тоже разгорается и угасает в ритме этих криков. Словно кто-то раздувал ее внутреннее пламя.

Она вышла на дорожку, выкроенную среди толпы двумя стенами щитов. Буйволы стояли по стойке смирно, щит у щита, длинные копья бодали небо с равнодушной решительностью, а высокие шлемы вставали выше голов горожан. Буйволы стояли лицом к людям, спиной к дороге, которой, должно быть, ехал Лавенерес, игнорируя Деану. Но даже иди она голой, никто не смотрел бы на нее, потому что в храме небрежный удар саблей только что выбил оружие из рук Лавенереса, а широкий, почти мясницкий замах поперек груди украсил внутренности Ока полосой кровавых капель.

В следующий миг мощный пинок выбил Слепого Князя за круг. Несколько закутанных в красное гвардейцев подскочили к нему, но их удержал властный жест нового господина Коноверина. Миг Обрар стоял и смотрел на лежащего несчастного. Потом махнул рукой, и двое солдат подхватили Лавенереса под руки и вынесли из храма.

Оставили его на середине лестницы, под солнцем.

Ему даже отказали в почетной смерти в Оке, и теперь весь город должен был смотреть, как их князь истекает кровью.

Чтобы не оставалось сомнений, что он умер.

* * *

Метла. Работа. Заметание.

Серые хлопья падают сверху странными спиралями, словно попав в ток воздуха, который не почувствовать и кожей. Сила, собранная в этой комнате, могла уничтожить половину города в одной вспышке, которую увидели бы и за тысячу миль отсюда.

Но он этого не сделает. Не он. Владыка Огня, даже если глядит сквозь свое Око и если ему не слишком нравится увиденное, вмешиваться не станет. Если бы глупость имела честь, то – известное дело, кому бы эта честь досталась.

Но богохульная мысль не меняет ритм его работы. Слуга медленно кружит по каменным плитам, собирая пепел в небольшие кучки, согласно игнорируемый всеми собравшимися.

Мужчина снова надел красный панцирь, нынче выглядящий так, словно собрали его из покрытых лаком кусочков толстой кожи. Его маска, пожалуй, стеклянна, совершенно гладка, без следа и намека на отверстия для глаз; выглядит словно большой карминовый струп, приклеенный к лицу. Но на этот раз воин не надел плащ: похоже, затем, чтобы все видели, что у него нет спрятанного оружия. Его голос сегодня – женщина в платье, подобранном в цвет к его доспеху; она, хотя и опирается на длинный посох, достойна и, некоторым образом, властна. Не понять, кто нынче господин, а кто – слуга. Оба они стоят между двумя тронами, слишком возбужденные, чтобы усесться.

Китчи-от-Улыбки не улыбается. Поглядывая то на картинки, возникающие в пламени, то на хозяина, сидящего на троне и делающего вид, что, кроме него, здесь никого нет, она производит впечатление персоны, которая вдруг поняла, что оказалась не по ту сторону решетки, а цепь, сдерживающая тварь, вовсе не такая крепкая.

Понять, что ты смертен, – очень освежающее чувство, верно, моя дорогая?

Женщина, которая до этого времени носила траурные одежды, нынче облачена в белое. Однако обширный наряд с капюшоном, скрывающим лицо, все еще позволяет ей сохранять инкогнито, а то, как она сидит, намекает, что она просто-напросто дремлет.

Естественно. Любой бы заснул в такой момент.

А еще есть они. Мужчина в наряде пустынных племен и с мечами за спиной, но с незакрытым лицом, и девушка со светлыми волосами, стоящая за троном, на котором сидит хозяин. Смертные. Их здесь не должно быть, но все же.

В удивительные мы живем времена, думает слуга.

Все смотрят в пламя. Видят… Назвать такое сражением – привести к тому, что потолок рухнет им на головы. Это работа мясника – меньше, чем поединок, больше, чем казнь: игра притворства. И теперь, через несколько минут, один князь умрет, а Око взорвется пламенем, чтобы провозгласить победу второго и начало новых времен в Коноверине. Конец пассивности и мягкого обхождения с бунтами рабов, конец снисходительного отношения к их религии. Верные Великой Матери, Служанки – или какие там имена она еще носит – будут уничтожены, а Дальний Юг очистится в крови и огне и поклонится единственному богу.

Даже если тот этого не желает.

Все смотрят.

* * *

Женщина вскрикнула так громко, что голос ее прорвался сквозь всеобщий стон, она пробилась через кордон солдат и побежала по лестнице. За ней мужчина в черно-красных одеждах, другой в белом тюрбане и еще несколько. Акт отваги и верности, за который они наверняка заплатят.

Деана улыбнулась. Отравитель ошибся: было их больше, чем пятеро. Восемь… семь, поскольку один из бегущих заколебался и вернулся в толпу, пытаясь спрятать лицо.

Деана добралась до лестницы, и, похоже, теперь ее наконец-то заметили, поскольку между линиями воинов, заслоняющих Око, показались трое в зеленых кафтанах Тростников. Сошли на несколько ступеней и встали, поджидая ее.

Она остановилась на середине лестницы, подле группки, окружившей умирающего мужчину. Не князя, властителя Белого Коноверина, Дитя Огня, а просто мужчину, который истекал кровью точно так же, как и последний из невольников, и точно так же с каждым вздохом приближался к Матери.

Вот только он был ее мужчиной.

Даже если она не говорила ему об этом.

Варала подняла лицо: теперь, заплаканная и ненакрашенная, она выглядела на десять лет старше, чем при первой их встрече. Обеими руками она держала окровавленную голову Лавенереса на коленях и старалась стереть ему рукавом кровь со лба. А ее лицо, скулы, глаза, рисунок рта…

– Ты была права, я никогда не займу твоего места. – Деана взглянула на нее и, хотя та не смогла бы понять этот жест, прикоснулась ладонью к сердцу и лбу. – Сколько лет у тебя заняло возвращение?

– Неважно. – Улыбка наложницы воткнулась в ее сердце болезненно знакомой гримасой. – Когда я снова его увидела, он был уже большим мальчиком.

Деана поняла, что их окружает тишина и спокойствие. Смолк ропот толпы, утихли слоны, исчезла пульсация силы Ока. Она знала, даже не поднимая головы, знала, что все как один смотрят на них. Воздух был тяжелым и душным, словно перед грозой.

– Чего мы ждем?

– Пока вспыхнет Око, – Варала, казалось, смотрит куда-то мимо нее, на небо, – приветствуя нового князя.

– А когда оно вспыхнет?

– Когда он умрет. Только когда он умрет, – опустила голову женщина.

Деана окинула взглядом жалостную группку. Умирающий князь, его мать, отравитель, Эвикиат, который этим своим решением распрощался с положением Великого Кохира, четверо придворных, которых она видела впервые в жизни. Проигравших властителей всегда сопровождает лишь горстка людей.

Деана присела на корточки.

– Сухи… – Она чувствовала это: силу Ока, силу собравшейся толпы, силу минуты. – Ты умеешь зашивать раны?

Отравитель посмотрел на нее взглядом, полным безумия:

– Цманея сгустила ему кровь и замедлила удары сердца. Потому-то он был столь неловок. И потому не истек кровью после первых же ударов.

Она подала ему небольшой мешочек. Игла, шелковая нить, мазь, закрывающая раны.

Потом притронулась к окровавленной руке и сунула палец под экхаар. У крови князя был металлический, скверный вкус. Она быстро ее проглотила, жалея, что не может смыть этот вкус глотком вина, воды, уксуса.

Чего-либо.

Сухи смотрел на нее, и она видела, как появляется настоящий он. Ловкий, циничный, расчетливый. И удивленный.

– Нет, – прошептал отравитель. – Это безумие. Это так не действует. Око…

– Не беспокойся об Оке. Этот жест был для них. – Она движением головы указала на верх лестницы. – Пусть думают, что я обезумела. Просто не дай ему умереть. Швы могут быть неровными: он все равно их не увидит.

* * *

Появление женщины в одеждах иссарских варваров не вызвало в зале серьезной реакции. Еще одна смертная, что сгорит в огне, в котором отковывается новая история. Как и те, кто подписал себе приговор, подойдя к умирающему князю.

И разве что слуга заметил, как вздрогнул мужчина, стоящий за троном хозяина. А его до того момента неподвижное лицо треснуло, являя целую гамму чувств. От печали до испуга. Он наклонился и зашептал что-то в ухо сидящему на троне, однако ответом было только отрицательное движение головы и нетерпеливый жест.

Ох. Он вспомнил мужчину. Брат и сестра. Он что, и вправду полагал, что Владыка Огня на этот раз согласится спасти ей жизнь? В глазах собравшейся толпы это было бы чудо. Истинное чудо. Нарушение клятв, которые запрещали Агару вмешиваться. Тот не мог вдохновить верных, чтобы они бросились на солдат, спасая своего князя, не мог никого послать на площадь.

Ничего не получится, парень.

Все смотрят, как женщина притрагивается к ране князя и засовывает палец под ткань на лице. Китчи-от-Улыбки фыркает:

– Дурочка! Она и правда думает, что это позволит ей войти в Око? Что таким-то образом в ней будет кровь Агара? – Она обращается прямо к хозяину с легкой неуверенностью в голосе: – Ты ведь не собираешься обмануть нас таким дешевым фокусом?

Пламя в гневе прыгает под потолок, и пестрая, раздражающая Китчи смолкает.

Понимание хрупкости собственного существования окрашивает ее лицо бледностью, потому что вдруг для всех становится ясным, что в этот миг Владычица Судьбы сосредоточила свое внимание в другом месте и оставила Служанку одну.

Женщина в красном платье отзывается низким, теплым голосом:

– Сперва она должна пройти этих трех наверху. Если ей это удастся, в награду мы позволим ей сгореть в Оке.

Спутник женщины держит обе руки за спиной, а потому говорит она, похоже, собственным голосом. Интересно.

У слуги были бы сомнения, сумеет ли девушка пройти этих трех, когда б не выражение лица пустынного воина.

На нем проступает гордость и презрительная уверенность в себе.

И тогда слуга понимает, что развлечение только начинается.

* * *

Деана поднялась, отряхнула та’чафду, поправила экхаар. Сани ласково пульсировал в ее венах, в ладонях и стопах словно ползали мурашки. Транс битвы был рядом. Собственно, она чувствовала себя так, словно он никогда ее и не покидал. Вспомнила завий – молитву об отваге.

Владычица, я иду тропой слепца, шаги мои неверны, а сердце дрожит, но зло не имеет надо мной власти, ибо ладони Твои несут меня сквозь тьму.

Она пошла по ступеням.

И каждый шаг снимает с меня страх, каждый вдох наполняет вены огнем, пока неприятели Твои не разбегутся и не обратятся в пыль. Ибо Ты – со мной.

Встала за три ступени перед самым молодым из Тростников, что загораживали ей путь. Он был и самым главным. То, как он смотрел, как опирался на рукоять длинного узкого меча, обращало на него внимание, даже если бы он стоял позади. Два его спутника были просто фоном.

– Ты не можешь пройти, – проворчал он, щуря темные глаза.

– Ошибаешься, – возразила Деана ласково, протягивая левую руку и подворачивая рукав. Красная лента затрепетала на ветру. – Я иду за васагар.

Он даже не шелохнулся:

– Правда? А зачем ты пила его кровь? Полагаешь, что Око тебя не поглотит, верно?

Она не намеревалась начинать спор и лишь положила ладони на рукояти сабель:

– Отступись. Никто не имеет права запрещать мне это. Даже Дитя Огня, которым, впрочем, твой новый хозяин еще не стал.

Он пожал плечами, и на этот его жест двое спутников постарше стали спускаться. Заходили с боков.

Она улыбнулась. Теперь все на площади и в храме смотрели на них: на иссарскую воительницу и трех убийц Рода Тростника. Никто не обращал внимания на судорожную возню вокруг Лавенереса. Она сжала ладони на рукоятях сабель и шагнула вперед.

– Кто ты?

– Ка’элиру. Сапфировый Меч Дома Тростника. Первый среди его рубак. Мне было девять, когда меня Вознесли, и с того дня я каждый день посвящаю тренировкам. – Юноша вынул меч из ножен и указал на своих товарищей: – Это мои учителя, которые утверждают, что вот уже сто лет не было никого, кто так быстро и тщательно овладевал фехтовальным искусством. Мне уже приходилось убивать иссаров.

– Верю. Тебе приказали меня остановить?

– Сказали, что ты, скорее всего, не придешь. Но я рад, что ты здесь.

– Новый князь убивает старого, а его новый, – она чуть склонила голову набок, словно в раздумьях, – любимый фехтовальщик побеждает дикую львицу? Ты мечтаешь стать частью этой истории?

Он не шевельнулся, но ответ она сумела прочесть в его глазах.

И потому вынула оружие.

Когда она сделала первый шаг, он почти незаметно качнул мечом.

Она вывернулась из-под горизонтального укола воина слева, оказалась напротив него и навершием вынутого тальхера ударила его в челюсть. Голова мужчины отскочила назад, Деана завершила движение сабли, плавно перерезав ему глотку. Обернулась вокруг своей оси и толкнула падающего под ноги второму Тростнику, легко, почти презрительно сбила нанесенный снизу удар и быстрым взмахом от запястья разрубила лицо противника.

И даже не вошла еще в транс битвы.

Или вошла – и не заметила этого.

Взглянула на первого рубаку Тростников, который посильнее перехватил меч и, о чудо, улыбнулся.

– Мастер?

– Некоторые так говорят.

Он прыгнул на нее сверху, осыпая градом ударов. Да. Настоящий бой, звон стали, удары, которые ощущаешь в ладонях, предплечьях, всем теле. Причем удары настоящего убийцы: быстрые, словно мысль, коварные, ловящие врасплох. Удары, которые в половине движения превращаются в уколы – уколы, проводимые из невозможных позиций, танец тела, обманывающий глаз и подсказывающий ложные решения.

Она парировала его атаки одну за другой. Оружие у него было длиннее, позиция лучше, размах рук более выгодный, и он, Великая Мать, без колебаний использовал все это. Уже после нескольких первых ударов должен был понять, с кем имеет дело, и потому пер напролом, не давая ей времени на контратаки, давил со всем искусством мастера меча, с малолетства приученного к схваткам.

Этот поединок на лестнице храма, подумалось ей, когда один из князей Коноверина умирает, а второй готовится принять власть, этот бой войдет в легенды. Будут петь песни о том моменте, когда огненные умения Дальнего Юга схлестнулись с холодной яростью Севера. И даже если бы мы сражались половину дня, никто бы не посмел отсюда уйти, потому что человек может полагать себя счастливцем, если он раз в жизни увидел подобное зрелище.

Транс кхаан’с появился внезапно, словно ответ на серию страшных ударов, и она снова это почувствовала, как и в схватке с Омаланой: вдохновленность, радость, счастье на грани экстаза. Бой. Бой! Дикий танец со смертью, после которого жизнь на вкус становится в сто раз лучше, кровь кружит быстрее, а каждый вдох подобен глотку лучшего из вин.

Блок, контратака, блок, контратака, блок, контратака, контратака, контратака! Быстрее, быстрее, быстрее, вверх, слева, справа и еще раз, и еще быстрее, и шаг вперед, потому что противник отступает, и еще один шаг, быстрее, не позволить ему выйти за длину тальхеров, блок, контратака, уклонение, потому что этот удар, столь по-детски простой, почти отчаянный, блок, контратака, быстрее, быстрее. Быстрее!

Она чувствовала его, чувствовала Ка’элиру Сапфировый Меч каждым волоконцем тела. Парень, раб, выбранный среди многих, сразу обратил на себя внимание учителей фехтования, потому что был быстр и ловок. Тренировался в два-три раза больше и тяжелее, чем прочие, чтобы в конце концов достигнуть позиции первого среди рубак Тростников. Множество поединков и битв, проведенных для аф’гемида Рода, слава и честь. Удовлетворение.

По тому методу, которым он пытался ее подлавливать, она знала, что говорил он правду, уже скрещивал – и не раз – мечи с воинами иссарам. Наверняка с какими-то юношами, что забрели на Дальний Юг с караваном и дали спровоцировать себя на бой. Несколько уколов, два удара, которые он, должно быть, подсмотрел во время тех поединков. Некоторые фехтовальные фокусы выдают твое происхождение, словно акцент или любимое блюдо.

Но то, что одевает твое оружие в белое, превращает тебя в танцора смерти, а с кем-то подобным первый рубака Тростников не имел дела никогда.

Она чувствовала его, знала и любила. В этот миг он был для нее ближайшим человеком под солнцем, весь мир исчез, расплылся в звоне стали, и остались лишь они. Двое людей, у которых было намерение убить друг друга.

Она впервые взглянула ему в глаза и увидела там удивление и радость. Он чувствовал то же самое, что и она, он тоже был наделен дарами, которые приносил транс битвы. Он улыбался.

Она почувствовала печаль, словно на дне кубка отыскала горький осадок. Если бы он родился среди иссарам, наверняка носил бы меч в белых ножнах.

Она ускорилась, снова заставляя его отступить, и вдруг чуть покачнулась, словно споткнувшись обо что-то на ступенях.

А потом пропустила сбоку его укол, уводя его вдоль своего клинка, а второй вытянула и попала Тростнику под мышку. Глубоко, до самого сердца.

Застыли – он в выпаде, она в блоке и одновременной контратаке, и Деана видела, как в его глазах угасает радость. Словно кто-то задул светильник.

Он упал у ее ног, и вся площадь, стены домов и крыши вздохнули одним голосом.

И потом наступила тишина.

Она почувствовала зов, пульсацию притяжения, словно в спину ей дохнул ласковый ветер, и с каждым его дыханием сани в ней разгорался все сильнее.

Она пошла в сторону Ока.

Шеренга солдат, заграждающих проход, заволновалась, заклубилась. Она подняла левую руку и увидела мужчин в желтом, которые отталкивали остальных в стороны, чтобы дать ей дорогу. Она улыбнулась. Соловьи и их верность традициям. Они уже забыли, кем должны быть, спутанные цепями пустых ритуалов, но, по крайней мере, нынче они вели себя как должно.

Она миновала их – понимая, что все вдруг застыли, а тишина разлилась так, словно весь мир задержал дыхание, – и взглянула на своего врага.

Обрар из Камбехии стоит шагах в тридцати и спокойно смотрит на нее, сабля его в ножнах, руки сложены на груди. Несколько его личных гвардейцев – у нее на пути, но короткий рык заставляет их замереть. Они отступают. Князь тоже желает иметь свое представление, а смерть пустынной воительницы в Оке может оказаться намного лучшей точкой перед принятием им власти, чем ее тело, падающее на ступени Храма. Они смотрят друг на друга впервые с такого близкого расстояния: князь и дикарка с той стороны пустыни.

Обрар красив, высок и широк в плечах, волосы он подстригает коротко, а темные глаза издевательски ухмыляются. Багровая одежда запятнана кровью, несколько капель сохнет на его гладко выбритом лице. Деана не прячет тальхеры в ножны, легонько двигает ими, приспосабливаясь к ритму, которым подманивает ее Око. Князь тоже чувствует этот ритм, в конце концов, он потомок авендери, он смотрит на колеблющиеся клинки и вдруг понимает, что зов Агара горит в ее крови, что он сплелся с ее внутренним огнем, и на лице его, спокойном и горделивом, расцветает удивление.

Он открывает рот, указывая на Деану, однако она вдруг делает шаг, двое стражников загораживают ей дорогу, она вкручивается между ними, бронированные лапы хватают воздух, а она, разогнавшись, переступает через границу Ока.

Огонь. Огонь везде. Окружает ее, она им дышит, желтый шелк скручивается, горят ее волосы, кожа, мышцы и кости. Горят легкие.

Вот оно как, понимает она вдруг, вот оно как, когда входишь в сердце бога. И понимает еще, как сильно Агар рискнул, отсылая частичку себя в мир смертных. Это место – фрагмент его реальности, ворота и, в определенном смысле, сердце.

Она распадается в пыль.

Глава 23

Думай. Думай, а не то тебя сейчас убьют, словно животное!

Нож царапает шею, кровь течет, и запах ее, кажется, привлекает внимание меча. Оковы стискиваются у Альтсина на запястьях, цепь как будто сокращается, словно сущность, скованная в форме большого меча, хочет притянуть его к груди.

Оум!

Нет ответа.

Сеехийский божок обманул его, наверняка затем, чтобы вор, веря в его поддержку, вообще решился на это безумие.

Обещанная помощь была лишь ловушкой, позволяющей божку избавиться от нежеланного гостя, убрать его с острова. У него не оказалось достаточно отваги или сил для сражения с Альтсином, а потому он выдумал сказочку о способе «излечения», чтобы вор поплыл в Понкее-Лаа и совершил там самоубийство. Это семя… было не семенем, а помощь Аонэль ограничилась тем, что та доставила его графу.

Глупец закончит там, где начал. Круг замкнулся. Пора умирать.

Но не так.

Альтсин отдернулся на несколько дюймов и уперся спиной в ледяной клинок. Как и предполагал, женщина с ножом стояла за тем, обнимая острие. Левой рукой она все еще держала его за волосы, в правой сжимала оружие. Между руками ее находился клинок Денготаага. Иначе и быть не могло.

– Что ты сделала? – Ее шипение наполнено было угрозой и едва сдерживаемой яростью. – Что ты сделала на Юге, Канайонесс?

– Я? Ничего. Я не использовала свои таланты, не влияла на человеческое сознание, не навязывала никому своей воли. Все происходит согласно вашему договору, придуманное людьми и руками людей исполненное. А он мне не нужен живым.

Младшая вдруг оказалась перед вором. Он почувствовал запах ее духов и легкое прикосновение к своему лицу.

– Прости. – Голос ее был серьезен, без обычного оттенка иронии. – Ты имел право на меня сердиться, полагая, что я тебя предала. На самом деле я искала тебя все эти годы, но он, – раскрытой ладонью она отвесила ему пощечину, и она предназначалась только Альтсину, – был упрям, глуп и ловок. Убегал, скрывался, защищался. Мне тоже приходилось убегать. Многое случилось. Когда-нибудь расскажу. А теперь ты должен это сделать. Покинуть это тело: наверху ждет другое, старше и наверняка более потрепанное, но зато снабженное татуировками.

Нож уколол его сильнее, и вор почувствовал, что кровь уже не просто сочится, но течет горячим ручейком.

– Прости? – В голосе Огевры послышался страх. – Значит, это ты сделала?

– Ты ведь не думаешь, что твой граф сам пришел к мысли о татуировках? Ему необходимы были указания и разъяснения. И можешь мне поверить, я не использовала колдовства, чтобы его убедить, золотце. Достаточно было сыграть на его амбициях, чувстве миссии и мании величия. Видение себя как первого за три с половиной тысячи лет авендери, ступающего по земле, он носил в своей душе уже годы. И решил, что после Объятий сумеет контролировать Кулак Битвы. Глупец. Неужели сапоги, что надеваешь, рассказывают тебе, куда ты должен идти? – Девушка снова похлопала Альтсина по щеке. – Сперва я хотела схватить вот этого, обездвижить и силой вытатуировать ему на коже барьеры. Я была и вправду отчаявшейся. Но теперь на это нет времени.

– Я его убью!

– Ох, да пожалуйста. Прекрасный сосуд только и ждет пересадки. Сделай это.

Сейчас.

Нож дрогнул и передвинулся выше, под ухо, а Альтсин почувствовал на шее еще и узкую ладошку. Потому прижал подбородок к груди, связывая руку на мгновение, и дернулся в сторону.

Клинок у Денготаага был острее бритвы, острее чего угодно, что сумели бы создать руки смертных. Но теперь важнее всего стало то, что клинок находился между руками служанки Эйфры.

Лезвие разрезало ее правую руку до самой кости: он почувствовал это и в следующий момент дернулся в другую сторону.

Крик грянул в комнате, и внезапно показалось, что ту залило масло. Вдруг стало сложно дышать, темнота сделалась почти ощутимой, сквозь меч прошла безумная дрожь.

Альтсин яростно пнул куда-то вперед, попал, девушка по имени Канайонесс охнула. Можешь быть невесть кем, даже божественной сущностью, но солидный пинок всегда может выбить из тебя дыхание, сука! Сапоги? Я тебе покажу «сапоги»!!!

Земля застонала, а потом на них со всех сторон рухнула Сила.

Денготааг завибрировал, словно ударенный молотом.

Тихий смех раздался в голове Альтсина.

«Ну-ну, парень, очень даже неплохо. Как я и надеялся: даже будучи связанным, можешь доводить богов до безумия».

Оум, это ты? Что происходит?

«А ты не понимаешь?

Эйфра, Владычица Судьбы, одна из самых сильных богинь, которых знал мир, на несколько мгновений сконцентрировала все свое внимание в этом месте, на своей служанке, ставшей ее глазами, ушами и телом. Это не было Объятие, как в случае с авендери, потому что душа богини разделяла не тело со смертной, а ее сознание. Но сознание тоже может чувствовать боль, шок и ярость.

Быть может, впервые за тысячелетия Эйфра чувствовала, как ее тело рассажено клинком, как брызгает из перерезанных вен кровь, – но прежде всего чувствовала, как черный меч пьет ее жизнь.

Тело служанки стало каналом, через который клинок пытался пожрать сущность по другую сторону. А разъяренная богиня ответила контратакой».

Оум!

«Да, ты прав. Я тебя обманул. Но не злись на Аонэль, она не знала, что то, что я тебе даю, не мое семя. Тех семян уже нет. Это была моя кровь. А внутри нее – то, что ты точно не проглотил бы добровольно».

Образ маленького округлого кулона из кости танцует перед внутренним взором вора. Овал растрескивается на несколько кусков, которые окружает густеющий древесный сок.

Зачем? Ответь мне. Зачем?!

«Чтобы он увидел. И решился».

Кто? И что именно он должен увидеть?

Фрагменты кости выныривают из псевдосемени, вращаются и складываются в одно целое. А потом растут, превращаясь в отверстие, калитку, дверь. Ворота.

Ворота, из которых в него хлещет, рыгает сказание.

Альтсин был… кем-то другим. Помнил бескрайние степи, которые одеваются весной в плащ зеленых трав, встающих в рост взрослого мужчины.

Он бегал в тех травах, ставя силки на зайцев, куропаток и дроф. Когда стал чуть побольше, научился стрелять из лука, подаренного ему отцом, и выслеживать степных лисиц, чей мех поздней осенью и зимой был гладким и шелковистым, словно… словно первое прикосновение, разделяемое с девушкой. Он уже не помнил, как ее звали, но была она красива – самая красивая в мире. Он знал, что девушка – из соседнего рода, они встретились на ежегодном празднике, сбежали в ночь… Потом он видел ее лишь однажды.

Небо далеко на западе пульсировало молниями, морщило лицо грозовых туч. Когда приближались к их лагерю, они поспешно собирались и сбегали. Ему было тринадцать, когда появились всадники. Среди них – и его отец. Старый мужчина с глазами пустыми, словно осушенный до дна колодец. Он узнал отца по знаку на левой руке: носил точно такой же и сам. Мать вышла из юрты с кувшином ферментированного лошадиного молока, чтобы поприветствовать его согласно обычаю. Отец взглянул на нее, словно не узнавая. Забрали их, всех мальчишек, что доставали макушкой до поднятой на высоту четырех футов и восьми дюймов палочки, независимо от возраста. Накололи ему татуировку Камии, молния Владыки Гроз жгла много дней подряд…

Первая битва.

Они атаковали волнами, стрела за стрелой в небо, в направлении неподвижно стоящих рядов предателей – и отступление. Погиб Анухэ, его лучший друг, пали Тамхи, Эгаа и Мунвэ. Он боялся, как никогда в жизни, боялся развернуть коня и атаковать снова, но тогда Камии загорелась, и Воля Владыки Битв пала на него, словно гром, и страх уже не имел никакого значения.

У них закончились стрелы, а потому в последней атаке они ринулись на линию пикинеров, словно тяжелая кавалерия, надеваясь грудями лошадей и своими телами на стальные наконечники. Выбили кровавые дыры, открыли проход для более умелых отрядов.

Вроде бы выиграли.

Он не видел победы, потому что раньше упал с коня, а пинок копытом в голову вбил кусочек кости внутрь черепа.

Из его отряда выжили трое мальчишек. Из родного лагеря – только он.

Отец пришел лишь раз, чтобы увидеть его после битвы. Он тогда не узнал родителя, в голове его стоял серый шум, а глаза и руки никак не желали договориться.

И никогда больше он не увидел отца.

Потом его ждали проблемы с тем, чтобы научиться ходить и говорить. Он не был глуп, вовсе нет, просто слова уходили от него, когда требовались. И уже никогда он не стрелял из лука так хорошо, как раньше.

Его приставили к хириви. Неполным. Это был вспомогательный отряд, состоящий из калек и тех, у кого разум помешался от чар. Шли они в важнейшие из битв, только когда нужно было собственными телами засыпать окоп или прижать к земле выставленные пики. У него отобрали имя – хириви имен не носят, только номера. Был он Стопятнадцатым из Восьмого Отряда. Столько-то и сумел запомнить.

До них дошли вести о родах, что взбунтовались против Владыки Гроз и не хотят отдавать своих мальчиков на войну. Восьмой отправился гасить бунты вместе с другими отрядами. Они нападали на лагеря, жгли юрты, убивали всякого, кто сопротивлялся. От татуировок они отказались: у них теперь было клеймо, которым выжигали знак на коже. Миг боли – и Камии горит, буквально горит на теле, а Воля Галлега облизывает твой разум.

Не всех бунтовщиков удавалось взять живыми.

Он повстречал ее после битвы в одном из лагерей, после которой его отряд истаял до тридцати человек. Девушка с прикосновением мягким, будто зимний мех лисы. Выглядела она так, словно спала.

Он очень хотел заплакать, но не смог. После того удара в голову он не плакал уже никогда, а глаза у него непрерывно горели и всегда оставались красными.

Кроме того, они спешили, потому что были нужны Галлегу в другом месте.

Он плыл на корабле, а от бесконечной качки его непрерывно тошнило. На острове, куда они добрались, они убивали женщин и детей. Не выжигали на них знаков – просто убивали. Но потом местные собрались с силами и стали сопротивляться, а потому им пришлось сражаться в лесах, на болотах и холмах, а этого они делать не умели. Из Восьмого он остался один.

Полз подлеском, стрела в животе цеплялась о корни деревьев. Эти приближались, он слышал их голоса.

Он очень хотел вспомнить, как звала его мать.

Очень хотел снова почувствовать прикосновение, мягкое, словно зимний мех лисы.

Очень…

Поток образов длился два-три удара сердца. Альтсин не узнал эту историю, а просто вспомнил ее, она сделалась его частью, точно так же как воспоминание о портовых закоулках и о первых срезанных кошельках.

Оум!!! Что ты со мной сделал?!

«Спокойно. Это пройдет. Будешь помнить все, но будешь помнить и то, откуда у тебя такие воспоминания».

– Но зачем?! – выкрикнул Альтсин вопрос, не задумываясь, что его кто-то услышит.

Денготааг все еще вибрировал за его спиной, противостоя всей силе разъяренной богини. Звук был такой, словно тысяча кузнецов одновременно ударяли в тысячу подков. Канайонесс все еще лежала под стеной. Похоже, у него получился славный пинок.

«Когда я прибыл на остров, когда я на нем разбился, я узнал историю Имвили и его борьбы. И посчитал тех, кто приплыл уничтожать женщин и детей, чудовищами, бессердечными бестиями, достойными лишь презрения и ненависти. А потом нашли костры, на которых Имвили приказывал жечь тела пришельцев, и я, ведомый любопытством, потянулся к тем останкам, чтобы познать своих будущих врагов. Потому что в то время я ожидал нападения на остров – по крайней мере до того момента, когда прибыла она и передала мне приговор. И знаешь, что я нашел? Людей. Потерянных, искалеченных, несчастных настолько, что не найдешь слов, чтоб это описать. У них не было ничего – только война, они не знали ничего, лишь войну, и они верили, что больше ничего нет…»

Оум в голове вора замолчал. Денготааг за его спиной уже просто дрожал, издавая низкий, гудящий звук. Где-то наверху, в городе – Альтсин был в этом уверен так же, как был уверен в закатах и восходах солнца, – верные Меча замерли, удивленные, смущенные и охваченные внезапными сомнениями. Дурвоны на предплечьях перестали наполнять их сердца безрассудством и решительностью. Кто-то заколебался, увидав по ту сторону баррикад лицо соседа, с которым он еще пару дней назад пил вино, кто-то, вместо того чтобы швырнуть факел в выбитое окно, упустил его на брусчатку.

Внимание их господина сосредоточилось на чем-то ином.

«Я приказал своим ведьмам сберечь останки и носить их при себе. Чтобы те напоминали – им и мне, особенно мне, – что отношения между опекуном и подопечным – суть иные, чем те, что соединяют хозяина и раба.

Кулак Битвы тоже должен это увидеть. Когда ты лежал у меня без сознания, я вгляделся в его душу. Не знал еще, кто он такой, но не нашел того, что мы, за неимением лучшего имени, зовем злом. Подлости, мстительности, глупости, вознесения собственного эго над благом остальных. В нем есть воспоминание о кровавом безумии, но оно есть и у меня. Во время той войны я делал вещи, за которые мне придется заплатить, если когда-либо я выброшу побеги под Первым Древом…»

– В этом нет смысла!

«Как скажешь… Возможно, ты и прав. Но он должен знать, что Бессмертные сделали с людьми. Не просто видеть в воспоминаниях опустошенные земли и сожженные города, горы трупов и ряды могил. Он должен знать, отчего его дети отвернулись от него. Как и от Галлега, Дресс, Лааль и других. Пусть знает, какая это утрата – всего раз в жизни почувствовать прикосновение, мягкое, словно зимний мех лисы. А потом только смотреть, как все гниет и горит».

– Зачем…

«Потому что пришло время выбора. Конец мира, который нам известен. Потому что далеко на севере начала просыпаться Она. Первая и Последняя, и время вскоре свернется, словно змея, и проглотит собственный хвост. А может – и нет».

«Ерунда!» – подумал Альтсин, охваченный внезапной яростью. Он тут сейчас умрет, а этот древний божок кормит его своими выдумками.

«Нет. Не сейчас, парень. Я уже лет сто не был настолько при памяти и не понимал так хорошо, что говорю. И поверь, мои дети платят за это большую цену. А ты – глупец над глупцами. Прикованный к рождающемуся божеству, знающий, как оно возникло, носящий в себе фрагмент его души – все еще не в силах сложить все вместе. Тебе и ему угрожало Смешение. Именно затем татуировали авендери, душа бога обитала в тех знаках, касаясь тела своего слуги лишь по мере необходимости. Это позволяло замедлять процесс смешения душ, хоть и не удерживало его до конца. Потому некоторые Бессмертные меняют сосуды, словно модница платья».

Альтсин почувствовал, куда направляется разговор, увидел в конце его ответ на вопрос, который он не задал.

«Уже во времена, которые вы называете Войнами Богов, старались, чтобы знание это было позабыто, поскольку вело оно на ту тропу, что заканчивалась Пробуждением. Никто не желал дюжины новых ана’богов. Ключом к Пробуждению остается боль, умерщвление тела, выходящее за границу человеческих возможностей. Так делали и делают шаманы примитивных племен, бросающие кровавые вызовы ду?хам, прокалывая свои тела, калеча их, отмечая шрамами. А когда они оказываются за шаг до смерти, когда души их готовятся покинуть тела, открывается перед ними мир духов, которые приходят и дают себя связать, закрыть в знаках, амулетах и талисманах – или разрывают такого глупца на клочки. Так поступают и жрецы, ищущие контакта со своими богами. Молятся, медитируют, постятся, умерщвляют плоть, вдыхают нездоровые испарения либо пьют микстуры, чей состав не слишком-то отличается от тех ядов, что подливаются в бокалы королей. Некоторые теряют до четверти веса в ритуалах, порой тянущихся много дней и должных приблизить их к Царствам Бессмертных. Это более слабая версия, но дело там в том же: в открытии себя абсолюту, в выходе одной ногой из собственного тела, приоткрытии окошка, через которое либо душа покидает тело – либо другая душа может в него войти».

Если дело в боли, то любой с больным зубом мог бы сделаться полубогом. Должны были появиться сотни их во время Войн Богов.

Голос Оума в голове Альтсина сделался жестким, обрел темные краски:

«Потянись к украденным у него воспоминаниям и скажи, что нынче есть такое, чего не существовало тогда? Как изменилось лицо мира? Какое преступление совершили, какому насилию подвергли суть вещей, из-за чего столько ветвей отпало от Древа Вечности, а их плоды погибли? К счастью, не все, не все…»

Альтсин почувствовал на губах привкус смолы, словно проглоченное «семя» пыталось выйти наружу. Бог сеехийцев же продолжал:

«Тот, кто попытается Открыться для духов, должен быть чувствителен к Силе, что сильно сужает число кандидатов. Страдание же его должно быть… абсолютным, выходящим за границы человеческого терпения, туда, где можно лишь скулить о смерти. А уже когда готовили кандидатов на авендери, порой погибал каждый третий – или сходил от боли с ума. Тела татуировали красками, в которых содержалась отрава или которые пылали, словно ожог морской осы, а ведь там речь шла лишь о сосуде для кусочка божественной души. Но важны были страдания не только тела – но и разума. Отчаяние и отсутствие надежды. Лучшие кандидаты для божественных сосудов получались из тех, кому уже нечего было терять. Это второе условие. Но, чтобы наступило Пробуждение, чтобы возникло существо, являющееся соединением сотен или тысяч душ, необходимо исполнение и третьего условия. Поблизости от Пробуждающегося должно находиться соответствующее число соответствующих духов. Не первых попавшихся, но объединенных некоей общей целью. Некогда это было легче. Куда как легче».

Оум смолк, а Альтсину показалось, что бог ушел навсегда. Меч за его спиной звенел все более высоким тоном.

«Великий Кодекс, – снова отозвался божок, – запрещает играть с магией духов. Призыв их, ловля, использование для связывания заклинаний. Люди имеют право применять только аспектированные источники, которые они в силах контролировать собственным сознанием. Все религии соглашаются с этой политикой Меекхана. Однако Империя не может контролировать весь мир, да и самим богам порой приходится прикрывать глаза на обычаи своих верных. Например, Лааль, которая много лет утрачивала землю и людей под натиском Галлега, принимала тот факт, что одно из племен ее верных, вместо того чтобы отсылать своих умерших в Дом Сна, почитает духов предков, позволяя сильнейшим из них странствовать следом, словно стае полудиких псов. Как и в старые-старые времена.

А нынче случилась битва, и было дитя, из которого наверняка в будущем выросла бы великая чародейка, и испытано страдание – и не только ее, потому что в тот день умерли тысячи, и духи, так любящие кровь, стали сходить с ума. А она начала Открываться. Для тех, кто умер, а это сильнее чего бы то ни было – та жажда снова отыскать тело, дышать, чувствовать на лице дождь и чувствовать вино, бьющее в голову. А потом…»

Потом?

«Пробуждение было прервано. Кто-то занялся той девочкой, прежде чем духи вошли в ее тело, хотя отделяло ее от такого всего несколько минут. Если бы этого не сделали… Этот меч за твоей спиной пожрал несколько сотен, может, больше тысячи душ – и уже претендует на то, чтобы стать божеством. На том поле битвы было пятьдесят, а может, и сто тысяч духов. Даже если бы каждый десятый из них вошел в того ребенка, в радиусе тридцати миль не осталось бы никого живого. Ты когда-нибудь видел обезумевшую толпу? Ту, что не проконтролировать, ту, что жаждет лишь крови и уничтожения? Духи залили бы ее сознание, помня лишь о страдании и боли, а она…»

Смешалась бы с тысячами других.

«Да. Растворилась бы. Возникло бы существо, лишенное собственного сознания, зато обладающее невообразимой мощью. Какая была у авендери ваших сильнейших Бессмертных. Тело ребенка распалось бы за несколько часов, но то существо…»

Жаба, пришла ему в голову мысль. Жаба, пожирающая прочих жаб, пока в садке не останется больше никого.

«Если бы неким чудом такого не случилось, через много месяцев, а может, и лет из хаоса души девушки возникла бы новая личность. Возможно, она бы даже помнила себя, помнила бы ребенка Фургонщиков, но стала бы кем-то другим. Именно это и прокатилось по миру, Пробуждение, которое прервали в самом зародыше. Когда бы его не прервали, мы все время слышали бы вопли и крики нового возникшего бога, и все: от дикой Силы до земли под нашими ногами – тряслось бы и дрожало».

Оум прервался, словно измученный этим монологом.

– И? – подогнал его Альтсин. – Родился бы этот… ана’бог, как вроде бы уже случалось и не единожды? Он убил бы всех или оказался бы убит и пожран – что наверняка тоже часто случалось? – Вор дернул цепи. – Что тут общего со мной?!

Божок сеехийцев шевельнулся в его сознании, и Альтсин вдруг почувствовал ошеломительные потерянность и неуверенность, наполнявшие эту вековечную сущность.

Интерлюдия

Метла, пепел и уборка теряют смысл.

Все в комнате задержали дыхание, когда иссарская женщина вошла в круг, обозначенный обгоревшими кирпичами, – и вдруг остановилась, словно окружавший ее воздух загустел, как смола. Кто-то играл со временем, растянул долю мгновения на четверть часа. Вероятно, чтобы насладиться мигом. Один взгляд на блуждающую по губам хозяина улыбку объяснил все.

Порой он ведет себя словно ребенок.

Два-три удара сердца, наполненные чистейшим удивлением, царила тишина, а потом мужчина в красной броне сделал шаг вперед и взмахнул руками.

Есть моменты, когда хорошо не знать чужого языка.

Женщина, сопровождавшая воина, очнулась от шока и раскрыла рот.

– Предательство, – сказала она тихо и грозно, а в голосе ее звучало обещание бури насилия и наполняющей комнату крови. – Предательство и мошенничество. Она должна сгореть, ты, мелкая гнида. Она должна превратиться в пепел, чтобы наш кандидат сел на трон. Только те, в ком течет Кровь Агара, могут беспрепятственно войти в Око.

У Китчи-от-Улыбки выражение лица было настолько же потрясенным, как и у женщины в багряном платье, словно Китчи не в силах понять, что происходит.

– Спасение ее равнозначно устроенному чуду, – заявила она. – А это означает, что уговор нарушен. Владыка Огня оказался лжецом и обманщиком, а его…

Хозяин отвел глаза от застывшей в пламени сцены и посмотрел на служанку Владычицы Судьбы: едва тронул ее взглядом, а одежды женщины задымились и вспыхнули. Крик ее длился дольше, чем сама вспышка жара, которая едва ожгла цветные ткани и исчезла.

Хозяин встал с трона, выпрямился во все свои четыре фута и скривил губы в чем-то, что могло быть или обещанием улыбки, или рождением гримасы ярости.

– Агар-от-Огня не лжет и не обманывает, даже если все вокруг только этим и заняты. Потому что он поклялся – пусть даже ограничения были болезненны. – Он притронулся пальцем к припухлости, под которой прятался его левый глаз, улыбнулся, демонстрируя щербинку на надколотом зубе. – Мы собрались тут, в Комнате Пепла, под Храмом Огня в Белом Коноверине, чтобы сыграть на судьбу этого княжества. Сыграть честно. А я Самий ад’Агара, Око Владыки Огня. Мой Господин желает, чтобы люди думали, что Око – это тот кусочек сожженной земли над нами, однако там находятся лишь врата в его Царство. Потому что Око – существует затем, чтобы смотреть и присматривать, а это лучше делать втайне. Это я тысячу лет слежу за неразрывностью линии крови. В Белом Коноверине всегда есть какой-то погонщик слонов, служка, княжеский паж, мальчик на побегушках, который вертится вокруг дворца. Но я не обманываю. Даже когда мы были в пустыне, в сотнях миль от дома, когда у нас кончилась вода, а смерть щерила над нами свой череп, я не притронулся к Силе, потому что слово связывало меня, словно железная цепь. Когда в провинциях аристократия принялась без меры карать своих невольников, подталкивая их к бунту, когда аф’гемиды Родов Войны принялись принимать странных гостей, оставлявших после себя мешки золота, а жрецы Храма Огня, его храма, принялись злоумышлять против признанного им князя. Даже тогда я оставался честен. Я хотел бы сжечь их, но он, Агар-от-Огня, поклялся вам, что не использует Силу, поскольку и тот, второй, ваш кандидат в князья, имел в себе кровь его авендери.

Китчи-от-Улыбки открыла и закрыла рот, но не выдавила из себя ни слова. Одежды ее почернели и местами продолжали тлеть.

– Моя госпожа, – наконец произнесла она, – будет очень недовольна.

– Твоя госпожа, которая была готова утопить здешние княжества в крови, только бы отвлечь внимание от севера, теперь воет, дергается и вопит в хватке челюстей голодного полубога, которого она тоже думала использовать. Минуют месяцы, пока она придет в себя. И лучше бы ей тогда не заступать дорогу Владыке Огня. И ты ведь знаешь, почему, верно? Потому что некий Соловей провел некую девушку не в ту комнату, из-за чего Лавенерес не узнал, что происходит среди рабов. – Взгляд мальчишки заставил Китчи, уже не пеструю и не веселую, скорчиться, словно под ударом бича. – Если на севере именно Она издала свой первый крик, мой господин встанет у нее за спиной, заслонив щитом из пламени. Он так поклялся, а ты знаешь, что он держит слово.

– Держит? Как же он держит, если эта девка до сих пор жива?! – Женщина в багряном платье ткнула в застывшую в пламени картинку, а поскольку вторую руку она подала воину, с которым пришла, было неясно, ее ли это слова или его.

– Но друзья… – Улыбка Самия ад’Агара была именно такой, какой она и должна быть: снисходительной, пренебрежительной и слегка озабоченной. – «Всякий, в ком есть Кровь Агара». А в ней она есть: пока что той немного, словно в маленькой рыбке или большом головастике, но она в ней есть. И речь не о той, которую она проглотила, нет. Я не удивляюсь Э’мнекосу, но ты-то должна бы и догадаться.

Стоящий за его троном воин в пустынной одежде хмурится, а потом взблескивает зубами в широкой улыбке.

Хозяин же хлопает в ладоши – и языки пламени оживают.

* * *

Деана слышит далекий гром, словно урчание близящейся грозы, чувствует дрожь каменных плит, видит блеск стали, летящей к ее груди.

Она машинально отбивает и контратакует, изогнутый клинок сабли расходится с ней на волос, распарывая праздничные одежды, Деана уклоняется, пропуская прыгнувшего мужчину рядом с собой, и широко рубит его через спину. Тут нет места для честного боя. Тут место культа и жертвенности. Так некогда, во времена, когда боги были молоды, между ними завязывались перемирия: через боль и страдание. Не благодаря заунывным молитвам, но через жертву тела и крови.

Обрар делает еще два шага, разворачивается и вытягивает в ее сторону стальную трубку, выхваченную из рукава. Щелкает пружина, маленькая стрелка летит к Деане, тальхеры чертят сложный, невозможный для повторения танец, и стрелка оказывается отбита куда-то под купол потолка.

Это не противник для нее – она настигает его в два прыжка, связывает его клинок короткой «мельницей», а второй саблей рубит по запястью. Это ее фокус, она научила своих братьев этому удару, после которого враг обычно вопит и отскакивает прочь, сжимая обрубок руки.

Как это делает сейчас Обрар из Камбехии.

Кровь из предплечья бьет яркой струей и дымится, падая на черные камни Ока.

Громыхание грозы усиливается.

Деана смотрит на танец раненого князя, видит шок на его лице, недоверие во взгляде, страх, а после решает, что – хватит, а потому прыгает и в обманном движении показывает удар в лицо, а когда мужчина непроизвольно вскидывает вверх руки, вторая сабля втыкается ему в грудь.

Она прижимается к нему, придерживает. Желание увидеть смерть того, кто едва не отобрал у нее все, сильно; оно… словно не до конца ее. Но она смотрит. Обрар открывает рот, кашляет, плюется кровью, глаза его закатываются, ноги подгибаются. Он подрагивает на ее сабле, пока она, уже не в силах его удержать, отступает и вырывает клинок.

Око взрывается пламенем и пригасает.

Ушел еще один потомок авендери.

Площадь, стены домов, крыши проваливаются в бездну тишины: будто никто не понимает, что теперь делать.

Деана тоже не знает. Грохот, ритм Ока утихает в ней, и вместе с ним гаснет сани. Она чувствует себя выжженной, пустой и легкой, словно сброшенная змеиная шкурка. Ладони ее трясутся, ноги дрожат. Кто-то зовет ее по имени, она идет на этот голос. Минует границу Ока, минует солдат, которые смотрят на нее как на странное создание не из этого мира, и солдаты не способны даже шевельнуться. Соловьи, Тростники и Буйволы, смешанные с гвардией Обрара, словно превращаются на миг в каменные статуи.

Она встает на вершине лестницы.

Слышит одинокий голос, пробивающийся двумя словами сквозь шум тысяч прочих, двумя словами, которые бьют во весь город:

–?Агарес ахи! Агарес ахи! Агарес а-а-ахи-и-и!!!

Уроки, которые давал ей Самий, возвращаются. Огонек – васхи, жар – санахи, пламя – ахен. Язык Огня не сумеет отделиться от суанари.

Ахи – огонь.

Огонь Агара.

Она смотрит на себя: темно-желтая та’чаффада до самых коленей заляпана кровью, потеки той размазываются в форме пожирающих ее снизу огней.

Она оскаливается в улыбке, что могла бы напугать и безумца.

– Агарес ахи!!! – доносится со всех сторон.

* * *

^–?Агарес ахи, – повторяет мальчик, который является Оком Бога. – Огонь Агара. И согласно договору, во всем этом нет божественного вмешательства, есть лишь смертные, вера и пламень, горящий в их душах. – Он вскидывает голову и вызывающе осматривает всех. – Или кто-то считает иначе?

Две вещи происходят одновременно.

Мужчина в красном панцире отпускает руку женщины и тянется к ее посоху. Вырывает его, сдвигая вперед, посох ударяет в пол и брызгает на всех ржавой пылью, освобождая сверкающий клинок в четыре фута длиной. Острие его летит к груди сидящего на троне мальчишки, но на пути его вдруг оказывается ураган белизны.

Это вторая женщина, вся в белом, которая до этого времени не произнесла и слова и, казалось, дремала.

Одежды ее падают на землю, открывая черное, словно эбеновое дерево, тело лишь в набедренной повязке, украшенное несколькими золотыми цепочками. Внушительный вид, особенно если принимать во внимание оружие, напоминающее тяжелую саблю с расширенным кончиком и рукоятью двуручного меча.

Атакующий мужчина стонет, пытаясь парировать нанесенный сверху удар, потому что теперь ясно видно: женщина выше его на голову. Оружие ее проламывает неловкий блок и задевает маску, напоминающую струп.

Маска крошится на тысячи осколков со звуком лопающегося хрусталя, открывая…

Еще одну.

Отверстия для глаз заслоняют два кусочка чего-то, выглядящего как вулканическое стекло, вертикальная щель шириной в четверть дюйма начинается под подбородком и заканчивается там, где у человека находится нос. Эта маска не совсем маска, такое лицо словно выплывает из тумана памяти, хотя память и пытается оттолкнуть его в закуток, предназначенный для легенд и сказок.

Мужчина отскакивает, покачиваясь. Одной рукой он выполняет сложное движение оружием, другой дергает себя за бок. Панцирь спадает с него с сухим шелестом, оказываясь не чем иным, как двумя фрагментами тонкой, покрытой лаком кожи. Это маскарад, а уж коли маски сброшены, воин намеревается выступить в истинном своем виде.

Чернокожая женщина позволяет это ему, спокойно на него поглядывая. Она не боится, ее красивое лицо с идеально вылепленными скулами и полными губами не выражает ничего, кроме интереса с ноткой отвращения.

Броня ее противника показывается во всей красе. Она белая, а в местах сочленений имеет цвет старой слоновой кости. Это слабые точки, и женщина внимательно за ними наблюдает.

– Венлегго, – тихо говорит чернокожая великанша. Это первое ее слово, и, кажется, только воин из пустыни, стоящий рядом с хозяином с мечами в руках, удивлен. – Это плохо, что вы вмешиваетесь.

Белый доспех молчит, что и понятно, поскольку женщина, с которой он пришел, отступила на несколько шагов и никто не может быть его голосом. Оружие, которое он удерживает двумя руками, нацелено в грудь темнокожей. Он проиграл. Он должен понимать, что проиграл, потому что здесь, в комнате под храмом Владыки Огня, лишь неожиданная атака могла дать ему шанс убить мальчишку. Его спутница стоит рядом и смотрит на темнокожую великаншу гордо и без страха.

– Не притворяйся, что ты удивлена, Деменайя. Ты знала, кто мы такие. Нам отказали в правах, оттого мы берем что наше.

Хозяин поднимается с трона и, обойдя свою защитницу, встает напротив этой пары:

– Берете? Я так не думаю. У вас был шанс, но вы проиграли. Честно. А в ответ попытались устроить убийство исподтишка.

Узкий клинок подрагивает, но не приближается к Самию ни на волос.

Всякий хочет жить.

– Ты уйдешь. В память о прошлых союзах и из-за отчаяния от кааф. Но теперь нас не связывают никакие клятвы или обещания. Если хотите войну – то вы ее получите. А как она выглядит – смотри.

* * *

Кричат площадь, стены домов, крыши. Толпу охватывает религиозный экстаз. Кто-то прорывается за кордон солдат, танцует, кружится, один из щитоносцев поднимает копье, но вдруг падает – опрокинутый ладонями, множеством ладоней, – а товарищи его миг-другой сопротивляются, а потом смыкаются в защитный круг, закрываются за стеной щитов, словно в крепости, где-то за спиной Деаны резко звенят клинки, она медленно поворачивается: если бы кто-то попытался напасть на нее, она погибла бы от первого же удара, потому что тальхеры сделались тяжелы, словно кузнечные молоты, она едва может удержать их, но не она цель нападения, это сходятся в схватке желтизна, зелень, цвет коричневый и красный, каждый против каждого – так ей кажется, хотя красный, цвет курток гвардии Обрара, падает чаще, а вокруг нее вдруг вырастает стена двух, трех рядов вооруженных солдат – это Соловьи отделяют ее от мира, они наконец обрели свою лояльность, нашли свой миг, она смотрит на лица, молодые и старые, на которых отпечатались страх, обожание и чувство вины, и знает, что они – ее, не навсегда, о нет, но сейчас, здесь их жизнь – в ее руках, жаль только, что ни один не думает о том, чтобы подойти, подставить плечо, поддержать, а она вот-вот упадет…

Она моргнула, и ощущение пустоты и нереальности исчезло. Она вновь твердо стояла на земле, а перед ней клубилась и волновалась площадь. От улочек, обозначенных линиями щитоносцев, не осталось и следа, толпа захлестнула те места, где ранее стояли солдаты, окружала их и перла вперед.

Было так тесно, что у Буйволов не имелось и шанса опустить копья, они могли лишь стоять и пытаться удерживать строй. В нескольких местах над толпой подняли то, что осталось от несчастливых воинов, окровавленные останки, передаваемые из рук в руки, их дергали и подбрасывали, словно тряпичных кукол. Звуки битвы за Деану сделались громче, но она не отвернулась: результат этой схватки не имел значения – теперь важна была лишь жалостливо немногочисленная группка, собравшаяся вокруг лежащего на лестнице мужчины.

Она зашагала вперед, а кордон из Соловьев – следом.

Лавенерес был бледен, и при виде тех нескольких швов, которые наложил ему отравитель, приличный швец от отчаяния выколол бы себе глаза. Она проигнорировала придворных, падающих на колени, проигнорировала умоляющий жест Варалы. Она присела и притронулась ко лбу раненого. Холодному, словно каменные ступени, на которых он лежал.

– Забираем его во дворец, – сказала Деана. – Туда, где его место.

– А это, – Сухи указал на площадь, – оставишь так? Одно твое слово…

Деана взглянула на него. Даже если бы она стояла пред ним, облаченная в божественное пламя, он все равно говорил бы с ней как с простой девушкой. Такое уж он сокровище.

– Пусть выгорит.

– Что?

– Все, что здесь собралось. А мы пойдем.

Толпа расступалась перед ними, словно волна перед носом лодки.

Она же доставляла своего князя во дворец.

* * *

Метла. Пепел. Уборка.

Тут тихо и пусто, а серые хлопья падают все гуще и гуще.

Слуга знает, что это значит. Бог опечален и обеспокоен.

Идут дни пепла.

Глава 24

Меч звенит и вибрирует, пока кандалы, держащие запястья вора, кажется, не начинают обжигать. Голос Оума стихает, удаляется, словно божок исчерпал свои силы. Неважно.

Он сказал достаточно.

Хотя бы то, что он, Альтсин Авендех, в расчет не берется. Он просто сущность, на которую наступила нога бога. Сущность настолько наглая, что осмелилась потеряться. Но сущность и совершенно лишняя – теперь, когда поблизости ждет другой. Покорный и готовый подчиняться.

Так было всегда. Люди – лишь пыль под ногами, верные, которые должны своими молитвами, верой и сосредоточенностью ткать Силу для Бессмертных; мясо, одинаково хорошее для Объятия и для навязывания воли. Сосуды.

И этого не изменит ничто.

Пощечина, которой угостила его та девка, жгла сильнее, чем побои, полученные от графа. Потому что та оказалась настолько… презрительно-снисходительной. Словно девка щелкала по носу непослушного, не в меру расшалившегося пса.

Он стиснул зубы.

Боль? Страдание? Открыться духам? А может – одному духу, да? Тому, который так близок, что ближе уже и невозможно. Объятия? Смешение? Все равно. Только бы перестать оставаться пешкой в этой игре. Слышишь, Оум? Я не стану пешкой в ваших игрищах! Если я должен подохнуть, то подохну, если я должен Смешаться с безумным божком, то Откроюсь ему и Смешаюсь. Но никто не станет считать меня пешкой или неудобным сапогом на ноге.

Слышишь? Это мое решение! Моя воля!

Стоя спиной к мечу, он пинает ногой за спину и чувствует, как клинок разрезает ему мышцы. Еще раз и еще. Он кричит, потому что клинок остер, как зараза, режет глубоко, и боль взрывается, будто вулкан. Тут речь не только о ранах тела – клинок этот вспарывает душу. Раны, нанесенные графом, отзываются все сразу, словно удары эти пали на него только сейчас, крик Альтсина переходит в вой.

Он пинает второй ногой, больше свисая на цепях, чем опираясь на той, раненой.

Боль…

Странная. Словно тело охватывает онемение.

Это кровь, понимает он, из него должна литься кровь – как из зарезанного барана, и потому-то все становится отдаленным и невнятным.

Он сейчас умрет.

«Правда, парень? – голос Оума звучит так, словно тот говорит с ним из-за толстой стены. – Ты и правда хочешь умереть или Смешаться с Кулаком Битвы, не понимая, в чем тут дело? Отчего битва на севере встряхнула весь мир? Отчего девочка, которая почти Открылась тысячам духов, вызвала такой интерес Владычицы Судьбы, что та решила поджечь два величайших города, только бы отвлечь внимание от этого ребенка?»

«Отвали… я умираю…»

«Нет, не умираешь. Твой спутник не позволит тебе умереть. Не знаю почему, но, пожалуй, его беспокоит перспектива воспользоваться Сосудом, который приготовила Канайонесс. Граф, похоже, не пользуется его доверием, в отличие от тебя – как бы это ни было для меня удивительно. Он смотрит и слушает».

Денготааг сошелся в схватке с Владычицей Судьбы. Богиня отталкивает Меч назад, шаг за шагом, поскольку сила ее несравнимо больше, но даже величайшая из армий застрянет, если будет штурмовать узкие ворота. Души служанки уже нет в ней, она распалась во время схватки божеств, но тело Огевры сделалось тем каналом, сквозь который Сила Эйфры вливалась в комнату.

Потому что богиня жаждет мести.

Не Мечу – вовсе нет. Девушка, которая зовется Канайонесс, лежит под стеной: падая, она, должно быть, ударилась головой, но сложно оценить, результат ли это пинка вора или просто неудача. Владычица Судьбы желает добраться до Малышки Канны, а потому медленно переливает свою Силу в эту комнату, а когда той будет достаточно, тут останутся лишь испепеленные стены. Кем бы ни была эта девушка, похоже, она крепко наступила на мозоль богине.

Альтсин знает все это, видит Силу, протискивающуюся внутрь, хотя сущность, обитающая в Мече, отчаянно старается ее сдержать. И он видит также эту сущность, черную кляксу внутри клинка, дикую и вопящую. Она немного напоминает мешок с дерущимися котами: вся видимость интеллекта и разума, которые сущность эта сохраняла последние месяцы, исчезла. Конгломерат пожранных Мечом душ кажется чистым безумием и ужасом, пытающимся изо всех сил сдержать накатывающую на него волну.

Оум вдруг отзывается хриплым шепотом:

«Меч долго не выдержит. Эйфра победит и уничтожит здесь все до голого камня. Слушай… если это она… если это именно она должна была… должна родиться, ты обязан ей помочь. Вы оба обязаны. Я… я не желаю больше смотреть, как ничто сжирает прошлые дни, как ничто стирает из нашей памяти каждый миг. Не хочу стать потерпевшим кораблекрушение, который, ухватившись за верхушку мачты, смотрит, как черный огонь подбирается к нему снизу. Я полюбил эту ветвь и моих детей…»

Голос бога сеехийцев сделался едва слышным:

«Мы собираем Ее слова. Я их тоже собираю. Стараемся их запомнить. Запомнить все слова, которые Она сказала. Память этих слов указывает нам путь. Однажды Она назвала Майху своей родительницей. О Реагвире вспоминала как об отце… Понимаешь? Госпожа Войны и Владыка Битв. Значит ли это, что родилась Она на кровавом поле? Сказала, что сердцем Ее была чистейшая из душ… неужели говорила о ребенке? Мы все знали, что должна она происходить из будущих дней. Другого места, откуда она могла бы прийти, просто нет. Понимаешь?»

Альтсин бессильно свисает, раненые ноги отказываются повиноваться; плечевые суставы пульсируют, хотя боль далека и не важна, голова его падает на грудь. Он видит серые и красные полосы, что клубятся вокруг его ног.

Поле зрения сужается до точки: он словно смотрит сквозь дырку от ключа.

Он умирает.

А тот старый божок мучает его своим бормотанием.

– Кто! – кричит он. – О ком ты говоришь?

Голову его наполняет полный удивления шепот:

«Так ты не знаешь? Не догадываешься? Нет… действительно нет. Потянись к воспоминаниям Кулака Битвы и скажи, кого не было во время тех войн, что вы зовете Войнами Богов или Войнами с Нежеланными. Нежеланными… хорошее слово, вы не желали нас, хотя законы наши были не хуже ваших… нет… это история для следующего раза… Кого не было?! – Голос божка отзывается вдруг рыком обиженного океана: – Кого нет в его воспоминаниях?! Кого не помнит Кулак Битвы?!»

Что-то движется внутри вора, давит на живот, сердце, легкие, разрывает его изнутри. Он смотрит на себя, проваливается и возносится одновременно. Ему холодно, вокруг темно, а посредине этой темноты помигивает белая точка. Альтсин бежит к ней, а точка вырастает в фигуру сидящего на корточках мужчины, чье лицо… Он знает это лицо… это лицо его брата… близнеца, умершего, потому что он был… сущностью, которую использовали.

Это его собственное лицо: темные глаза, черные волосы, бледная кожа. Ему двадцать, тридцать, сто лет, он смотрит, как пылают города и села, видит реки, несущие столько трупов, что можно перейти на другой берег, не замочив ног. Он любит, ненавидит, выжигает душу в пепел и бродит по миру, уничтожая все, на что падет его взгляд. Он плачет над тем, что сделал, и над тем, чего не сделал. Тоскует о прикосновении, мягком, словно зимний мех лисы. О поцелуе теплых губ. О…

Вор смотрит на него. Они знают друг друга. Души их занимают это тело годами, а потому обмен мыслями и эмоциями происходит совершенно без проблем. Он знает, что тот, другой, поглотил воспоминания, которыми одарил Альтсина божок сеехийцев, и что что-то в нем сломалось. Легко ненавидеть неизвестного врага. Но загляни ему в душу – и держащая нож рука задрожит.

«Кого ты не помнишь? – спрашивает он у мужчины. – Кого тогда не было?»

Тот смотрит глазами, в которых усталость мешается с болью и мрачным отчаянием. Вор ухмыляется: именно отчаяние известно ему лучше всего, это оно гнало его по миру в последние годы. Они и правда имеют много общего друг с другом: фрагмент божественной души и портовый воришка.

А потом Кулак Битвы складывает руки, словно в молитве, и понимание бьет в Альтсина, как молния, прямо в голову. Вор чувствует, как все вокруг распадается на куски, и он – хотя клялся милосердием Матери не делать этого больше – ныряет в воспоминания, которые делит с этим безумным сукиным сыном.

Ищет.

Нет Ее.

Баэльта’Матран.

Не было Ее.

«Понимаешь? – Оум тоже врывается в его мысли. – Не было Ее! Почти все Войны Богов, больше ста лет не было от нее и следа! А ведь Баэльта’Матран должна быть Предвечной, должна быть Первой и Последней. Праматерью Богов и Той, Которая Все Создала».

Альтсин пытается вытолкнуть этот голос из головы, упорядочить мысли, но сеехийский божок не дает ему шанса:

«Она появилась под самый конец, когда Кулак Битвы стал уже полным безумцем. Мы почувствовали Ее, как жертва кораблекрушения, вцепившись в доски, чувствует проплывающего внизу кита. Все шевельнулось. Все задрожало. А когда она пришла, то начала наводить порядок. Легко гнула к земле гордые выи. Майха, Лааль, Галлег, Агар – все сильнейшие из богов являлись к ней, наполненные своей Силой, и уходили, покоренными и испуганными. Мы… Бессмертный Флот… она одним движением ободрала наши корабли от защитных барьеров и над каждым разожгла небольшое солнце. Просто как предупреждение. И приказала уплывать. Силу Ее было… невозможно охватить разумом».

Оум заколебался.

«Я видел Ее позже… разговаривал… Она пришла ко мне через год после катастрофы. Мои барьеры… создай я их из бумаги – смысла было бы больше… Она встала предо мной… не спрашивай, как выглядела, лицо Ее плавно изменялось, от девочки к старухе, неважно. Я полагал, что погибну в огне, ведь я был кораблем Бессмертной и выполнил поручения. Но она сказала, что дала местным богам выбор и они голосовали, уничтожить меня или нет. Я выиграл жизнь с перевесом в один голос».

Альтсин молчал. Уже не чувствовал ни кандалов на запястьях, ни боли в раненых ногах. Он вообще не чувствует своего тела. А Оум шептал:

«Откуда Она происходила? Самое очевидное объяснение – что Она одна из Нежеланных, из очередной волны, которая добралась сюда, – рухнуло, когда здешние боги признали Ее верховенство. Великая Мать происходит из этой ветви. Ее Сила укоренена в этом мире. Тогда откуда она пришла? И откуда у Нее такая Сила, если боги черпают ее от верных, а во всем мире не было бы столько людей, чтобы оказалось у Нее столько верных? Где были Ее дети?»

Оум, кажется, ждал ответа.

«Эх, парень, ведь ответ у тебя перед глазами в каждом городе и селе Империи. И не только Империи. Подумай об этом: миллионы верных, десятки тысяч жрецов, храмы, часовни, знаки на верующих. Она пришла из дней, которые только должны наступить. Она родилась через тысячи лет после той кровавой бойни, что называется Войной Богов, а потом ушла в прошлое и навела там порядок. И знаешь что еще? Она заставила сохранить одно из племен, принадлежавшее обезумевшей части Реагвира. – В шепоте Оума прозвучало настоящее удивление. – Ты слышишь меня, Кулак Битвы? Она спасла твоих детей-изменников, тех, которые осмелились поднять на тебя оружие. Вместо того чтобы, согласно правилам войны, извести предателей под корень, им позволили жить, потому что Баэльта’Матран сыграла на них с самой Владычицей Судьбы. Бросок кости все решил. Им приказали поселиться в пустыне, в самом негостеприимном регионе мира, но они выжили и понесли в будущее сказания о Великой Матери. Спасши их, она посеяла зерно веры, идею собственного существования. Возникла религия, питающая богиню до того, как та родилась. Понимаешь? Ее сейчас, в этот момент, нет, ваши молитвы к Великой Матери попадают в пустоту… понимаешь это? Это самая смешная шутка во Всевещности, но она подтверждает то, что мы знали всегда: бог без религии – ничто, но религия без бога… о, религия без бога прекрасно себя чувствует».

Они слушают божка оба: Альтсин и Кулак Битвы. Вор чувствует удивление, но и внезапное спокойствие, которое охватывает фрагмент души бога. Смотрит на того, и оба они почти одновременно кивают.

Кажется, Оум этого не замечает. Продолжает говорить как заведенный:

«Ана’бог, который начал рождаться на Лиферанской возвышенности, посреди битвы, помнишь? Девочка – и это совпадение, поскольку пол почти всегда неизменен, – рожденная на поле боя… Ваша Великая Мать не была слишком разговорчива, однако однажды Она сказала, что к власти Ее провожал огненный меч… А через год должна появиться комета… Понимаешь? В этот миг Ее Царство пусто, никто не сидит на престоле. Возможно – и многие в то верят… как и я, – возможно, Она как раз теперь начинает рождаться. А если не родится? На самом деле вы тогда проигрывали войну. Если бы она не пришла, от этого мира ничего бы не осталось. И тогда-то вы узнаете, каково это: забыть еще не случившееся, ощущение того, что чудовище пожирает вас, начиная с ног…

Есть силы, которые этого жаждут».

Альтсин перестает слушать племенного божка, в глазах Кулака Битвы видит решимость и приглашение. Полубог принял решение и готов заплатить полную цену. Они нужны друг другу – так пусть же так будет.

Вор Открывается для него, для этой огромной, бескрайней Силы, чьи размеры он даже не представлял. Втягивает ее и сгорает.

Впервые с начала истории человек заключает бога в Объятия.

«Сделаем это», – думает он в последний момент.

* * *

Меч ломается. У него нет шансов в схватке с тем, что только что разорвало его цепи, поскольку и сам он некогда был малым фрагментом целого, мужчина же перед ним – куда бoльшая часть этого целого. Звук подобен лопающемуся скальному фундаменту, а дождь осколков позванивает о камень.

Мужчина встает, одним движением стряхивает с себя оковы и смотрит, как черный клинок распадается в пыль. Сила Владычицы Судьбы широкой волной вливается в комнату. Он останавливает ее одним движением; это другой масштаб, он не ана’бог, сущность, себя не осознающая, – он является собой. Сила кипит в нем и вокруг него, поскольку в городе наверху двадцать тысяч верных носят его знак на своих телах. Он тянется к Дурвонам, на этот раз легко, ему нет нужды выжигать их с кожи, свертывает Силу в кулак и бесцеремонно лупит в тело Огевры. Крик на той стороне – совершенно дикий. Владычица Судьбы отступает и вопит от ярости. Утрачивает контакт с подземельем.

Мужчина смотрит вверх. Верные Владыки Битв во всем городе вдруг ощущают пустоту в сердцах, их запал гаснет, опускаются руки с оружием. Души их наполняются печалью и жалостью. Бои продолжатся, но без ярости, и резня приобретет куда меньшие размеры.

Мужчина знает, что приближается рассвет, утром Совет Города вышлет на улицы всех своих стражников, которые только у него есть, тем помогут экипажи кораблей, что в большинстве своем состоят из верующих в Близнецов Моря. Теперь, когда ушла жажда битвы, Понкее-Лаа не утонет в волнах крови: здешние жители слишком прагматичны и рассудительны.

По крайней мере пока что.

Он слышит шорох и знает, что девушка, которую зовут Канайонесс, стоит за его спиной. Она тоже сразу понимает, что случилось.

– У меня уже нет перед тобой долга, – говорит она тихо. – Я сделала все, что в моих силах.

Человек, Обнимающий бога, знает об этом. Не ее вина. Он знает теперь куда больше.

– Уходи, – говорит он тихо. – Они станут тебя преследовать, дочка.

– Как и тебя.

– Но я хорош в прятках. Ты же знаешь.

Девушка улыбается:

– Столько планов… моих, Эйфры, Агара, того, что жило в Мече, столько усилий – и все разбивается о вас. Смертных. Влюбленная женщина и обозленная на весь мир городская крыса. Пешки стали фигурами, а мы даже этого не заметили. – Ее лицо искривляется внезапно и отвратительно. – Но я предупреждаю: если ты встанешь у меня на пути, мы станем биться. Я найду Ее и убью.

Плачет. И исчезает в тенях.

Мужчина выходит из подземелья и наверху лестницы встречает женщину, укутанную в ленты багровой Силы.

– Мой господин, Оум, имеет к тебе предложение, – говорит Аонэль. – Можешь остаться на континенте или вернуться со мной на Амонерию. На какое-то время. И ты должен выбрать себе имя. Как можно быстрее. Оум говорит, что после Смешения именно имя становится точкой равновесия.

Мужчина кивает:

– Хорошо. Отплываем первым же кораблем. Я поговорю с твоим богом, – произносит он и улыбается: именно так, как ей не раз уже приходилось видеть. – А имя у меня уже есть. Можешь звать меня Альтсином.

Когда они выходят из храма, никто на них не смотрит.

Эпилог