ческой царевной. Они поплыли за море, в Царьград. Киевляне полагали: собирает Андрей полки и тайно, как, бывало, его отец, сговаривается с половцами, чтобы идти большой ратью на Днепр.
Но Андрей не искал союзников среди недовольных князей, и к половецким ханам не посылал послов, и войско свое не собирал.
Спрашивали киевляне друг друга: «Неужто не захотел он мечом добывать великокняжеский стол, за который столько крови лили его родичи в своем ненасытном властолюбии?»
В своем 29-томном труде «История России с древнейших времен» выдающийся русский ученый XIX века С. М. Соловьев пишет:
«Этот поступок Андрея был событием величайшей важности, событием поворотным, от которого история принимала новый ход, с которого начинался на Руси новый порядок вещей».
В Киеве пошли сменяться князья: то Ольгович брал верх, то Мономахович. Все больше власти забирали себе киевские бояре. «Ступай, князь, ты нам не надобен», — говорили они очередному захватчику Киевского стола. И тот уступал место сопернику и возвращался в свой прежний город, чтобы втихомолку ковать новую крамолу.
Андрей остался на севере. Зорко следил он, куда, в какой город переходит тот или иной князь и с каким князем враждует, с каким дружит. Однако в южные распри он не вмешивался и братьям наказал смирно сидеть в своих городах: Глебу в Переяславле-Южном, Михалке в Торческе.
Андрей остался на севере. Далеко вперед смотрели его очи. Понимал он, что слава древнего Киева — матери городов русских — от княжеских междоусобиц, от набегов половецких год от года все меркнет.
А сюда, на север, шли пешие, ехали на конях, плыли на ладьях все новые и новые переселенцы из Киева и с других земель южных.
И понимал Андрей, что сила его родимого края все растет. И опорой ему служат те переселенцы — ремесленники да хлебопашцы.
Андрей стал укреплять земли по Клязьме. Два города, две крепости порешил он строить: одну крепость — во Владимире, другую — за двенадцать верст, в Боголюбове.
Часто приезжал он из Боголюбова во Владимир. Приезжая, соскакивал с коня, сам лазил по горам и оврагам, сам намечал, где возвести высокие земляные валы с дубовыми, крепче киевских, рублеными стенами, где копать рвы, ставить башни и ворота.
С запада, со стороны дороги на города Москву и Смоленск, к прежним валам, что возведены были еще по велению деда его Мономаха, Андрей наметил валы, рвы и стены Нового города с воротами, которые он назовет Золотыми. И будут те белокаменные ворота с тяжелыми коваными полотнищами, с башней наверху и выше и краше Киевских. С севера, со стороны оврага и речки Лыбеди по Юрьев-Польской дороге, он поставит другие ворота — Медные. В Киеве вовсе нет таких ворот. А с востока, с дороги на Боголюбов и на Суздаль, он повелел примкнуть к валам Мономаховым новые валы и стены Посада — Ветчаного города — с белокаменными Серебряными воротами. И таких ворот тоже нет в Киеве. А всего с прежними укреплениями Мономаха протянутся вокруг города дубовые стены по горам и оврагам на семь верст, значит, будут в полтора раза длиннее киевских.
А внутри городских стен Андрей наметил поставить церковь. Он сам выбрал место на горе над Клязьмой. Тут будет стоять высокий белокаменный златоглавый храм Успения Богородицы. Святая София в Киеве просторна и многоглава. Один купол поднимется на его соборы. И будет он столь дивной красы, богатства и благолепия, какой Русь еще не видывала.
И в Боголюбове наметил Андрей церковь. Он там и терем поставит для себя и для своей семьи, белокаменный, с башнями, и стены вокруг возведет не дубовые, а белокаменные, каких киевляне и не видывали.
И слава о его златокованом столе, «яко сокол на ветрех», полетит по всей Руси и по другим странам…
Обида была большая у бояр Суздаля и Ростова, что выбрал себе столицу князь Андрей Юрьевич в «мизиньном» городке Владимире. Разумели бояре, князь опасается их, оттого и держит сторону владимирских «холопей да каменьщиц». А тут пришел от князя строгий наказ: каждому боярину со своего двора послать во Владимир и в Боголюбов столько-то холопей и коней, поставить столько-то телег, заступов, топоров и прочего, а хлебопашцам самим идти или сыновей снаряжать.
«Пашенные люди пускай идут строить, — рассуждали меж собой бояре Суздаля и Ростова, — а нам за какие грехи столько хлопот и убытку?»
Но помнили они, как не раз круто расправлялся Андрей с иными из них. Лучше смирно сидеть в своих островерхих хоромах, да молчать, да волю княжескую исполнять, да ждать…
Никогда еще не строилось столько на Руси, как с весны 1158 года во Владимире и в Боголюбове.
Своих мастеров-камнесечцев и других умельцев не хватало. И опять, как при Юрии Долгоруком, со всех концов земли Русской стеклись во Владимир разные артели — дружины. Явились каменщики, гончары, древоделы, кузнецы по железу и меди и те златокузнецы и литейщики, что умели украшать золотом ризы на иконах, что лили и чеканили сосуды церковные и оклады на книгах. Прибыли мастера и из других стран — от немцев, от кесаря Фридриха[13], с дальнего Кавказа, с Царьграда.
Всех привечал Андрей, всем давал работу по их умению.
«По вере же его и по тщанию его к святой Богородице приведе ему Бог из всех земель все мастеры…» — повествует летописец.
И каждый мастер-умелец приносил вкусы, знания и сноровку своего города, своей страны.
По вечерам Андрей молился перед иконой богородицы, просил ее, чтобы помогла она ему в столь богоугодном деле. Отец его, занятый пирами и походами, вряд ли часто молился и посещал храмы. Андрей, напротив, был очень набожен. «Боголюбивым», «благоверным» много раз называют его летописцы.
Всех русских людей XII века — князей, бояр, монахов, посадских, хлебопашцев — можно назвать «простодушно верующими». Иных убеждений тогда и не знали.
Если же кто осмеливался высказывать протест против религии, то он его облекал в религиозную форму, создавал свою «ересь». Такого еретика беспощадно казнили.
Были и немногие высшие священнослужители, явившиеся из Царьграда, коих назначал на Русь епископами и митрополитами верховный глава всей православной церкви — Византийский патриарх. Были и образованные попы вроде Микулы и Нестора. Все они хорошо усвоили, сколько выгод приносит и церкви, и им самим простодушная вера русских людей.
А народ верил не только в бога и в богородицу. Русские люди считали, что вокруг них живут, помогают или, наоборот, вредят им божества дедов и прадедов — Перун, Сварог, Велес, Даждь-бог, Стри-бог, русалки-берегини. Эти прежние божества простому народу были и ближе и понятнее, чем далекий христианский бог, живущий на облаках.
Летописи, составлявшиеся монахами, постоянно упоминают бога, богородицу, Христа, разных святых. Но в истинно народном «Слове о полку Игореве» имена древних богов названы десятки раз, а богородица только однажды и то лишь в самых последних строках.
По городам и селениям строились церкви, много церквей. Летописи, говоря о нередких в те времена пожарах, обязательно упоминают о сгоревших церквах — двадцать, тридцать сгорело, а то и больше.
Конечно, все они были деревянные, иногда богато украшенные резьбой, но чаще отличные от избушек разве только маленькой главкой с крестом.
А духовенство стремилось показать, сколь велик и могуч был христианский бог в сравнении с божествами древними. И строились храмы белокаменные, красивые, пышные, поражающие воображение, высоко поднимающие вверх свои золотые или серебряные главы.
Власть церковная и власть княжеская при Андрее впервые на Руси соединились в крепком союзе. Служители церкви — Микула, Нестор и другие — распространяли рассказы о чудесах Владимирской иконы и ежечасно славили имя Андрея.
«Богородица любит нашего князя», — нередко повторяли они простолюдинам. А набожному и одновременно властолюбивому князю они беспрестанно твердили: «Строй, украшай храмы. И вкусишь ты вечное блаженство на небесах, а на земле славу».
Да, на земле славу Андрей стяжал. До наших дней дошло немногое из того великолепия, что строили безвестные зодчие по его велению. Любуясь этой уцелевшей белокаменной красотой, мы называем также имя князя, кто поручал зодчим строить, как сказано в летописи, «в память собе».
Откуда пошло село Любец?
Старики крестьяне все помнят, все знают, что передали им когда-то их деды, а тем, в свою очередь, их деды. Так вьется и не обрывается веревочка древних преданий за многие столетия, за многие поколения.
Имя князя Андрея Боголюбского до сих пор живет в памяти народной. По крайней мере, десяток мест на Владимирщине — озера, села, леса, клязьминские старицы и излучины — молва народная связывает с Андреем.
Вот одно предание.
Жил некогда на берегу Клязьмы, на опушке дремучего леса, зверолов Епифанко с семьей. Доставлял он ко двору Юрия Долгорукого и сына его Андрея шкуры медведей, бобров, соболей, куниц.
Однажды зимним вечером в самый рождественский сочельник поднялась метель. Сидел Епифанко в своей избушке и рассказывал внукам сказки. За малым окном выл ветер, а в избушке было тепло, лучинка на светце потрескивала.
Вдруг послышался конский храп и чей-то голос:
— Эй, отворяй!
— Кто такой? Недруг аль друг? — спросил Епифанко.
— Отворяй, замерз, — послышался хриплый голос.
Епифанко отворил низкую дверцу, вышел во двор, глянул сквозь щель в воротах и увидел всадника на заиндевевшем коне. Он узнал князя Андрея и поспешил распахнуть ворота.
— Охотился, отбился от дружинников, заплутал, — едва ворочая языком, объяснил Андрей.
Епифанко помог спешиться закоченевшему князю, повел его в избу, снял с него покрытый снегом плащ — корзно, снял сапоги, укутал тулупом. Хозяйка собрала ужин, какой был, напоила нежданного знатного гостя заветной брагой-медовухой, уложила спать на полатях.
А наутро, когда утихла метель, Епифанко показал князю дорогу на Боголюбов.
В благодарность за свое спасение Андрей подарил Епифанке лесные и луговые угодья по правому берегу Клязьмы — от устья речки Нéрехты до оврага Студеного.