Наступил вечер. С той и другой стороны раздавались звуки выстрелов и слышалось пение молебнов, беспрерывно служившихся во всех московских полках. Русские люди «всею же ратию начаша плакати и пети молебны, чтобы Московское государство Бог избавил от погибели, и обрекошася всею ратью поставити храм во имя Сретение Пречистые Богородицы и святого апостола и евангелиста Ивана Богослова, да Петра митрополита, Московского чюдотворца».
Жаркая молитва «последних людей» Московского государства была услышана, причем в неисповедимых путях Господа Ему угодно было даровать им победу – рукой того, кто, в великом возмущении своего духа от скорбей, переживаемых Родиной, первый поднял голос на всеобщее вооружение против ее врагов. Кузьма Минин неожиданно подошел к князю Пожарскому и стал просить у него ратной силы, чтобы ударить на поляков. «Бери кого хочешь», – отвечал ему на это Пожарский. Тогда исполненный воинского духа Кузьма взял три дворянские сотни и перешедшего на нашу сторону поляка, «рохмистра Хмелевскаго», и во главе их смело ударил на стоявшие у Крымского брода конную и пешую сотни Хоткевича. Это решило участь дня, а вместе с тем и судьбу всех дальнейших событий. Пехота, видя блистательный успех Минина, «из ям и ис кропив поидоша тиском к таборам. Конные же все напустиша. Етман же, покинув многие коши и шатры, побежа ис табор». Воодушевленные победой, наши ратные люди рвались преследовать поляков.
«Начальники же их не пустиша за ров, глаголаху им, что не бывает в один день две радости, и то зделалось помощию Божиею. И повелеша стреляти казаком и стрельцом, и бысть стрельба на два часа, яко убо не слышети, хто что говоряше. Огню же бывшу и дыму, яко от пожару велия, гетману же, бывшу в великой ужасти, и отойде к Пречистой Донской и стояше всю нощь на конех. На утрие же побегоша от Москвы. Срама же ради своего прямо на Литву поидоша». Так отразило Нижегородское ополчение гетмана, не допустив снабдить его припасами поляков, сидевших в Кремле и Китай-городе.
Но доблестные вожди этого ополчения предвидели еще немало дела и впереди.
Архимандрит Дионисий с соборными старцами Троицкой лавры во исполнение обещания, данного казакам, отправили им в заклад в тысячу рублей сокровища святого Сергия – ризы церковные, епитрахили, евангелия в окладах и церковную утварь. Когда казаки увидали эту посылку, то их православные сердца дрогнули. Они поспешили вернуть ее в монастырь и отправили в него грамоту, обещая все претерпеть, но от Москвы не отходить. Труднее было уладить дело с вождями казацкого ополчения; спесивый князь Димитрий Трубецкой, как боярин, хотя и воровской, требовал, чтобы Пожарский и Минин ездили бы к нему в стан для совета. Земские же люди, памятуя судьбу Прокофия Ляпунова, отнюдь этого не хотели допустить.
Скоро Пожарский вынужден был разослать грамоту по городам, в которой он извещал об отбитии Хоткевича от Москвы и сообщал о бывших тушинских воеводах, что «начал Иван Шереметев со старыми заводчиками всякого зла, с князем Григорием Шаховским да с Иваном Плещеевым да с князем Иваном Засекиным атаманов и казаков научать на всякое зло» и подговаривать их, чтобы они шли занимать города в тылу Нижегородского ополчения и затем «всех ратных людей переграбить и от Москвы отогнать».
Однако к началу октября казачьи воеводы увидели, что земские люди сильнее их; с своей стороны, Пожарский охотно уступал почет и первенство Трубецкому. Они согласились делать все дела сообща и съезжаться посредине между земским и казацким станами – на Неглинной – на Трубе, где и поставить приказы для решения всех государственных дел.
В конце октября или в начале ноября по городам была разослана новая грамота, уже от обоих воевод, о прекращении между ними всех распрей и о единодушном намерении их, вместе с выборным человеком Кузьмою Мининым, освободить государство от врагов, с повелением во всем относиться к ним обоим и не верить грамотам одного из них: «Как, господа, Божиею помощию и заступлением Пречистая Богородицы и умолением всех Святых, – писали Трубецкой и Пожарский, – под Москвою гетмана Хоткеева мы побили и коши многие у него взяли и запасов в Москву к Московсксидельцомцом не пропустили, и то вам ведомо, и мы, бояре и воеводы, о том к вам писали; и были у нас посяместа под Москвой розряды розные, а ныне, по милости Божий, меж себя мы, Дмитрей Трубетцкой и Дмитрей Пожарской, по челобитью и по приговору всех чинов людей, стали во единачестве и укрепились, что нам да выборному человеку Кузме Минину Московского государства доступать и Российскому государству во всем добра хотеть бевсякиякия хитрости, и розряд и всякие приказы поставили на Неглимне, на Трубе, и снесли в одно место и всякие дела делаем заодно, и над Московскими сидельцы промышляем: у Пушечного двора и в Егорьевском девиче монастыре и у всех Святых на Кулишках поставили туры, и из-за туров из наряду (пушек) по городу бьем беспрестани, и всякими промыслы над городом промышляем и тесноту Московским сиделцом чиним великую; и из города из Москвы выходят к нам выходцы, Русские и Литовские и Немецкие люди, а сказывают, что в городе Московских сиделцов из наряду побивает и всякиякия тесноты и с голоду помирают, а едят-де Литовские люди человечину, а хлеба и иных никаких запасов ни у кого ничего не осталось; и мы, уповая на Бога, начаемся Москвы доступити вскоре».
Храбрый Струе держался, однако, в Москве до последней крайности, и на предложение о сдаче поляки прислали гордый и грубый ответ, хотя голод среди них дошел уже до того, что один гайдук съел своего сына, а другой свою мать; судья же, назначенный судить виновных, убежал, боясь, что они его съедят.
В подмосковный стан стали поступать в это время дурные вести: запорожцы, бывшие с Хоткевичем, отделились от него и, неожиданно напав на Вологду, «бессовестно, изгоном», дотла выжгли ее и разграбили. Упорно ходили также слухи, что Хоткевич хочет прислать отряд для нападения врасплох на подмосковные рати, вследствие чего наши воеводы приказали всему воинству плести плетеницы и копать большой ров на полуострове, образуемом Москвой-рекой в Замоскворечье, от одного берега до другого, причем сами день и ночь следили за работами.
Казаки были по-прежнему дурно снабжены и голодали, глядя с большой злобой на земских людей, хорошо всем снабженных заботливою рукою Кузьмы Минина.
22 октября казаки взяли приступом Китай-город. Поляки заперлись в Кремле и держались в нем еще месяц. Но ввиду крайней нужды в продовольствии они «повелеху бояром своих жен и всяким люд ем выпущати из города вон». Сильно озабоченные за судьбу своих семей, бояре отправили к Пожарскому и Минину просьбу, чтобы они их приняли под свою защиту. Те, конечно, обещали. «Князь Дмитрей же повел им жен своих выпущати и пойде сам и прият жены их чесно и проводи их коюждо к своему приятелю и повеле им давати корм. Казаки же все за то князь Дмитрея хотеша убити, что грабить не дал боярынь».
Во второй половине ноября «Литовские же люди, видя свое неизможение и глад великой, и град Кремль здавати начаша». Они вступили в переговоры с Пожарским, прося о даровании им жизни, а также «полковником же и рохмистром и шляхтам, чтобы итти ко князю Дмитрею Михайловичю в полк Пожарскому, а к Трубецкому отнюдь не похотеша идти в полк». Затем последовала сдача Кремля. Сперва из него были выпущены бояре, в том числе князь Ф.И. Мстиславский и совершенно больной Иван Никитич Романов, хромой и с отнятой рукою, что с ним случилось, как мы помним, еще во времена Годунова; вместе с Иваном Никитичем вышел из Кремля и его юный племянник Михаил Феодорович, сын Филарета Никитича, а также бывшая супруга последнего, инокиня Марфа Иоанновна, очевидно, не пожелавшая расстаться с сыном, когда выпускали других боярынь. Мать и сын отправились тотчас же в свои Костромские вотчины. Когда казаки увидели выходящих бояр, то хотели кинуться их грабить, но были удержаны земскими ратными людьми, принявшими тех с подобающей им честью.
И. Горюшкин-Сорокопудов. Чтение указа
На следующий день сдались поляки; Струе со своим полком достался казакам Трубецкого: они ограбили их дочиста, а многих побили. Поляки же, доставшиеся Пожарскому, не были никем тронуты.
27 ноября Нижегородское ополчение от церкви Иоанна Милостивого на Арбате и казаки от храма Казанской Богородицы за Покровскими воротами двинулись двумя крестными ходами в Китай-город в сопровождении всех московских людей. Оба крестных хода сошлись на Красной площади у Лобного места, где доблестный Троицкий архимандрит Дионисий начал служить молебен; в это время из Кремля показался третий крестный хоа, выходивший через Спасские ворота: архиепископ Архангельский Арсений с кремлевским духовенством, чтобы встретить своих освободителей, подняли икону Владимирской Божией Матери. При виде Ее чудотворного лика все присутствующие не могли удержаться от громких рыданий и радостных слез: многие потеряли уже всякую надежду когда-либо ее увидеть.
После молебна на Лобном месте все двинулись с крестами и образами в Кремль, чтобы отслужить обедню и молебен Пречистой в Успенском соборе; «здесь, – по словам С. Соловьева, – печаль сменила радость, когда увидали, в каком положении озлобленные иноверцы оставили церкви: везде нечистота, образа рассечены, глаза вывернуты, престолы ободраны, в чанах приготовлена страшная пища – человеческие трупы». «Сидение ж их бяше в Москве таково жестоко, – говорит летописец, – не токмо что собаки и кошки ядяху, но и людей Русских побиваху. Да не токмо что Русских людей побиваху и ядяху, но и сами друг друга побиваху и едяху. Да не токмо живых людей побиваху, но и мертвых из земли роскопываху: как убо взяли Китай, то сами видехом очима своима, что многая тчаны насолены быша человечины».
После сдачи поляков «Трубецкой, по своему великородству», как говорит И.Е. Забелин, поселился в Кремле, в бывшем Годуновском дворе, скромный же Пожарский – на Арбате, в Воздвиженском монастыре, и усердно продолжал вместе с Мининым и земскими людьми заниматься делом дальнейшего успокоения государства.