Затем как самого Чихачева, так и всех его людей подвергли самому унизительному осмотру, раздели их донага, перерыли все вещи, изломали сундуки с образами, раскидав последние по лавкам, и, наконец, не найдя грамоты, пригрозили гонцу, что его будут пытать на огне, если он ее не отдаст. Но Чихачев все же не отдал грамоты и добился своего: король принял ее лично из его рук.
Вслед за тем, летом 1575 года, начались переговоры о перемирии на пограничной реке Сестре; шведы непременно требовали переговариваться на мосту через нее, но русский уполномоченный князь Сицкий настоял на том, чтобы они перешли на наш берег. Переговоры эти не были особенно успешны. Грозный соглашался иметь непосредственные сношения с королем, но требовал за это уступки Эстонии и присылки 200 шведских пушкарей; Иоганн же настаивал на праве непосредственных сношений безо всяких уступок. Вследствие этого было заключено лишь перемирие на два года, до 20 июня 1577 года, и то только относительно Финляндии и Новгородской области; в Эстонии же война должна была продолжаться, если только король не пошлет своих больших послов к царю бить челом о мире.
Поэтому вслед за переговорами на реке Сестре (близ нынешнего Петербурга) войска наши открыли военные действия в Ливонии взятием Пернау после ряда сильнейших приступов, в которых мы потеряли до 7000 человек; при этом главный воевода московский, боярин Никита Романович Юрьев, брат покойной царицы Анастасии, обошелся необыкновенно милостиво с гражданами взятого города: каждый из них сохранил все свое имущество. Тотчас по взятии Пернау нам сдались и другие города: Гелмет, Эрмес, Руэн, Пуркель; а в следующем 1576 году, когда русские опять вторглись в Эстонию, им передались без выстрела Леаль, Лоде, Фиккель и Гапсаль, причем жители Гапсаля вечером того же дня, когда последовала сдача города, устроили пиры и пляски. Московские воины крайне удивлялись этому и говорили: «Что за странный народ немцы! Если бы мы, русские, сдали без нужды такой город, то не посмели бы поднять глаз на честного человека, а царь наш не знал бы, какою казнию нас казнить».
Чтобы закончить покорение Эстонии, необходимо было овладеть Ревелем, и в январе 1577 года 50-тысячное московское войско подошло к нему и начало осаду; у нас было 3 пушки, стрелявшие ядрами до 55 фунтов весом; 6 – ядрами до 30 фунтов, и 4 камнемета могли бросать тяжести до 225 фунтов; кроме того, имелось значительное число мелких орудий. Но оборонительные средства Ревеля были во много раз сильнее, и после полуторамесячной осады московские войска, не взяв города, отошли от него.
Летом того же 1577 года Грозный лично выступил из Новгорода в поход, но пошел не к Ревелю, а вторгся в Польскую Ливонию, считая, что перемирие, заключенное с Баторием до 1578 года, касается только Литвы и Польши. Города в Польской Ливонии стали так же быстро сдаваться нашим воеводам, как и в Эстонии; с неменьшим успехом действовал и посаженный московским государем ливонский король Магнус, тоже бравший один город за другим. Скоро Магнус, отуманенный своими успехами, послал нам требование, чтобы ему, как ливонскому королю, были бы переданы все города, занятые русскими; вместе с тем он завел какие-то сношения с польским королем и курляндским герцогом Кетлером.
Известие об этом, конечно, сильно разгневало Иоанна. «Хочешь брать у нас города – бери, – насмешливо писал ему Грозный, – мы здесь от тебя близко; ты об этих городах не заботься, их и без тебя берегут… Если не захочешь нас слушать, то мы готовы; а тебе от нас нашу отчину отводить не следовало. Если тебе нечем на Кеси (в Вендене) жить, то ступай в свою Землю за море, а еще лучше сослать тебя в Казань; если поедешь за море, то мы свою вотчину, Лифляндскую Землю, и без тебя очистим…». Подойдя к Вендену, где находился Магнус, царь потребовал его к себе; тот послал к Иоанну двух своих послов; но Грозный велел их высечь и отправить назад, настойчиво требуя самого Магнуса; последний, наконец, вышел, впустив в город русский отряд и, явившись перед царем, пал на колени, прося прощения. Государь приказал его взять под стражу. На несчастье, в это время немцы, укрывшись в замке, который не был еще сдан русским, стали стрелять, причем одно ядро чуть не убило Иоанна. Он страшно разгневался и приказал сейчас же приступить к осаде замка, поклявшись, что не оставит в живых ни одного немца в Вендене. Тогда 300 знатнейших защитников крепости, видя, что спасения нет, взорвали себя на воздух. Взяв еще несколько немецких укрепленных мест, Иоанн направился к Вольмару, где задал пир своим воеводам и знатным литовским пленникам, которых освободил.
С последними он был крайне ласков, в особенности же с князем Полубенским; одарив их шубами и кубками, он сказал на прощанье: «Идите к королю Стефану, убедите его заключить мир со мною на условиях, мне угодных; ибо рука моя высока! Вы видели, да знает и он!»
Пребывание в Вольмаре напомнило Иоанну, что отсюда бежал Курбский, и он не удержался, чтобы не написать этому изменнику приведенное нами письмо с укоризнами, в котором он, 17 лет спустя после смерти Анастасии Романовны, с горечью говорил: «Если бы вы не отняли у меня мою юницу, то Кроновых жертв и не было бы…».
Из Вольмара государь направился в Юрьев; он простил по пути Магнуса, дав ему несколько городов и возвратив право называться ливонским королем; затем он отбыл в Александровскую слободу.
На этом и закончились успехи Грозного царя в Ливонии. Вскоре они приняли чрезвычайно неблагоприятный для него оборот. Шведы стали осаждать Нарву, а поляки явились в южной Ливонии и начали брать город за городом; наконец, немцы, служившие полякам, изменою взяли Венден, подделав к нему ключи, и перерезали спящих русских, несмотря на отчаянное их сопротивление. Король же Магнус, только что прощенный Иоанном, бежал к Стефану Баторию.
В следующем 1578 году русские воеводы осадили Венден и трижды водили войска на приступ, но затем сняли осаду, услышав о приближении поляков и шведов, и стали их выжидать перед городом, выстроив боевой порядок и распустив знамена. Скоро закипел бой. Поляки, литовцы, шведы и немцы поощряли друг друга и повели наступление. Татарская конница, бывшая при русских, не выдержала натиска и побежала; это произвело смятение среди наших, и они отступили к укрепленному лагерю, где были сосредоточены орудия и запасы. Ночью воеводы – князь Голицын, Феодор Шереметев, князь Андрей Палецкий и дьяк Щелкалов – вместе с конницей незаметно покинули этот лагерь, пользуясь темнотой.
Но не так поступили остальные его защитники. «Другие двое (воевод), – рассказывает поляк Гейденштейн, описавший Ливонскую войну со слов очевидцев и, вероятно, по личным указаниям уже знакомого нам Яна Замойского, – коим вверены были пушки и снаряды, оставшись почти одни в лагере, охватили руками более важные военные орудия, дабы показать, что они до последнего вздоха охраняли лагерь, военные снаряды и верность государю; в таком положении они были найдены на другой день рано утром, когда наши ворвались в лагерь и окопы, и взяты живыми вместе с лагерями и с 30 приблизительно орудиями. Другое не менее значительное доказательство верности представили простые, бывшие при орудиях, пушкари. У москвитян такой способ управления орудиями: они зарывают пушки в землю; впереди их, там, где приходится дуло, проводят ров надлежащей глубины; в нем прячутся те, которые заряжают пушку; к жерлу дула прикрепляют веревку, и когда нужно зарядить ее, то пушку пригибают ко рву, когда же нужно стрелять, снова отпускают… Когда у поставленных при этих орудиях пушкарей большая часть была перебита, а другие разбежались, то остальные, видя, что наши овладели лагерями, потеряв надежду на спасение орудий, и вместе с тем и любовь к жизни, добровольно повесились на веревках, которые, как мы выше сказали, спускались сверху жерл…».
Это поведение доблестных московских пушкарей, имена коих, к сожалению, не дошли до нас, показывало, конечно, полякам, что война за Ливонию с русскими будет крайне упорна. В следующем 1579 году Иоанн сам решил идти под Ревель, и в Псков уже прибыл тяжелый наряд для его осады.
Король Речи Посполитой Стефан Баторий
В это же время непосредственное участие в борьбе за Ливонию принял и новый польский король Стефан Баторий. Баторий был чистокровный венгерец, скромного дворянского рода, достигший к 38 годам жизни благодаря своим удивительным способностям в военном деле звания воеводы Седмиградского княжества. В своей молодости он окончил знаменитый Итальянский университет в Падуе, ректором коего был одно время Ян Замойский, и, вероятно, тогда же между ними возникли прочные дружеские отношения, скрепленные браком Замойского на племяннице Батория – Гризельде. Нет сомнения, что главным образом благодаря стараниям Замойского польская шляхта решила избрать Батория королем, мечтая, что мало кому известный венгерец будет ее послушным орудием. Но она жестоко ошиблась. Никто более Батория не был так способен быстро забрать в руки власть в королевстве; став королем, он немедленно приступил к самому ревностному занятию государственными делами, проявляя непреклонную настойчивость и беспощадную строгость. Вопреки обычаям, он осудил и приказал обезглавить одного буйного дворянина, принадлежавшего к влиятельнейшей польской семье, и не склонился на самые настойчивые просьбы о его помиловании. Когда один из польских выборных возвысил на сейме свой голос, то Баторий, схватившись за саблю, грозно крикнул ему: «Молчи, негодяй!». Когда же возмутилась часть днепровских казаков, то он приказал казнить их десятками и, как передают, разрубать трупы на части.
Н. Рерих. Пушкарь
Баторий говорил только по-венгерски и по-латыни и не давал себе труда изучить польский язык; со своей же престарелой супругой – Анной Ягеллонкой он находил достаточным вести все разговоры при посредстве переводчика, что очень обижало последнюю.
Будучи врожденным воином и страстным охотником, новый король вел изумительно простой образ жизни. Он не носил перчаток и пренебрегал чулками, употребление которых в то время уже распространялось. Несмотря на неважное здоровье и рану на ноге, которая никогда не заживала, Баторий легко переносил все невзгоды военного времени. «Король быстро двигается в коляске, – пишет про него один очевидец, – на ночь ему только палатка, а в ней ни лавки, ни столика; в полдень подкрепляется он едою в шалаше из веток; сидение ему делают, вбивая в землю несколько кольев и укладывая на них перекладинки; таким же способом устраивают и столик. О постели или пологе и не спрашивай. Если король захочет после обеда заснуть или отдохнуть, то насекут мелко березовых веток с листьями, расстелят по земле вместо матраца, и вот на эти ветки ложится король и спит, как в самой лучшей опочивальне». «Выражая сочувствие протестантству в Седмиградии, он был ярым католиком в Польше, – говорит Валишевский, – он устроил так, что избирательному сейму его представлял арианец Бландрата. После же избрания в короли советниками его стали иезуиты».