Захват Борисом власти не обошелся, разумеется, без борьбы, но долгая служба в опричнине выучила Годунова не стесняться в средствах при ее ведении. Приближенные люди при царе Феодоре разделились за несколько времени до смерти Никиты Романовича на две партии: во главе одной был Борис Годунов, сблизившийся с братьями Щелкаловыми, верно оценившими, что сила на его стороне, причем Андрея Щелкалова Борис назвал даже себе отцом, хотя незадолго перед этим он назвал себе отцом и князя И.Ф. Мстиславского; к другой партии принадлежали: упомянутый князь И.Ф. Мстиславский, князь Воротынский, Головины, Колычевы и князья Шуйские, очень любимые всем московским населением – купцами, горожанами и чернью.
Говорят, что Мстиславский после долгих отказов согласился извести Годунова отравой у себя на пиру; но это было вовремя открыто; его схватили и насильно постригли в Кирилло-Белозерском монастыре, где он и умер. Воротынские же, Головины, Колычевы и многие другие были заточены по разным городам или отправлены в ссылку; при этом один из Головиных – Михайло – бежал за рубеж к королю Стефану Баторию.
Шуйских Борис пока не тронул, опасаясь, очевидно, большой любви к ним со стороны московских жителей; он даже пошел с ними на мировую. Посредником в этом был митрополит Дионисий, человек тонкого ума и сладкоречивый, но достойный и добрый пастырь, искренно служивший делу умиротворения. Когда после примирения своего с Годуновым князь Иван Петрович Шуйский вышел из Грановитой палаты, то был встречен на площади толпой торговых людей, причем два купца подошли к нему и сказали: «Помирились вы нашими головами; и вам от Бориса пропасть, да и нам погибнуть».
Слова их оправдались: оба купца были в ту же ночь схвачены и сосланы неизвестно куда, а затем скоро наступил черед и Шуйских. Произошло это следующим образом: Феодор не имел детей от царицы Ирины, так как все роды ее были неудачны. Понимая, что могущество Годунова основано всецело на привязанности государя к Ирине, Шуйские с другими боярами и всеми московскими купцами решили подать царю челобитную, в которой просили его «прияти бы ему второй брак, а Царицу первого брака – Ирину Феодоровну – пожаловати отпустит в иноческий чин; и брак учинити ему Царьского ради чадородия». При этом была намечена и невеста для государя – дочь заточенного в Кирилло-Белозерском монастыре князя И.Ф. Мстиславского. Однако Борис, имея повсюду своих лазутчиков, вовремя узнал о готовящемся ему ударе и поспешил уговорить митрополита Дионисия, бывшего, по-видимому, на стороне Шуйских, не начинать дела о разводе; при этом он указывал, что царь Феодор и Ирина молоды и могут еще иметь детей; в случае же бездетности у Феодора имеется и прямой наследник, живущий в Угличе, – брат его царевич Димитрий.
Так пал вопрос о разводе царя. Годунов удовольствовался на первое время одной только жертвой: несчастная княжна Мстиславская, как возможная соперница его сестры, была насильно пострижена; но страшный удар обрушился вскоре и на Шуйских.
По рассказу летописца, Борис, злобясь на Шуйских, научил их дворовых людей – Феодора Старкова с товарищами – обвинить своих господ в «измене». Шуйские были перехвачены вместе с своими друзьями – князьями Урусовыми, Колычевыми, Быкасовыми и другими. Началось следствие, сопровождавшееся страшными пытками и великим кровопролитием, ничего, однако, не обнаружившее. Кроме перечисленных выше лиц, пытали также 7 человек московских гостей, но и они ничего не показали.
С. Иванов. Царь
После следствия доблестный князь Иван Петрович Шуйский был отправлен на Белоозеро и там, по свидетельству летописца, удавлен; другой Шуйский – князь Андрей Иванович, по тому же свидетельству, был удавлен в Каргополе; сторонники Шуйских были разосланы по разным городам и тюрьмам, а семи московским гостям были отрублены головы.
«Лилась кровь на пытках, на плахе; лилась кровь в усобице боярской, – говорит историк С. Соловьев, – и вот митрополит Дионисий вспомнил свою обязанность печалования; видя многое убийство и кровопролитие неповинных, он вместе с Крутицким архиепископом (в Москве) Варлаамом начал говорить Царю о многих неправдах Годунова». Но что могли сделать эти пастыри, когда на стороне Бориса были его сестра и государь, во всем доверившийся своему шурину? Доблестно исполнив святой долг свой – печалования за невинных, Дионисий и Варлаам были свергнуты, обнесенные Годуновым, и заточены в Новгородские монастыри. Вместо же Дионисия митрополитом был поставлен Ростовский епископ Иов, человек, всецело преданный Борису.
Таким образом, после низвержения Дионисия Годунов освободился от всех опасных себе людей и безгранично захватил власть в свои руки. Это было достигнуто им в течение трех с небольшим лет. Во всех отраслях управления, как в Москве, так и в городах, были поставлены люди, на безусловную преданность которых он мог рассчитывать. Английский посол Флетчер, прибывший в Москву в начале 1589 года, говорит по этому поводу, что «в настоящее время многие из этих важных мест занимают и вместе с тем правят почти всем государством Годуновы и их приспешники».
Патриарх Иов. Икона
Вместе с тем, чтобы выделиться от всех остальных подданных, Борис создал для себя несколько весьма пышных наименований и величался: «Царский шурин и правитель, конюший боярин, и дворовый воевода, и содержатель великих государств, царства Казанского и Астраханского». Доходы его были огромны: он получал до 93 700 рублей ежегодно и, говорят, мог с родственниками, которые все были щедро наделены, выставить со своих имений до 100 000 вооруженных людей.
Кроме того, для вселения в народе как можно больше уважения к царице Ирине и к ее роду Борис создал целый полк, весьма нарядно одетый, особых царицыных телохранителей, сопровождавших ее вместе со знатнейшими боярынями на всех выходах и во время богомольных походов. Наконец, по приговорам Боярской думы в 1588 и 1589 годах, Годунов получил важное право сноситься с иностранными государями от собственного имени, и в Посольском приказе были заведены особые «книги, а в них писаны ссылки Царского величества шурина» с иностранными правительствами.
Двор Бориса представлял точное подобие царского. Он с теми же обрядами, как и царь, принимал иностранных послов и, как истый выскочка, при всяком удобном случае давал им ясно понять, что собственно все зависит не от государя, а от его воли. Ловкие иностранцы, разумеется, быстро сообразили, с кем имеют дело] они рассыпались перед ним в льстивых выражениях, величали его «пресветлейшим вельможеством» и «пресветлым величеством» и получали от восхищенного этим Бориса огромные льготы, зачастую прямо в ущерб русским выгодам, причем на их челобитные ответ писался «по поведению великого Государя, а по приказу Царского величества шурина».
Конечно, вступить при создавшейся обстановке в борьбу с Борисом никто не мог и думать, хотя, разумеется, в глубине души многие таили на него недовольство. «Мне грустно было видеть, – говорит про это время облагодетельствованный Борисом и очень преданный ему Горсей, – как в сердцах и мнениях большинства возрастала ненависть к правителю за его лицемерие и жестокость, которую еще более преувеличивали».
Несмотря, однако, на упомянутые выше казни и жестокость Бориса-правителя, царствование Феодора Иоанновича почиталось летописцами очень счастливым, особенно по сравнению с печальными временами, наступившими в последние годы жизни его отца, когда Баторий, а затем и шведы нанесли нам ряд тяжких ударов.
«И умилосердися Господь на люди своя, – говорит по этому поводу один из современников, князь Иван Михайлович Катырев-Ростовский, – и время благополучно подаде, и возвеличи Царя и люди, и повеле ему державствовати тихо и безмятежно, во благонравии живуще. Началницы же Московского Государства, князи и бояре и воеводы, вкупе и все Православное христианство, начаша от скорби бывшия утешатися и тихо и безмятежно житии, хваля всещедрого Бога за благодеяние Его».
Тишина и сравнительно мирное житие, наступившие с воцарением Феодора Иоанновича, во многом зависели от ряда удачных для нас перемен, произошедших в это время в соседних государствах, главным же образом в Польско-Литовском.
Стефан Баторий после кончины Грозного не только не думал прекратить борьбу с Москвой, но, напротив, вместе с своим сподвижником Яном Замойским питал обширнейшие замыслы о нанесении нам последнего решительного удара. К счастью для нас, все эти замыслы разбились о противодействие его могущественных панов, которые вовсе не желали тяжелой и разорительной войны, опасаясь, в случае ее удачного для Польши исхода, усиления королевской власти над ними. При этом Замойский возбудил против себя обширную партию во главе со знатным паном Зборовским, и вместо дружной подготовки к большому походу на Москву почти вся Польша разделилась на два лагеря – Замойского и Зборовского, причем дело доходило и до кровопролития.
Тем не менее по воцарении Феодора Баторий послал в Москву своего посла Льва Сапегу, который, чтобы застращать нас, объявил, что султан собирается воевать с Москвой, и требовал возвращения всех литовских пленников без выкупа, а за наших пленных запросил 120 000 золотых. В Москве очень не желали возобновления войны с Польшей, но отвечали послу Батория с достоинством: «Москва теперь не старая, и на Москве молодых таких много, что хотят биться и мирное постановление разорвать; да что прибыли, что с обеих сторон кровь христианская разливаться станет». В отношении же польских пленных Феодор Иоаннович, следуя внушению своего жалостливого сердца, поступил совершенно по-царски: он выпустил всех их без всякого выкупа, а о своих пленных приказал сказать, что предает решение вопроса об их участи на волю короля Стефана.
Баторий, однако, этим не удовлетворился: он обращался крайне грубо с нашим послом Измайловым, не отпустил русских пленных и продолжал упорно требовать Смоленска, Северской земли, Новгорода и Пскова; во всем этом его поддерживал уже упомянутый нами Михаил Головин, который, убегая в Польшу от з