лобы Годунова, не постыдился стать там врагом своей земли и уверял Батория, что в Москве идет такая рознь, что ему нипочем будет одержать над нами победу. Впрочем, прибывшие скоро в Польшу новые московские послы, князь Троекуров и думный дворянин Безник, сумели подорвать доверие к Михаилу Головину; один из их слуг подружился с польским приставом, пил с ним вместе и, будто под пьяную руку, сообщил ему за великую тайну, что Михаил Головин – наш лазутчик, умышленно морочащий короля. Паны и шляхта, и без того сильно не желавшие войны, охотно поверили этому, тем более что ввиду плохого здоровья Батория (у него открылись старые раны на ногах) можно было ожидать скорой его смерти, что влекло за собой необходимость избрания нового короля.
Посланный в это время из Москвы через Польшу к немецкому императору Лука Новосильцев доносил, что встреченный им по дороге Польский архиепископ, примас Карнковский, говорил ему, между прочим, за обедом: «А слышал я от пленников литовских, что Государь ваш набожный и милостивый и Государыня разумная и милостивая не только до своих людей, но и до пленных милостива; пленных всех Государь ваш освободил и отпустил даром. И мы, и послы (выбранные в сейм) со всех уездов королю отказали, что с земель своих поборов не дадим, на что рать нанимать, а захочешь с Государем Московским воеваться идти, нанимай ратных людей на свои деньги, и уговорили короля мириться на 2 года. И о том королю говорили, чтобы отпустил пленников так же, как и Государь Московский… Король наш нам непрочен, а вперед думаем быть с вами вместе под Государя вашего рукою, потому что Государь ваш набожный, христианский».
Слова архиепископа о соединении польской короны с Москвой имели за собой весьма большое основание. В Польше в это время прошел слух, очень крепко державшийся, что ввиду бездетности Феодора Иоанновича Австрийский двор хлопочет об избрании после него на московский стол брата императора Рудольфа – эрцгерцога Максимилиана. Если бы это случилось, то Польша была бы окружена австрийским владычеством со всех сторон и после смерти Батория должна была бы тоже выбрать в короли кого-либо из членов Австрийского дома, чего не хотел ни сам Баторий. ни Замойский, вместе с очень многими поляками.
И вот, чтобы противодействовать замыслам Венского двора, в Москву был отправлен послом очень любимый и притом православный литовец пан Михаил Гарабурда с предложением заключить прочный мир, но с тем условием, что если первым скончается Баторий, то Феодор становится королем польским; в случае же, если прежде умрет Феодор, то на его место царем московским избирается Баторий.
Папа Сикст V
На это своеобразное предложение московские бояре отвечали с обычным своим достоинством и умением: «Нам про Государя своего таких слов, что ты говорил, и помянуть непригоже; это дело к доброму делу не годится… Как нам про Государя своего говорить? У нас Государи прирожденные изначала, и мы их холопы прирожденные; а вы себе выбираете государей: кого выбираете, тот вам и государь… Как нам про Государя своего и помыслить это, не только что говорить? Мы и про вашего государя говорить этого не хотим… Ты, посол великого государя, пришел к великому Государю нашему и такие непригожие слова говоришь о их Государской смерти? Кто нас не осудит, когда мы при Государе, видя его Государское здоровье, будем говорить такие слова?»
Гарабурда уехал из Москвы ни с чем. Баторий же продолжал напрягать все свои усилия, чтобы иметь возможность начать новую войну с нами; кроме Замойского, он имел в этом отношении другого деятельного пособника: это был уже знакомый нам иезуит Антоний Поссевин, считавшийся духовником старой жены Батория Анны Ягеллонки и усердно сносившийся с Римом, чтобы завлечь нового папу Сикста V в замыслы короля против Москвы. Поссевин успел в этом, и Сикст У несмотря на свою страшную скупость, послал Баторию щедрое вспомоществование для войны с нами (250 000 скудий).
Но в самый разгар приготовлений к этой войне, 12 ноября 1586 года, Баторий умер, а с его смертью рухнули, разумеется, и все его замыслы.
В Польше же снова наступило бескоролевье, ознаменовавшееся крайне обостренной борьбой между партиями Замойского и Зборовского. Зборовские стояли за избрание в короли брата немецкого императора Рудольфа – эрцгерцога Максимилиана, того самого, про которого был пущен в Польше слух, что его хотят избрать московские бояре после Феодора Иоанновича, а Замойские выставляли своим избранником королевича Сигизмунда, сына известной Екатерины Ягеллонки и Иоганна Шведского.
Обе партии расположились военными станами под Варшавой на левом берегу Вислы, готовые, в случае нужды, поддержать с оружием в руках своих ставленников; в это же время на правом берегу Вислы расположилась особым станом и третья партия – литовская, выставив своим избранником царя Феодора Иоанновича.
Московское правительство было очень озабочено возможностью избрания королевича Сигизмунда, который должен был наследовать после короля Иоганна и шведский престол и соединить, таким образом, в своем лице обоих наших врагов – Польско-Литовское королевство и Швецию. Ввиду этого в Варшаву на избирательный сейм решено было отправить большое посольство во главе с боярином Степаном Годуновым, князем Феодором Троекуровым и дьяком Василием Щелкаловым, которое должно было заявить, что в случае избрания Феодора Иоанновича польско-литовским королем Литва и Польша будут пользоваться полным внутренним самоуправлением и, кроме того, Москва уплатит все долги, сделанные Баторием на содержание войска. Это посольство встретило очень радушный прием в Варшаве со стороны многих, но крупной его ошибкой было, что оно не привезло с собою денег.
«Надо было вам промыслить сейчас же, – посылали сказать паны радные литовские нашим послам – выдать с тысяч двести рублей для того, чтобы нам людей от Зборовского и от воеводы Познанского Гурки и от канцлера, Яна Замойского, приворотить к себе на выбор вашего Государя; как увидят рыцарские люди гроши вашего Государя, то все от Зборовских и от канцлера к нам приступят, а только деньгами не промыслить, то доброму делу никак не бывать, а будут говорить про вас все: что же это за послы, когда деньгами не могут промыслить…».
Однако и без денег московская сторона была очень сильна не только среди Литвы, но и между поляками. Многие поляки высоко оценили милостивый поступок царя Феодора, отпустившего всех пленных без выкупа, и, конечно, тогда уже сознавали выгоды соединения двух родственных славянских государств. Когда выставили в поле три знамени – московское с изображением шапки, австрийское с немецкой шляпою и шведское с сельдью, то под русскою шапкою оказалось такое громадное большинство, что, по словам Н.М. Карамзина – «друзья Австрии и шведов, видя свою малочисленность, от стыда присоединились к нашим».
Но иначе строились обстоятельства на собрании вельмож – в «рыцарском коле», когда дело коснулось, по выражению литовских панов, «трех колод», которые надо было пересечь. Поляки требовали: 1) чтобы государь короновался в Кракове в костеле; 2) чтобы в титуле он писался прежде королем польским и великим князем литовским, а потом уже царем московским и 3) чтобы он перешел в латинство.
Разумеется, послы наши не могли согласиться на эти требования – «хотя бы, – говорили они, – и Рим старый, и Рим новый, царствующий град Византия начали прикладываться к нашему государю, то как ему можно свое государство Московское ниже какого-нибудь государства поставить?»
Переговоры с поляками об избрании кончились ничем.
Литовские же паны продолжали еще некоторое время настаивать на избрании Феодора Иоанновича; воевода виленский Христоф Радзивилл и трокский Ян Глебович тайно говорили нашим послам: «У нас писанное дело, что немецкий язык славянскому языку никак добра не смыслит: и нам как немца взять себе в государи?.. Если поляки на избрание вашего государя не согласятся, то мы, Литва, Киев, Волынь, Подолье, Подляшье и Мазовия, хотим от Польши отодраться…».
Между тем борьба Замойских и Зборовских продолжалась; наконец каждая из партий провозгласила королем своего избранника: Зборовские – эрцгерцога Максимилиана, а Замойские – королевича Сигизмунда. Скоро Сигизмунд, переплыв море, высадился в Данциге; в это же время Максимилиан с отрядом войска подходил к самому Кракову. Но деятельный Замойский не дремал: он быстро двинулся против Максимилиана, разбил его, а затем и взял в плен. Сигизмунд же, между тем, прибыл в Краков и короновался. Таким образом, сбылось то, чего более всего опасалась Москва, – соединение Польско-Литовского государства и Швеции.
Н. Некрасов. Прием послов
Замойский торжествовал и строил обширнейшие замыслы о том, как совместными усилиями поляки и шведы обрушатся на Москву и завершат дело, начатое им и Баторием, сокрушив навсегда наше могущество.
Однако Замойский жестоко ошибся. Сигизмунд оказался крайне ограниченным в умственном отношении человеком, всецело преданным папе и латинству, и при этом очень высокомерным и вероломным.
При первом же свидании с ним Замойский был поражен его надменною холодностью и упорным молчанием. «Что за немого прислали нам черти», – сказал он с досадой. Вслед за тем Замойский не замедлил испытать лично на себе самую черную неблагодарность со стороны избранного исключительно благодаря его стараниям нового короля. Нашлись люди, которые стали нашептывать Сигизмунду, что Замойский затмевает его личность, и тот стал показывать столь явное пренебрежение своему старому канцлеру, что последний должен был совершенно отдалиться от двора. Сигизмунд ом же всецело завладели иезуиты с не раз упомянутым нами Петром Скаргою во главе.
В Польше скоро разгадали нового короля, как об этом доносил подьячий, посланный в Литву для собирания сведений. «Короля Сигизмунда держат ни во что, – писал он, – потому что от него Земле прибыли нет никакой: владеют всем паны…».
Создавшееся таким образом положение вещей в Польше с избранием Сигизмунда было, разумеется, на руку Москве и позволило нам быть более настойчивыми в переговорах со шведами, с которыми было много неоконченных счетов.