Наступившей страшной нуждой старались воспользоваться некоторые алчные и жестокосердные люди, обладавшие большими запасами хлеба в зерне; они тщательно берегли его, ожидая еще большего повышения цен. «Лаже сам патриарх, – рассказывает Исаак Масса про Иова, – имея большой запас хлеба, говорил, что он не хочет еще продавать его в ожидании цен».
Но, к счастью, наряду с такого рода лютыми корыстолюбцами в эти бедственные времена были и люди, стяжавшие себе память высокими подвигами милосердия. К числу их принадлежала Ульяна Устиновна Осорьина, вдова зажиточного дворянина, причтенная нашей церковью к лику святых под именем праведной Юлиании Лазаревской (по месту погребения в с. Лазареве, близ Мурома). «Это была простая обыкновенная добрая женщина древней Руси, – говорит про нее известный русский историк В. Ключевский, – боявшаяся чем-нибудь стать выше окружающих. Она отличалась от других разве только тем, что жалость к бедному и убогому – чувство, с которым русская женщина на свет родится, – в ней было тоньше и глубже, обнаруживалось напряженнее, чем во многих других… Еще до замужества, живя у тетки по смерти матери, она обшивала всех сирот и немощных вдов в ее деревне, и часто до рассвета не гасла свеча в ее светлице». Таким же милосердием отличалась Ульяна Устиновна и во все время своего супружества. «Бывало, ушлют ее мужа на царскую службу куда-нибудь в Астрахань, года на два или на три. Оставшись дома и коротая одинокие вечера, она шила и пряла, рукоделье свое продавала и выручку тайком раздавала нищим, которые приходили к ней по ночам…».
Овдовев и поставив сыновей своих на государеву службу, Ульяна Устиновна отдалась еще больше добрым делам. «Нищелюбие не позволяло ей быть запасливой хозяйкой. Ломовое продовольствие она рассчитывала только на год, раздавая остальное нуждающимся. Бедный был для нее какой-то бездонной сберегательной кружкой, куда она с ненасытным скопидомством все прятала да прятала – все свои сбережения и излишки. Порой у нее в дому не оставалось ни копейки от милостыни, и она занимала у сыновей деньги, на которые шила зимнюю одежду для нищих, а сама, имея уже под 60 лет, ходила всю зиму без шубы».
Страшный голод, наступивший в 1601 году, застал Ульяну Устиновну совершенно неприготовленной. Сама она не сжала ни одного зерна со своих полей. Но это нисколько не повлияло на нее. Она распродала все, что могла, и на деньги эти покупала хлеб для раздачи нищим.
«Тогда многие расчетливые господа, – рассказывает В. Ключевский, – просто прогоняли со дворов своих холопов, чтобы не кормить их, но не давали им отпускных, чтобы после воротить их в неволю. Брошенные на произвол судьбы среди всеобщей паники, люди эти принимались воровать и грабить. Ульяна больше всего старалась не допустить до этого своих челядников и удерживала их при себе, сколько было у нее силы.
Наконец, она дошла до последней степени нищеты; обобрала себя дочиста, так что не в чем стало выйти в церковь. Выбившись из сил, израсходовав весь хлеб до последнего зерна, она объявила своей крепостной дворне, что кормить ее она больше не может, кто желает, пусть берет свои крепости или отпускные и идет с Богом на волю. Некоторые ушли от нее, и она проводила их с молитвой и благословением. Но другие отказались от воли, объявили, что не пойдут, скорее умрут со своей госпожой, чем покинут ее. Она разослала своих верных слуг по лесам и полям собирать древесную кору и лебеду и принялась из этого печь хлеб, которым кормилась с детьми и холопами, даже ухитрялась делиться с нищими… Окрестные помещики с упреком говорили этим нищим: "Зачем это вы заходите к ней? Чего взять с нее? Она и сама помирает с голоду". – "А мы вот что скажем, – говорили нищие: – Много обошли мы сел, где нам подавали настоящий хлеб, да и он не елся нам так всласть, как хлеб этой вдовы – как бишь ее?" Многие нищие не умели и назвать ее по имени. Тогда соседи-помещики начали подсылать к Ульяне за ее диковинным хлебом; отведав его, они находили, что нищие были правы…».
Голод стал стихать к 1604 году, когда Борис догадался предпринять соответствующие меры: послали скупать хлеб в отдаленные местности, где он сохранился в большом количестве, и продавать его затем за половинную цену в Москве и других городах. «Бедным же вдовам, сиротам и особенно немцам, – говорит С. Соловьев, – отпущено было большое количество хлеба даром».
Вместе с тем, чтобы дать работу собравшимся в Москве людям, Борис предпринял большие постройки: он велел сломать деревянные палаты Иоанна Грозного в Кремле и возвел каменные. Наконец обильный урожай 1604 года положил конец бедствию. Но последствия его были крайне тяжелы: кроме общего обеднения, нравственность народа, и без того подорванная доносами и другими мероприятиями Годунова, пала от ужасной нужды и сопровождавших ее безурядиц до крайней степени. Страшные разбои стали обычным явлением. Разбойничьи шайки составлялись преимущественно из холопов, отпущенных своими господами во время голода; немало было также голодных и бесприютных холопов из бывших слуг опальных бояр – Романовых и других пострадавших с ними; холопы эти, как мы помним, не взводили поклепов на своих господ, и мстительный Борис запретил всем принимать их к себе. Вынужденные крайней нуждой, они или прямо поступали в шайки разбойников, или двигались большими толпами в смежную с Литвою область, в Северскую Украину, которая и без того была наполнена беспокойными и ненадежными для государства людьми, так называемыми севрюками: еще Грозный царь позволил уходить сюда всем преступникам, осужденным на смерть, с тем чтобы заселить эту пограничную полосу воинственным населением, способным выдержать первое нападение татар или поляков.
В этой «прежепогибшей Украине», как ее именовали современники, собрались огромные шайки разбойников; они не замедлили соединиться вместе, выбрав себе в атаманы отважного Хлопку Косолапа, а затем решили двинуться к Москве; скоро, внося всюду ужас и разоренье, разбойничьи отряды стали уже появляться у ее стен. Обеспокоенный таким необычным нашествием, Борис выслал против них сильное войско под начальством воеводы Ивана Басманова; последнему после упорного боя удалось разбить разбойные полчища; при этом, однако, сам Басманов был убит, чуть же живой Хлопка был захвачен царскими войсками в плен и затем повешен со многими товарищами. Это было в 1604 году.
В том же 1604 году стали появляться все более и более настойчивые слухи, шедшие через ту же «прежепогибшую Украину», что считавшийся убитым в Угличе царевич Димитрий жив и скоро явится добывать московский престол из рук его похитителя и своего злодея – Бориса Годунова.
Перед тем чтобы продолжать наш рассказ о новых, необычайных событиях, наставших в жизни Московского государства, нам необходимо сделать краткий очерк положения дел в Польско-Литовском королевстве к этому времени.
Попавший всецело в руки иезуитов, король Сигизмунд наделал ряд крупных промахов: мы видели, что вследствие своей религиозной нетерпимости он лишился отцовского престола в Швеции, которым овладел его дядя Карл IX, причем возникшая между ними война затянулась на долгое время и была несчастлива для поляков, не сумевших помешать шведам утвердиться в значительной части Ливонии.
Также под влиянием иезуитов Сигизмунд заключил тайный договор с Австрией на условиях, явно невыгодных для Польши; это вызвало крупную ссору между ним и польскими сенаторами, призвавшими его на сейм в 1592 году, на котором он был подвергнут настоящему следственному допросу и должен был выслушать крайне оскорбительные упреки от Яна Замойского, Радзивилла, примаса епископа Карнковского и других.
Во время своей коронации в Кракове Сигизмунд торжественно присягнул охранять свободу вероисповедания «диссидентов», то есть некатоликов – православных и лютеран, но эта присяга нисколько не помешала ему теснить всеми мерами тех и других; при этом, руководимый отцами иезуитами, с Петром Скаргою и Антонием Поссевиным во главе, он с особым рвением стал принимать все меры, чтобы в корне подорвать православие в своих владениях с русским населением.
Мы говорили уже о сильном падении нравов среди высшего православного духовенства Западной Руси, избиравшегося польским правительством из лиц, ему угодных, а также об успешном ополчении западнорусской знати и дворянства; при этом даже старший сын знаменитого ревнителя православия Константина Константиновича Острожского, Януш, был совращен иезуитами в латинство.
Лишь в сердцах низших слоев населения, сельских жителей и мещан, уцелела крепкая привязанность к вере отцов, что выразилось, между прочим, в образовании православных братств в Вильне, Львове и других городах.
Видя это, Сигизмунд, не довольствуясь совращением в латинство православной знати, задумал со своими советниками-иезуитами обратить в католичество и всех остальных своих подданных при посредстве церковной унии, к которой, как мы видели, давно уже стремились папы. При этом иезуиты, окружавшие Сигизмунда, повели вопрос об унии настолько хитро и ловко, что многие православные встретили мысль о ней благодушно, в том числе и князь Константин Константинович Острожский; это был по существу своему благородный мечтатель, который искренно думал, что предполагаемая уния будет настоящим соединением церквей, и рассчитывал, что при ее посредстве поднимется крайне упавшая нравственность высшего духовенства западнорусской церкви. Митрополитом Киевским был в это время некий двоеженец Оницифор Левочка, а несколько православных архиереев ввиду проповеди лютеран о браке духовенства позволили себе завести законных и незаконных жен; особенно же зазорным поведением отличался Кирилл Терлецкии – епископ Луцкий, который был даже привлечен к гражданскому суду за совершенное им насилие над одной девушкой.
В 1589 году Западную Русь посетил Константинопольский патриарх Иеремия. Ввиду многочисленных жалоб со стороны членов православных братств на митрополита Киевского Оницифора Левочку, он возвел на его место по указаниям короля Сигизмунда, дававшего эти указания, конечно, не без ведома иезуитов, Минского архиепископа Михаила Рагозу, человека двуличного и слабовольного.