При этом, будучи в полном неведении относительно местных обстоятельств в Польше и Литве и никого там не зная, патриарх Иеремия, вслед за поставлением Михаила Рагозы, сделал и другой крупный промах: он назначил ему в наместники, или экзархи, «лукавого, как бес», Кирилла Терлецкого. Кирилл Терлецкии не замедлил войти в тайные сношения с иезуитами и начал деятельно подготовлять с ними дело об унии. Затем в 1593 году Сигизмунд возвел на Брестскую православную епископию сенатора Поцея, постригшегося с именем Ипатия, человека совершенно разоренного, но ловкого, умного и без всяких нравственных убеждений, уже несколько раз менявшего веру.
Церковный фонарь
Ипатий Поцей и Кирилл Терлецкий немедленно стали действовать заодно; они обманом склонили на свою сторону других епископов и составили в 1595 году «грамоту на унию», притянув на свою сторону и Михаила Рагозу. Затем эту грамоту они повезли в Рим на утверждение папы.
Несмотря на тайну, окружавшую все это дело недостойных представителей западнорусского высшего духовенства, православные жители Польско-Литовского государства скоро поняли, что сулит им уния. Двое епископов, подписавших грамоту на нее, поспешили заявить о своем отказе; у князя Константина Острожского тоже открылись глаза, и он предполагал собрать даже войско на случай насильного ее введения. Во многих городах готово было уже вспыхнуть восстание.
Между тем в 1596 году король созвал в Бресте духовный собор для окончательного решения вопроса об унии; на него, наряду с православным духовенством, прибыло и латинское, вместе со многими иезуитами, среди которых был, конечно, и Петр Скарга. Заседания собора шли при самой возмутительной для православных обстановке; наконец латиняне и русские епископы-отщепенцы «посредством обмана тайно, безо всякого совещания с православными, – говорит известный русский ученый М.О. Коялович, – приняли унию и объявили ее поконченною. Этим же путем они следовали и тогда, когда взялись распространять унию, прибавляя к обману и интригам (козням) самые разнообразные насилия».
Конечно, православные, как могли, старались противодействовать унии. Для этого, между прочим, они составили в 1599 году съезд в Вильне совместно с протестантами, также подвергавшимися гонению. Члены съезда решили бороться с латинянами на жизнь и на смерть и постановили, что каждый сильный православный или протестант должен при всех обстоятельствах защищать всякого страждущего православного же или протестанта. К сожалению, однако, некоторые члены Виленского съезда не ограничились этим и пошли еще дальше. Они задумали соединить православие и протестантство, отчего возникли страшные недоразумения и раздоры, бывшие, конечно, очень на руку латинянам и давшие пищу для усиления ересей, свивших себе прочное гнездо в Польско-Литовском государстве, – арианам, антитринитариям и другим.
Вообще, Брестская уния вызвала, по словам польского историка Лелевеля, «сильные волнения, насилия и даже кровопролитные восстания, которые легли темным пятном на царствование Сигизмунда».
Что же касается внутреннего управления и законодательства Польско-Литовского государства в начале XVII столетия, то, по словам того же Лелевеля, здесь царила полнейшая безурядица, «крестьяне оставались в самом забитом положении, а большие паны делались все более и более своевольными».
В 1599 году скончался униатский митрополит Михаил Рагоза. Король назначил ему преемником Ипатия Поцея, сохранив за последним и богатейшую Владимир о-Волынскую епархию, что сосредоточило в его руках огромные средства для успешной борьбы с православием. «Помните, я вам не Рагоза, – писал он в своих грозных грамотах слуцкому духовенству, не желавшему присоединиться к унии». Чтобы подорвать Виленское братство, Ипатий Поцей отнял у него Троицкий монастырь, но овладеть Киево-Печерской лаврой, благодаря заступничеству киевской православной шляхты, ему не удалось.
Ярым противником унии выступил, конечно, князь Константин Константинович Острожский; но это был среди больших панов последний столп западнорусского православия – «последний западнорусский дуб», по словам М.О. Кояловича, «кругом которого падали другие русские дубы, и у которого даже самого быстро увядали и засыхали в полонизме и латинстве его собственные молодые ветви – родные дети… Западнорусское шляхетство быстро сливалось с шляхетством польским и находило себе в этом слиянии смерть, воображая, что поддерживает жизнь».
Несколько лет спустя после Брестского собора духовный писатель Мелентий Смотрицкий превосходно изобразил это угасание западнорусской шляхты в написанном им от лица Православной церкви «Плаче»: «Где теперь тот неоцененный камень, который я (церковь) носила вместе с другими бриллиантами на моей голове, в венце, как солнце среди звезд, где теперь дом князей Острожских, который превосходил всех ярким блеском своей древней (Православной) веры? Где и другие также неоцененные камни моего венца, славные роды Русских князей, мои сапфиры и алмазы: князья Слуцкие, Заславские, Збаражские, Вишневецкие, Сангушки, Чарторыйские, Пронские, Рожинские, Соломерецкие, Головчицкие, Коширские, Масальские, Горские, Соколинские, Лукомские, Пузыны и другие без числа? Где вместе с ними и другие роды – древние, именитые, сильные роды славного по всему миру силою и могуществом народа Русского: Ходкевичи, Глебовичи, Кишки, Сапеги, Дорогостайские, Воины, Воловичи, Зеновичи, Пацы, Халецкие, Тышкевичи, Корсаки, Хребтовичи, Тризны, Горностаи, Бокеи, Мышковские, Гурки, Семашки, Гулевичи, Ярмолинские, Челненские, Калиновские, Кирдеи, Заборовские, Мелешки. Боговитыны, Павловичи, Сосновские, Скумины, Поцеи и другие?.. Вы, злые люди (своею изменою), обнажили меня от этой дорогой моей ризы и теперь насмехаетесь над немощным моим телом, из которого, однако, вы все вышли – но помните: проклят всяк, открывающий наготу своей матери, прокляты будете и вы все, насмехающиеся над моей наготой, радующиеся ей. Настанет время, когда вы будете стыдиться своих действий».
Создавшиеся в Польско-Литовском государстве особо тяжелые условия для православного населения заставляли это население уходить во множестве за рубеж – в степь, чтобы пополнять ряды вольного казачества по Днепру и его притокам, точно так же, как тяжкие времена, наступившие в Московской Руси, усилили движение ее обездоленных и озлобленных людей в Северскую Украину и на Дон.
Слухи о существовании истинного или ложного царевича Димитрия стали бродить в Московском государстве тотчас же вслед за смертью царя Феодора Иоанновича. Уже Лев Сапега, в бытность свою послом в Москве в 1600–1601 годах, сообщал в Польшу очень путаный и изобилующий явными несообразностями рассказ о том, что в Московском государстве существует некто – очень похожий на покойного царевича Димитрия.
Вслед за тем в 1601 году появился в пределах Польско-Литовского государства молодой человек, на вид несколько старше 20 лет, смуглый лицом, с заметной бородавкой или пятном около глаз и с одной рукой короче, чем другая; скоро этот молодой человек стал открыто заявлять, что он истинный царевич Димитрий, чудесно спасшийся в Угличе от убийц, подосланных Борисом Годуновым.
Появление названного Димитрия в жизни Русской земли окутано до настоящего времени большой темнотой. И ответить с безусловной достоверностью на вопрос, кто именно он был, не представляется никакой возможности. Однако с большою уверенностью можно сказать, что он самозвано носил имя того, чьи святые мощи, прославленные многими чудесами, покоятся и поныне в Архангельском соборе Московского Кремля.
Вместе с тем, несмотря на весьма несхожие мнения, высказываемые об истинной личности этого Лжедимитрия различными исследователями, из коих иные принимали его то за побочного сына Стефана Батория, то за уроженца Западной Руси, наиболее вероятно предположение, что он был подданный Московского государства и принадлежал к семье небогатого служилого рода Отрепьевых-Нелидовых.
Один из этих Отрепьевых, галицкий боярский сын Богдан, был убит каким-то литовцем в Немецкой слободе в Москве и оставил после себя вдову Варвару и сына Юрия; этот Юрий, по всей вероятности, и был тем лицом, которое выступило затем под именем убиенного царевича Димитрия; по некоторым известиям, Богдан и Варвара Отрепьевы только усыновили Юрия, который в действительности был побочным сыном какого-то очень знатного лица и получил при крещении имя Леонида; при этом он, по-видимому, рано узнал о своем высоком происхождении, но знал ли он точно, кто были его родители, или только строил об этом различные предположения – к сожалению, совершенно неизвестно.
Л. Килиан. Портрет Лжедмитрия I Самозванца
Юрий с детства был обучен грамоте и обнаружил хорошие умственные способности; затем он служил некоторое время в холопах у бояр Романовых и у князя Бориса Черкасского. Очень вероятно, что сходство в наружности молодого холопа с покойным царевичем Димитрием, у которого, по-видимому, была тоже бородавка на лице и одна рука короче другой, обращало на него внимание многих лиц, посещавших Романовых и Черкасских, причем об этом не раз говорилось и самому Юрию Отрепьеву; разумеется, разговоры эти производили на него весьма глубокое впечатление, особенно если он действительно знал о своем происхождении от какого-то очень именитого лица и тяготился бедным и зависимым положением, связанным с незначительным именем Отрепьева.
Будучи около 14 лет от роду, Юрий под влиянием каких-то опасностей со стороны подозрительного Бориса Годунова, может быть, и вследствие излишних разговоров о сходстве с царевичем Димитрием, исчезает из Москвы и начинает скитаться по разным монастырям, причем игумен Трифон, основатель Успенского монастыря в городе Хлынове (ныне Вятке) постригает его в 1595 году с именем Григория. После этого юный инок Григорий пробыл около года в суздальском Спасо-Ефимиевом монастыре, где был под началом какого-то старца. Затем он переменил еще несколько обителей и возвратился в Москву, где в это время дед его, Замятия Отрепьев, был пострижен в Чудовом монастыре; ввиду бедности внука он взял его себе в келью. Здесь Григорий пробыл более года и был посвящен в это время в дьяконы; скоро он обратил на себя внимание своею грамотностью и сочинением канонов чудотворцам самого патриарха Иова, который взял его к себе, а потом брал даже с собою ко двору – в Царскую думу, где Григорий