Получив выговор Годунова, воеводы Мстиславский и Шуйский двинулись на помощь Феодору Ивановичу Шереметеву, безуспешно осаждавшему ничтожный город Кромы, занятый маленьким отрядом самозванца, причем в Кромы успел, несмотря на осаду, проникнуть донской атаман Корела. С прибытием в марте 1605 года московской рати Мстиславского и Шуйского осада Кром несколько подвинулась, но взять его деревянный кремль царские войска все же не смогли, конечно, ввиду полного нежелания воинов вести настоящую борьбу. «Соединенные войска, – говорит про них Маржерет, – остановились при сем городе (Кромах) и занимались делами, достойными одного смеха». Скоро осаждающие и осажденные стали обмениваться друг с другом вестями, посылая записочки, прикрепленные к стрелам, а один из царских воевод, Михаил Глебович Салтыков, не спросясь главных начальников, приказал отступить своим ратникам, занявшим городской вал. Конечно, это была уже прямая измена; но ни Мстиславский, ни Шуйский не покарали за это Салтыкова и не отрешили его от начальствования.
Так бездеятельно и бесславно шла осада Кром. Вскоре наступила весенняя оттепель, и в царских войсках появились болезни, и распространилось уныние. Казаки же, вырыв себе норы под самым городским валом, вновь занятым московскими ратниками, и имея с собой запасы продовольствия и водки, бодро выдерживали осаду; они делали иногда удачные вылазки и глумились над беспомощностью осаждающих.
При таких отношениях к себе со стороны своих ближайших сподвижников и войск положение Бориса стало, конечно, отчаянным, и прав летописец, говоря, что он пал вследствие «негодования чиноначальников Русской земли». К тому же он и сам наделал ряд промахов: вместо того чтобы послать деятельного Басманова начальствовать над войсками, он чествовал его в Москве и обещал за уничтожение самозванца выдать за него дочь свою Ксению, вместе с царствами Астраханским и Казанским, чему Басманов не мог особенно доверять, так как такая же награда была обещана и Мстиславскому, когда его посылали против Лжедимитрия. Вместе с тем Борис продолжал деятельно прислушиваться ко всем доносам и рассылал приказания о пытках и тайных казнях подозреваемых в измене лиц. Так, получив весть о шатости жителей Смоленска, Годунов послал выговор его воеводам, зачем они совестятся пытать людей духовного звания: «Вы это делаете не гораздо, что такие дела ставите в оплошку, а пишете, что у дьякона некому снять скуфьи и затем его не пытали; вам бы велеть пытать накрепко и огнем жечь».
Дьяка Смирнова-Васильева, не исполнившего в свое время царский приказ о ссылке в Соловки чернеца Григория, Борис также извел: он приказал проверить дворцовую казну, находившуюся в ведении Смирнова-Васильева, и при этой проверке оказался большой недочет; тогда несчастный дьяк был выставлен на правеж до уплаты им недостающего, и его забили при этом насмерть.
Подозрительность и мстительность царя не оставила в покое и узника далекого Сийского монастыря – Филарета Никитича Романова. До него тоже, без сомнения, дошли слухи об успехах Лжедимитрия, и он стал обнаруживать при этом понятную радость в надежде на вероятное облегчение участи и на возможность свидеться с горячо любимой семьей; как страстный охотник, Филарет Никитич начал вспоминать при этом и про своих ловчих птиц и собак. Все эти разговоры тщательно записывались приставленными к нему для наушничества старцами и доводились до сведения Бориса; последний в марте 1605 года, выговаривая игумену Сийского монастыря Ионе за послабление, оказываемое Филарету Никитичу, сообщал между прочим: «Писал к нам Богдан Воейков, что рассказывали ему старец Иринарх и старец Леонид: 3 февраля ночью старец Филарет старца Иринарха бранил, с посохом к нему прискакивал, из кельи его выслал вон и в келью ему к себе и за собою ходить никуда не велел; а живет старец Филарет не по монастырскому чину, всегда смеется неведомо чему и говорит про мирское житье, про птиц ловчих и про собак, как он в мире жил, и к старцам жесток, старцы приходят к Воейкову на старца Филарета всегда с жалобой, бранить он их и бить хочет и говорит им: „Увидите, каков я вперед буду…“. И ты бы старцу Филарету велел жить с собой в келье, да у него велел жить старцу Леониду и к церкви старцу Филарету велел ходить вместе с собой… А незнакомых людей ты бы к себе не пускал, и нигде бы старец Филарет с прохожими людьми не сходился».
Невыносимо тревожное состояние, в котором находился Годунов, совершенно неожиданно закончилось 13 апреля того же 1605 года. Когда царь встал из-за стола, то кровь хлынула у него изо рта, ушей и носа; он умер через два часа, приняв пострижение под именем Боголепа; молва приписывала его смерть яду, им же самим приготовленному.
Внезапная смерть царя Бориса, разумеется, самым коренным образом меняла положение дел. Хотя Москва спокойно присягнула его 16-летнему сыну Феод ору, а также царице Марии Григорьевне и царевне Ксении, но тут же во время присяги слышались уже голоса: «Не долго царствовать Борисовым детям! Вот Димитрий Иванович придет на Москву…».
Юный царь Феодор, по отзыву современников, «хотя был и молод, но смыслом и разумом превосходил многих стариков седовласых, потому что был научен премудрости и всякому философскому естественнословию». К великому его несчастью, не это было нужно в данное время. Необходимы были верные, преданные слуги, а их-то и не было. Вся надежда молодого царя и его матери сосредоточилась на Петре Басманове, которого они отправили 17 апреля с князем Катыревым-Ростовским принять начальство над ратью, стоявшей у Кром, отозвавши прежних воевод Мстиславского и Шуйского.
К Кромам же был послан и Новгородский митрополит Исидор для привода войск к присяге, но оставшиеся в Кромах военачальниками братья Голицыны, Василий и Иван Васильевичи, а также Михаил Глебович Салтыков и представители крупных служилых людей Рязанской земли – братья Ляпуновы – решили уже перейти на сторону Лжедимитрия. К ним не замедлил примкнуть и последняя надежда семьи Годуновых – Басманов, как только он убедился, что дело их безнадежно проиграно.
Поводом для открытого перехода на сторону самозванца послужило приближение к Кромам высланного Лжедимитрием небольшого отряда, под начальством поляка Запорского, который пустил слух, что за ним двигается 40-тысячная рать. Первым перешел на сторону Лжедимитрия начальник иноземного царского отряда лифляндец фон Розен. Затем Басманов громко объявил войскам, что надо переходить на службу своему прирожденному государю Димитрию Ивановичу.
Василий же Васильевич Голицын поступил менее откровенно; он сказал Басманову: «Я присягал Борисову сыну; совесть зазрит переходить по доброй воле к Димитрию Ивановичу; а вы меня свяжите и ведите, как будто неволею».
Объявление Басманова о переходе на сторону самозванца произвело в войсках большой переполох, тем более что атаман Корела сделал в это время вылазку из Кром на лагерь москвитян. «Было такое смятенье, – говорит Масса, – что, казалось, земля и небо преходят… Один кричал: да здравствует Димитрий, другой – да здравствует царь Феодор Борисович, третий, никого не называя, говорил: я перейду к тому, кто возьмет Москву». Самая большая часть войска передалась Димитрию; остальные разбежались в разные стороны. Оставшиеся верными царю Феод ору Борисовичу князья Катырев-Ростовский и Телятевский также бежали в Москву. Басманов же, Голицын, Салтыков, Шереметев и другие воеводы, перешедшие на сторону Лжедимитрия, послали ему повинную. Тогда Григорий прибыл самолично 24 мая к Кромам, где обещал всем свои милости; однако, не доверяя вполне только что передавшейся ему рати, он распустил большую часть ее по домам.
Затем Лжедимитрий двинулся далее на Москву через Орел и Тулу, всюду встречаемый хлебом-солью и изъявлением покорности. Население с любопытством сбегалось со всех сторон посмотреть на своего истинного царя, чудесно спасшегося от козней Годунова. Под Тулой, где Лжедимитрий остановился на некоторое время, был разбит тот же великолепный шатер, в котором располагался семь лет тому назад Борис во время своего знаменитого серпуховского похода.
С пути новый царь беспрерывно посылал гонцов с грамотами в Москву, призывая ее жителей изъявить ему покорность; хотя гонцов этих Годуновы и перехватывали, а затем и вешали, но тем не менее страшная потерянность царила в столице.
30 мая разнесся слух, что царь Димитрий уже подходит к Москве; множество людей стало тотчас же заготовлять хлеб-соль, чтобы встретить ими своего истинного государя; слух оказался ложным, но поведение граждан привело Годуновых в ужас, и на следующий день они начали ставить пушки на кремлевские стены при громких насмешках толпы.
Между тем 1 июня под Москву прибыли новые гонцы Лжедимитрия – дворяне Наум Плещеев и Гаврила Пушкин. Они остановились сперва в пригородном Красном селе, где жили богатые купцы и ремесленники, и прочли им грамоту нового царя, написанную на имя бояр: Мстиславского, Василия и Димитрия Шуйских и других. Затем, сопутствуемые огромной толпой народа, Плещеев и Пушкин двинулись прямо на Красную площадь. Здесь начались неистовая давка и шум. Из Кремля вышли было думные люди и закричали: «Берите воровских посланцев и ведите их в Кремль», но народ отвечал на это грозными криками и приказал громко читать грамоту Лжедимитрия, где он извещал о своем спасении и прощал московским людям их неведение.
Рассказывают, что толпа, донельзя возбужденная чтением этой грамоты, потребовала на Лобное место князя Василия Ивановича Шуйского, чтобы он сказал по правде, точно ли похоронен царевич в Угличе, и что будто бы он громко объявил: «Борис послал убить Димитрия-царевича; но царевича спасли: вместо него погребен попов сын».
Обезумевшая чернь с неистовым криком: «Лолой Годуновых! Всех их истребить… Буди здрав Димитрий Иванович», – ринулась в Кремль, где стрельцы, стоявшие на страже, пропустили ее в царские покои. Царь Феодор поспешил в Грановитую палату и сел на престол; царица Мария Григорьевна и царевна Ксения стояли рядом с ним, держа в руках образа. Народ ворвался в палату и стащил несчастного Феодора с его трона; вместе с матерью и сестрой на водовозных клячах он был отправлен в прежний дом Бориса и заключен под стражу. Все родственники Годуновых были также перевязаны, а затем толпа приступила к неистовому грабежу. Всем этим делом руководил, по-видимому, знакомый нам Богдан Вельский, недавно возвращенный из ссылки. Ненавидя немцев, которых особенно жаловал покойный царь, он направил народ на погреба иноземных лекарей, говоря, что они набиты золотом и вином; лекаря были ограблены дочиста, а многие из толпы перепились их винами до бесчувствия и тут же испустили дух.