дело, на которое не отважились Государи законные, Иоанны III и IV, в тишине бесспорного властвования и повиновения неограниченного. Лело менее важное, но не менее безрассудное также возбудило негодование белого Московского Духовенства: Лжедимитрий выгнал Арбатских и Чертольских священников из их домов, чтобы поместить там своих иноземных телохранителей…». Вместе с тем, чтобы избавить этих телохранителей от труда ездить в Немецкую слободу, расстрига разрешил иезуитам служить обедни, а протестантским пасторам говорить проповеди в стенах Кремля, бывшего, как мы видели, в глазах обитателей Москвы как бы священным храмом, где обитал православный русский царь.
Широкий разгул, которому предавался самозванец, не мешал ему мечтать о браке с панной Мариной Мнишек. Это была одна из причин, наряду с замыслом о походе против турок, для поддержания добрых отношений как с папой, так и с польским королем.
В конце августа 1605 года Сигизмунд отправил в Москву своего посла Александра Гонсевского поздравить Лжедимитрия с вступлением на престол; вместе с тем Гонсевский должен был напомнить его обязательства по отношению к Польше. Но новый царь ловко воспользовался тем, что Сигизмунд назвал его только великим князем; под этим предлогом, обласкав Гонсевского, он уклонился от дальнейших переговоров до признания его «непобедимейшим императором» и отправил в свою очередь к Сигизмунду своего великого секретаря – думного дьяка Афанасия Власьева «в Литву по Сердомирсково з дочерью», как выражается летописец. Власьев должен был испросить позволения короля на выезд Марины в Москву, а также и уговорить его к войне с турками.
К Юрию Мнишеку, который прислал московским боярам хвастливую грамоту, называя себя в ней началом и причиною возвращения Димитрия на престол предков и обещая им увеличить их права по своем приезде в Москву, был отправлен секретарь самозванца Ян Бучинский; Бучинский вез также письмо и к нунцию Рангони, в котором расстрига просил его исходатайствовать в Риме разрешение причаститься Марине в день ее венчания на царство по православному обряду и поститься по средам. За услуги же, оказываемые Рангони, Лжедимитрий стал хлопотать у папы о возведении его в кардинальское звание.
Ослепленный успехами самозванца, Сигизмунд полагал, что ему следует жениться на девушке познатнее, чем Марина, и, кажется, выразил это Власьеву, желая, по-видимому, выдать за расстригу свою родную сестру; скоро, однако, король оставил эту затею, так как все более и более разочаровывался в своем ставленнике; к тому же из Москвы к нему прибыл какой-то швед с тайным поручением от царицы Марфы, который сообщил королю, что занявший московский стол не ее сын. Затем прибыл в Польшу и дворянин Безобразов, тайно передавший вернувшемуся из Москвы Гонсевскому, что Шуйский и Голицын жалуются на короля, зачем он навязал им в цари человека низкого и легкомысленного, притом тирана и распутного, ни в каком отношении не достойного престола; Безобразов передавал также, что бояре хотят свергнуть Отрепьева и посадить вместо него королевича Владислава – юного сына Сигизмунда. Узнав про это, Сигизмунд сообщил, что он очень жалеет, что ошибся в Димитрии, по вопросу же об избрании Владислава предоставляет все воле Божией.
Слухи о непрочности положения Лжедимитрия были переданы королем и Юрию Мнишеку; по-видимому, они его несколько смутили. Однако он сильно нуждался в деньгах, а потому переговоры о сватовстве продолжались: 1 ноября Афанасий Власьев вручил ему вместе с роскошными подарками от будущего зятя полмиллиона рублей чистыми деньгами, а несколько позднее секретарь Бучинский – еще 200 000 червонцев.
Наконец 10 ноября в Кракове состоялось в присутствии короля с большой торжественностью и пышностью обручение Марины по католическому обряду. Лицо жениха представлял Афанасий Власьев; он поражал всех своим простодушным поведением. Когда кардинал Мацеевский, совершавший обручение, спросил его: «Не давал ли царь обещания другой невесте», то Власьев отвечал: «А я почем знаю? Он мне не говорил этого». Когда же все присутствовавшие рассмеялись, то он добавил: «Если бы обещал кому-нибудь, то меня бы сюда не прислал». Во все время торжеств Власьев показывал чрезмерное уважение к будущей царице: он ни за что не хотел прикоснуться к ее руке своею обнаженной рукой и обертывал ее чистым платком. За обеденным столом он еле дал себя уговорить сесть рядом с Мариною и отказывался вкушать пищу, ответив королю, предлагавшему ему отведать подаваемые блюда, что холопу неприлично есть при таких высоких особах. Когда же провозглашались здравицы Димитрию и Марине, он вставал во весь рост и затем падал на землю.
Хитрый Афанасий Власьев вел себя таким образом, по-видимому, не без задней мысли: он хотел показать полякам и королю, как высоко чтут на его Родине звание государя, и этим как бы корил и Сигизмунда, что с ним его подданные обращаются чересчур запросто. Отказ его от еды может быть также объяснен обидою Власьева, что королю и его семейству подали есть на золотой посуде, а Марине и ему, изображавшему лицо царя, – на серебряной.
Эта обида должна была возрасти в сильнейшей степени, когда после танцев, в которых участвовала Марина по окончании обеда, Мнишек подвел свою дочь к королю и приказал ей пасть ему в ноги, чтобы отблагодарить его за все благодеяния. Оскорбленный таким унизительным поведением будущей царицы московской, Власьев тут же высказал это канцлеру Льву Сапеге.
После обручения Власьев требовал, чтобы Марина немедленно ехала в Москву. Но ни она, ни отец ее не спешили. Последний, несмотря на полученные огромные подачки, требовал все денег и денег для устройства своих дел и занимал их даже у Афанасия Власьева, а Марина была недовольна слухами о Ксении Годуновой, не отвечала жениху на письма и требовала ее удаления. Желание ее было исполнено: несчастная Ксения была пострижена под именем Ольги, а затем сослана в далекую пустынь на Белоозеро, терпя затем в течение многих лет всевозможные унижения.
В это же время шла сложная переписка в среде католического духовенства относительно просьбы Лжедимитрия – разрешить Марине в день венчания на царство причаститься по православному обряду и поститься по средам; папа передал рассмотрение этого вопроса высшему инквизиционному судилищу в Риме, и оно высказалось против. Но, конечно, этот отказ нисколько не помешал предстоящему браку.
Приготовления к путешествию Мнишеков заняли три месяца, «в течение которых, – говорит Валишевский, – отец Марины удвоил количество своих долгов. Но он добился королевского приказа, избавлявшего его от судебного преследования на все время отсутствия, и мог свободно разорить своих должников». Перед отправлением в Москву Юрий Мнишек получил напутственную грамоту от папы Павла V, который писал ему, что он больше всего полагается на его благочестие и нуждается в его совете и помощи, причем надеется, что московский народ легко обратится в католичество, потому что он от природы кроток и до сих пор не заражен еще ересями. Марина же писала папе, что «только бы святые ангелы благоволили довести ее до Москвы, не будет у нее другой заботы, кроме торжества истинной веры».
Со Мнишеками выехало в Москву множество самого разнообразнейшего люда: ехал брат Марины – Станислав, брат самого Мнишека – Ян, Константин Вишневецкий, несколько членов семьи Тарло, родственников матери Марины, и другие представители польской знати. «Охмистром» (гофмейстером – управляющим двором) будущей московской царицы был пан Стадницкий, а «охмистриною» пани Казановская. Много было и латинского духовенства, в том числе иезуит Савицкий и, как его называет Валишевский, «веселый патер Анзеринус», знакомый нам ксендз Гусь. Затем было также 20 музыкантов и огромное количество торговцев, суконщиков, аптекарей, цирюльников – всего до 2000 человек. Каждый из членов этого сборища, сопровождавшего Марину к венцу, ехал с тем, чтобы возможно лучше поживиться в Московском государстве. Ксендзы рассчитывали обратить скоро весь русский народ в латинство, а остальные знатно повеселиться и нажить большую деньгу.
Зная беспримерную страсть Лжедимитрия к мотовству, старая Анна Ягеллонка, вдова Батория, тоже хотела поправить свои дела за счет царской казны и послала важного пана Немоевского продать расстриге свои драгоценности по хорошей цене.
Отъезд из Самбора состоялся 20 февраля. Ехали неторопливо, с многочисленными остановками, причем на трех из них, в Минске, Смолевичах и Борисове, Мнишек получал от нетерпеливого жениха щедрые присылки денег.
10 апреля в Лубне, близ литовской границы, Михайло Нагой и князь Рубец-Мосальский приветствовали высоких гостей от имени царя и объявили Марине, что он ничего не пожалеет, чтобы обставить ее путь возможными удобствами; действительно, одних только мостов по дороге было выстроено 540. В Смоленске Марину встретили великолепные сани, обитые соболями; в Вязьме Мнишек расстался с дочерью и поехал вперед в Москву.
В Можайск, во время остановки Марины, по некоторым известиям, к ней приезжал Лжедимитрий и провел с невестой двое суток. Наконец, перед самой Москвой, в деревне Мамонове, жених опять явился ночью и виделся с нею в присутствии ее спутниц.
24 апреля Юрий Мнишек прибыл в Москву и был встречен с большим торжеством. Лжедимитрий выслал ему навстречу Петра Басманова, одетого гусаром, с отрядом боярских детей, а также и великолепных коней, причем седло будущего царского тестя было оковано чистым золотом; при въезде в Кремль были расставлены войска.
Старого Мнишека поместили в бывшем доме Годуновых; обед, устроенный для него и приехавших с ним приятелей, подавался на золоте, а по его окончании гостей занимал молодой царский любимец – князь Иван Хворостинин.
На следующий день сендомирский воевода был торжественно принят царем. Расстрига сидел на своем золотом троне, в высокой короне на голове и со скипетром в правой руке, окруженный патриархом, высшим духовенством и боярами. Мнишек приветствовал его речью и так растрогал ЛжеДимитрия, по словам одного из прибывших в Москву поляков, «что он плакал, как бобр, утирая лицо платком». Затем начались веселые обеды, охоты и ночные попойки; польская музыка гремела в Кремле с утра до ночи, поражая москвичей своими необыкновенными звуками. Царь принимал самое деятельное участие во всех этих увеселениях, забавляясь все время переодеванием: он попеременно являлся то польским гусаром, то московским щеголем.