1 мая Марина прибыла под Москву и расположилась со свитою в великолепных шатрах, где была встречена знатнейшими сановниками. На другой день последовал ее торжественный въезд в столицу. Она ехала, приветствуемая звоном колоколов и громом пушечных выстрелов, в великолепной карете, отделанной серебром и запряженной десятью лошадьми, расписанными краской под тигровую масть. Впереди кареты ехал верхом сам старый Мнишек, и шли отряды польской пехоты и гусар, а по обеим сторонам улиц, сдерживая напор несметной толпы, стояли войска: московские стрельцы и дворяне, польские жолнеры, немецкие алебардщики и отряды казаков; их лично расставлял сам царь, скрытно разъезжавший затем среди народа, чтобы наблюдать за въездом своей нареченной. Говорят, москвичи опять, как год тому назад при въезде нового царя, были неприятно поражены внезапно поднявшимся сильным вихрем.
Необычайной должна была им казаться и внешность их будущей царицы: она была в бальном французском платье, узко перетянутом в поясе, со взбитыми и поднятыми вверх волосами, и огромнейшим воротником, почти в аршин в поперечнике. Конечно, многочисленные драгоценные камни, которые носили прежние московские государыни, уже блистали на ней.
Невеста должна была жить в помещении инокини Марфы, мнимой матери царя, в кремлевском Вознесенском монастыре. Когда поезд ее остановился у врат обители, то Марина, выходя из кареты, приказала сопровождавшему ее хору польских музыкантов сыграть польскую народную песню. Музыка, конечно, тотчас же грянула, к полному смущению всех присутствующих русских людей.
В тот же день, несколькими часами ранее въезда царской невесты, в Москву прибыли послы Сигизмунда – паны Олесницкий и Гонсевский для присутствия от его имени на торжестве бракосочетания.
Для размещения огромного количества польских гостей требовалось большое число помещений. Устроив Марину в Вознесенском монастыре, а Мнишека в доме Годуновых, для остальных взяли «все лучшие дома в Китае и Белом городе и выгнали хозяев, не только купцов, дворян, дьяков, людей духовного сана, но и первых вельмож, даже мнимых родственников царских, Нагих; сделался крик и вопль, – говорит Карамзин. – С другой стороны, видя тысячи гостей незваных, с ног до головы вооруженных, видя, как они еще из телег своих вынимали запасные сабли, копья, пистолеты, москвитяне спрашивали у немцев, ездят ли в их землях на свадьбу, как на битву, и говорили друг другу, что поляки хотят овладеть столицей».
Помещение Марины в монастыре было понято населением, что она будет готовиться к восприятию православия перед свадьбой. Но скоро все должны были в этом разочароваться. Марине с ее паньями и панами крайне не понравилось пребывание в «схизматической» обители. «Спутницы Марины нашли помещение зловещим, – говорит Валишевский, – не стало патера Анзеринуса, чтобы развлекать и подбадривать их: латинскому духовенству вход в монастырь строжайше воспрещался… Для полноты бедствий их отвратительно кормили в угрюмом монастыре и очень дурно обставили. Нежный вкус польских шляхтянок оскорблялся московскими приправами, а утонченная воспитанность страдала от сношений с грубыми монахинями».
Марина, разумеется, не замедлила пожаловаться на все это Лжедимитрию, и влюбленный жених поспешил ее утешить: он прислал ей в обитель польского повара, а затем и польских музыкантов и песельников, вместе с ларцом, заключавшим в себе на 500 000 рублей драгоценностей. Невеста и ее спутницы развеселились: звуки музыки и песен стали оглашать стены тихой обители, а к столу им начали подаваться любимые польские блюда. Пан Мнишек был тоже доволен: будущий зять опять подарил ему 100 000 золотых. Вообще самозванец потратил на одни дары невесте и полякам около 4 миллионов рублей.
Оставшиеся дни перед бракосочетанием, которое должно было состояться 8 мая, шли между тем не совсем гладко.
На Освященном соборе у духовенства поднялся вопрос: можно ли допустить до брака с царем католичку Марину, или ее необходимо крестить. Угодливый патриарх Игнатий полагал, что достаточно будет, если она приобщится Святых Тайн; другие святители молчали, но двое – Гермоген Казанский и Иосиф Коломенский настаивали, что еретичка Марина непременно должна быть крещена. Взбешенный этим, Лжедимитрии выслал обоих пастырей из Москвы в их епархии.
На следующий день после приезда Марины, 3 мая, Лжедимитрии торжественно принимал в Грановитой палате знатнейших поляков, свою будущую родню со стороны Мнишеков и королевских послов – Олесницкого и Гонсевского.
Марина Мнишек
Самозванец сидел на троне, в короне и со скипетром, имея у своих ног двух серебряных львов; на его правой руке виднелось кольцо с необыкновенным рубином в три пальца шириной; рядом с троном стоял великий мечник князь М.В. Скопин-Шуйский, с обнаженным мечом, а по бокам 4 рынды в белоснежных одеждах; несколько же позади виднелся, как и во времена Герберштеина, серебряный вызолоченный умывальник с водою. Кругом палаты сидело на скамьях у стен около 70 бояр в высоких горлатных шапках из черной лисицы; патриарх находился справа от Лжедимитрия на особом кресле, а несколько подальше от него были расположены на скамье остальные владыки Освященного собора. Дворецкий князь Рубец-Мосальский и великий секретарь Афанасий Власьев вызывали поляков по списку для целования расстригиной руки.
Первым приветствовал царя управляющий двором Марины, пан Мартын Стадницкий. Затем наступила очередь королевских послов. Когда те были еще в сенях, самозванец послал к ним Юрия Мнишека с требованием, чтобы они назвали его непременно цесарем (императором), но послы не соглашались на это, и Юрий Мнишек несколько раз возвращался в палату и опять уходил из нее. Наконец они были допущены пред очи Лжедимитрия. Олесницкий приветствовал его, но не назвал ни царем, ни императором, а затем вручил грамоту Сигизмунда Афанасию Власьеву. Последний подошел с нею к самозванцу и стал тихо читать ему ее надпись: в ней Лжедимитрий тоже не был назван ни царем, ни цесарем. Тогда Власьев вернул ее обратно послам и сказал им, что она написана какому-то князю Димитрию, а не цесарю, перед которым они стоят, а потому им надлежит с нею ехать домой.
И. Бигарди. Грановитая палата Московского Кремля. Прием посланников польского короля Сигизмунда I
«С благоговением принимаю обратно грамоту его величества и короля моего, – отвечал Олесницкий, обращаясь к Лжедимитрию, – но ни от одного христианского государя не получали еще такого оскорбления ни король, ни Речь Посполитая, в которой ваша господарская милость еще недавно была осыпана ласками и благодеяниями, а теперь так скоро их забыла и с презрением отвергает письмо его величества с трона, на коем сидит благодаря дивному Божиему промыслу, моему государю и польскому народу…». «Эта дерзкая речь Олесницкого оскорбила всех Россиян, – говорит Карамзин, – не менее Царя; но Лжедимитрий не мыслил выгнать дерзкого пана и как бы обрадовался случаю блистать своим красноречием…». Он снял с себя корону и вступил в спор с Олесницким, доказывая ему, что он не только князь и государь, но даже и не царь, а император или цесарь, причем все бывшие до него мидийские, ассирийские и римские императоры имели на это звание меньше прав, чем он, и что уже все европейские государи, кроме одного только Сигизмунда, признали его в этом новом звании. На это Олесницкий, извинившись в отсутствии красноречия, «с жаром и грубостью, – по выражению Карамзина, – упрекал Лжедимитрия в неблагодарности, забвении милостей королевских, безрассудности в требовании титула нового, без всякого права…».
Затем в спор вмешался и Афанасий Власьев; все трое говорили одновременно, перебивая и не слушая друг друга. В Грановитой палате, где прежде торжественно восседали знаменитые русские государи Иоанн III, Василий III и Грозный царь, поднялся шум и гам, как на базарной площади, и все «признаки закоснелой подлости» сидевшего на троне царя с полной очевидностью обнаружились в это время перед чинно сидящими в горлатных шапках членами Царского синклита и Освященным собором.
Видя, что Олесницкого не переспорить, Лжедимитрий не выдержал и постыдно уступил ему; чтобы кончить спор, он просил его подойти к своей руке не как посла, а как доброго знакомого. Но дерзкий пан упорствовал: «Или я посол, – сказал он, – или не могу целовать твоей руки», и Лжедимитрий сдался окончательно. Грамота Сигизмунда была принята тут же при всех, «для того, – пояснил Власьев, – что царь, готовясь к брачному веселью, расположен к снисходительности и мирным чувствам».
Лжедимитрий спросил затем о здоровье короля, однако, чтобы показать свое неудовольствие, не привстал, как этого требовал обычай. «Вашему наияснейшему господарскому величеству следует встать при этом вопросе», – нагло заметил ему Олесницкий. «И расстрига, – говорит возмущенный Н.М. Карамзин, – исполнил его желание – одним словом, унизил, остыдил себя в глазах Лвора явлением непристойным, досадив вместе и Ляхам и Россиянам». После этого, в знак своего особого расположения, Лжедимитрий послал Олесницкому и Гонсевскому к ним на дом до 100 кушаний на золотых блюдах со своего стола, а приехавших с Мариною поляков по-приятельски угощал обедом, подавая каждому руку и перед каждым снимая надетую на своей голове высокую шапку из драгоценной черной лисицы.
«В монастыре веселились, во дворце пировали, – рассказывает Карамзин… – Деньги из Царской казны лились рекой… Знатные Ляхи также не жалели ничего для внешнего блеска, имели богатые кареты и прекрасных коней, рядили слуг в бархат и готовились жить пышно в Москве… Но самая роскошь гостей оскорбляла народ: видя их великолепие, Москвитяне думали, что оно есть плод расхищения казны Царской; что достояние Отечества, собранное умом и трудами наших Государей, идет в руки неприятелей России».
7 мая, ночью, Марина при свете 200 факелов совершила в богатейшей колеснице переезд из Вознесенского монастыря на свою половину нового деревянного дворца, выстроенного Лжедимитрием.
Свадьба, с соблюдением всех старинных обрядов, описанных нами при венчании Василия III и Елены Глинской, состоялась на другой день, 8 мая, хотя это и был канун большого праздника – Святителя Николая, когда по церковному обычаю венчания не положено.