Невесту для обручения ввели в столовую избу княгиня Мстиславская и Юрий Мнишек. Тысяцким жениха был князь Василий Иванович Шуйский. Лжедимитрий весь сиял от блеска драгоценных камней, на нем надетых. Марина, преодолев на сей день свое отвращение к русскому наряду, была в красном бархатном платье с широкими рукавами, причем оно было настолько густо обшито жемчугом, что едва можно было различить его цвет; повязка же на ее голове из драгоценнейших камней стоила до 70 000 рублей.
Перед совершением таинства бракосочетания Лжедимитрий вздумал венчать на царство свою невесту. В Грановитой палате было сооружено два престола: на один сел расстрига, на другой – Марина. К ней подошел князь Василий Иванович Шуйский и громко сказал: «Наияснейшая, великая государыня цесаревна Мария Юрьевна! Волею Божиею и непобедимаго самодержца, цесаря и великаго князя всея России, ты избрана быть его супругою: ступи же на свой царский маестат (владычество) и властвуй вместе с государем над нами».
Из Грановитой палаты торжественное шествие направилось через Красное крыльцо в Успенский собор; там было тоже приготовлено три трона – для жениха, невесты и патриарха. Марина и сопровождавшие ее поляки начали прикладываться к иконам, причем, к великому соблазну присутствующих православных, целовали изображенных на них святых прямо в уста. «Польки ее свиты подчинились сей необходимости с проклятием в душе», – говорит Валишевский. Затем началось беспримерное деяние: Марина была венчана патриархом на царство, чего не удостаивалась ни одна из прежних наших благочестивых цариц. Недостойный первосвятитель Игнатий надел на иноверку Марину Животворящий Крест, шапку и бармы Мономаха, помазал ее миром и причастил. Последнее обстоятельство, впрочем, иезуиты, во главе с отцом Пирлингом, отвергают. После принесения ей поздравлений всем духовенством, боярами и поляками, при пении певчими многолетия «благоверной цесаревне Марине», начался обряд бракосочетания. В течение этой службы расстрига крайне высокомерно требовал от окружавших его бояр разных унизительных, как это было замечено присутствующими поляками, услуг: подставить ему под ноги скамейку и прочее. После венца молодые, в коронах на головах, вышли, держась за руки, из храма и в дверях были осыпаны по обычаю золотыми деньгами князем Мстиславским. Затем был небольшой обед и наконец Юрий Мнишек и князь В.И. Шуйский проводили новобрачных до их покоев.
Торжества по случаю свадьбы царя начались на другой день. Вместе с тем начались и разного рода недоразумения.
Получив приглашение к царскому столу, послы Олесницкий и Гонсевский заявили, что они требуют, чтобы их посадили непременно за одним столом с царем и царицею, подобно тому, как сидел Власьев в Кракове на обеде у короля после своего обручения с Мариной по латинскому обряду. Им возражал на это тот же Власьев, указывая, что вместе с ним за королевским столом сидели послы императора и папы, следовательно, ему никакой особой чести оказано не было, «ибо государь наш не менее ни императора, ни римского владыки, – нет, великий цезарь Димитрий более их: что у вас папа, то у него каждый поп». «Так изъяснялся, – говорит Карамзин, – первый делец государственный и верный слуга Расстригин, в душе своей не благоприятствуя Ляхам и желая, может быть, сей непристойной насмешкой доказать, что Лжедимитрии не есть папист».
Послы обедать не поехали. Торжество, впрочем, от этого нисколько не пострадало. За столом в Грановитой палате, где присутствовали высшие русские сановники и польская знать, Лжедимитрии появился одетый гусаром, а Марина в своем польском одеянии, которое она больше не снимала. В дверях же разместились польские музыканты. Расстрига постоянно пил здоровье поляков и оказывал им отменную честь. По окончании стола русские разошлись по своим домам, но поляков Лжедимитрии удержал в своих покоях и потребовал сюда еще вина и музыки. Здесь он опять пил здоровье каждого и по-приятельски шутил и беседовал с ними, причем, как истый потомок по духу второго сына Ноя, глумился в разговорах над императором Рудольфом, королем Сигизмундом и над папою, а себя называл другом Александра Македонского и выражал сожаление, что не может померяться с ним силами. Затем он пошел в помещение польских солдат и пил за их здоровье и за славу польского оружия.
В воскресенье, 11 мая, польские послы подносили подарки Марине и опять были приглашены обедать, причем опять же возникли пререкания о местах. Благодаря вмешательству Юрия Мнишека Лжедимитрии уступил и согласился поставить особый стол для старшего из послов Олесницкого – несколько ниже своего, но за обедом продолжал держать себя невежливо по отношению к Сигизмунду и пил его здоровье сидя и с покрытой головой; когда же приглашенные поляки подходили к нему с чаркой, он перед каждым снимал с головы тафью.
А. Горский. Москва XVII века
По-видимому, в этот же день, 11-го утром, вышла неприятность для молодых. На дьяка Тимофея Осипова была возложена обязанность торжественно объявить Марину царицей, после чего должно было последовать принесение ей присяги. Готовясь к этому дню, Тимофей Осипов наложил на себя пост и двукратно причастился Святых Тайн. Затем, когда настало время, он, ничего не сказав жене, предстал перед царем и в присутствии всех громогласно начал свою речь словами: «Велишь себя писать в титулах и грамотах цезарь непобедимый, а то слово по нашему христианскому закону Господу нашему Иисусу Христу грубно и противно: а ты вор и еретик подлинный, расстрига Гришка Отрепьев, а не царевич Димитрий». Мужественный дьяк объявил затем, что не желает присягать иезуитке, царице-язычнице, оскорбляющей своим присутствием московские святыни, и хотел продолжать свою речь дальше, но был тотчас же убит окружающими и выброшен из окна.
14 мая Марина принимала в своих покоях всех московских боярынь. Подробностей об этом приеме польские летописцы не сохранили.
15-го числа состоялось деловое совещание польских послов с князьями Димитрием Шуйским и Мосальским, Михаилом Татищевым и дьяками Власьевым и Грамотиным. Опираясь на обещание, данное расстригою королю, послы требовали, чтобы царь отдал Польше Смоленск и княжество Северское, а также Новгород и Псков или, по крайней мере, часть этих земель и оказал бы ему ратную помощь для овладения Швецией. За это Сигизмунд обещал помогать ему в войне с турками. Далее послы настаивали, что в случае бездетности царя его престол должен перейти к польской короне, а пока в Московском государстве необходимо открыть костелы и завести школы и коллегии (иезуитские для детей). Им ответили, что царь вскоре сам будет говорить с ними про все эти дела.
В ожидании же этих разговоров Лжедимитрий пригласил в тот же день Олесницкого на пир, устраиваемый для друзей Марины, уверяя его, что на нем «не будет ни цезаря, ни посла», а только одни друзья. «Но потом далеко иначе было», – говорит один поляк-очевидец.
После обеда расстрига и Марина пустились в пляс; затем с ней начали танцевать и другие польские паны, а Лжедимитрий пошел переодеться. Между тем в палату стала набиваться прислуга находившихся в ней панов, чтобы взглянуть, как они веселятся. Марине это не понравилось, и, по словам пана Немоевского, «государыня» обратилась к трем своим приближенным со словами: «Скажите тем, которые сюда влезли, и их панам, чтобы они убирались, иначе я их велю отхлестать кнутами, да не единожды, а трижды». Это были единственные слова, которые дошли до нас от Марины за время ее пребывания московской царицей. Они показывают нам ясно, насколько велика была «утонченная воспитанность» польской шляхтянки, которая, по словам Валишевского, «страдала от сношений с грубыми монахинями Вознесенского монастыря».
Между тем в палату вернулся расстрига; он скинул свое московское одеяние и явился теперь в красном польском жупане, богато вышитом зелеными и голубыми цветами и усыпанном жемчугом и брильянтами. Самозванец взял Марину и начал с ней какой-то танец, в котором за ними должен был ухаживать пан Олесницкий. Олесницкий ухаживал, не снимая с головы своей венгерской шапочки-магерки, и вызвал тем сильный гнев царя: «Скажите всем, кто танцует в шапках, – крикнул он пану Стадницкому, – что с тех я буду снимать их вместе с головами». – «Смотрите, ваша милость, – сказал на это Олесницкий пану Немоевскому, снимая свою магерку, – господарь мне обещал, что тут не будет ни посла, ни цесаря, а теперь я вижу, что посла-то нет, но цесарь остался».
Пляски продолжались, но расстрига зорко следил, чтобы никто не смел быть в шапках, и требовал, чтобы по окончании каждого танца посол и все гости кланялись ему в ноги.
Часть вечера 16 мая самозванец провел с посланным королевы Анны Ягеллонки, паном Станиславом Немоевским, который принес ему показать привезенный для продажи железный ларец с брильянтами, рубинами и жемчугами. Лжедимитрий долго беседовал с ним, как с добрым приятелем, и оставил привезенные камни у себя, чтобы их лучше рассмотреть. Царь произвел отличное впечатление на Немоевского; он называет его высокопросвещенным, добрым, мягким и щедрым, впрочем, чаще на словах, чем на деле; «наобещав десятки тысяч, Лже димитрий, – говорит Немоевский, – охотно искал предлога для гнева, чтобы освободиться от данного слова… Роста был ниже среднего, с круглым, смуглым лицом и сумрачным взглядом маленьких глаз; с русыми волосами, без усов и без бороды, он, несмотря на молодость, имел в лице что-то бабье».
Вечер, проведенный с Немоевским, был последний в жизни расстриги.
Мы видели, какое страшное негодование должно было производить все поведение Лжедимитрия как на бояр и духовенство, так и на московское население.
«Прибытие Марины с поляками еще ускорило хоа событий, – говорит иезуит Пирлинг, – они сами признавались впоследствии, что злоупотребляли своим положением и слишком предавались своим страстям. Самые возмутительные деяния начали твориться на глазах у всех. Поляки не ведали ни стыда, ни совести. Знать шляхетская распевала, плясала, пировала в Кремле под звуки шумной музыки, непривычной для слуха благочестивых россиян… Эти надменные гости держали себя особняком, не желая смешиваться с русскими; понятно, такая исключительность оскорбляла многих и вызывала раздражение. Еще хуже знатных господ вела себя челядь. Здесь были настоящие головорезы. Они положительно ни в чем не знали удержу. То бесчинствовали в православных церквах, то затевали буйство на улице, то оскорбляли честных девиц… При всем своем пристрастии к соотечественникам, Мартын Стадницкий не скр