ывает своего отрицательного отношения к их поведению в Москве… По его словам, поляки вызывали ярость москвичей своей распущенностью. Они обходились с русскими людьми как с быдлом (скотом); они оскорбляли их всячески, затевали ссоры, а в пьяном виде способны были нанести самые тяжкие обиды замужним женщинам.
«Хуже всего было то, что сам Царь уже не внушал к себе прежнего доверия. Лимитрий, которым восторгались когда-то Рангони и о. Андрей (иезуит), был теперь неузнаваем. В нем совершился коренной переворот. Эта перемена сказалась и в тривиальных (пошлых) шутках, бестактных притязаниях, и в каком-то поистине роковом ослеплении…».
«Столь же малоутешительны были и те сведения, которые получал из Москвы о. Савицкий (иезуит). Бывший духовник царя волей-неволей должен был признаться, что его чадо стало совсем другим, чем было прежде. Пусть даже Димитрий не занимался черной магией, в чем некоторые его подозревали. Во всяком случае он был одержим бесами гордыни и любострастия. Он ставил себя выше всех государей Западного мира. Он был уверен, что ему суждено поразить свет подвигами нового Геркулеса. Он убежден был, что рано или поздно он пойдет во главе всехристианской армии, как вождь крестового похода и грядущий победитель Ислама… Он до смешного носился с самозвано присвоенным титулом императора. Его уверенность в своих познаниях и ловкости не имела границ. Он тешился своим всемогуществом, словно царствование его должно было длиться вечно…».
Во главе недовольных новым царем стоял князь Василий Иванович Шуйский; он деятельно служил самозванцу, постоянно находясь в непосредственной его близости, но вместе с тем столь же деятельно готовился к его низвержению, когда приспеет для этого должное время. Ближайшими товарищами Шуйского по заговору были: князья Василий Васильевич Голицын и Иван Семенович Куракин; они еще на свадьбе расстриги решили его убить, «а кто после него будет у них Царем, тот не должен никому мстить за прежние досады, но по общему совету управлять Российским Государством».
К этим главным заговорщикам примкнули многие дворяне, в числе которых видное место принадлежало думному дворянину Михаилу Татищеву, затем большое количество московских обитателей, а также 18-тысячный отряд новгородского и псковского войска, назначенный для похода в Крым и стоявший близ столицы. Перед переворотом у Шуйского собрались ночью главнейшие заговорщики – бояре, купцы, горожане, и сотники, и пятидесятники от полков. Шуйский прямо заявил им, что Димитрий был посажен с целью освободиться от Годунова и в надежде, что храбрый молодой царь будет оплотом православия и старых русских заветов. Но, к сожалению, оказалось, что вышло иначе: расстрига всецело предан полякам, презирает нашу веру и все русское, почему страшная опасность грозит православию и Отечеству.
Положено было, что заговорщики по звуку набата кинутся во дворец с криком: «Поляки бьют Государя», как бы для его защиты, чтобы не возбуждать подозрительности непосвященных в заговор москвичей, и убьют расстригу; в то же время решено было ворваться в дома ненавистных поляков, отмеченных накануне русскими буквами, и перебить их. «Немцев, – говорит С. Соловьев, – положено не трогать, потому что знали равнодушие этих честных наемников, которые храбро сражались за Годунова, верны Димитрию до его смерти, а потом будут так же верны новому царю из бояр».
На 18 мая Лжедимитрий готовил военную потеху – примерный приступ к деревянному городку, сооруженному за Сретенскими воротами. Этим также воспользовались заговорщики и распустили слух, что царь во время потехи перебьет всех бояр, а затем хочет отдать Польше часть Московских владений и ввести у нас унию. Слух этот, впрочем, имел некоторое основание, так как в этом замысле Лжедимитрия впоследствии признались братья Бучинские – секретари расстриги.
Конечно, скрыть все следы готовящегося обширного заговора было невозможно; в ответ на вызывающие действия поляков москвичи тоже относились к ним враждебно, и однажды толпа в 4000 человек стала осаждать дом, где жил Константин Вишневецкий; в пьяном виде многие горожане открыто ругали царя-еретика и поганую царицу. Сведения об этом доходили и до Лжедимитрия; но он в своем безумном ослеплении, по-видимому, безгранично веря, что будет царствовать по предсказанию астрологов 34 года, не придавал им большого значения. Между тем настроение московских жителей становилось уже явно враждебным по отношению к полякам, а ночью 15 мая в Кремле было поймано каких-то шесть заговорщиков, из которых трое были убиты, а трое преданы пытке.
Олесницкий, Гонсевский и Мнишек предупреждали царя о готовящемся возмущении; на это он пренебрежительно отвечал им: «Как вы, ляхи, малодушны!» и только для успокоения тестя приказал расставить по улицам стрелецкую стражу. Чуял беду и верный приспешник самозванца – Петр Басманов, но и он также ничего не мог поделать с его ослеплением.
Ночью на 17 мая бояре, участвовавшие в заговоре, распустили по домам именем царя 70 иностранных телохранителей из 100, ежедневно державших стражу во дворце, так что в нем их осталось только 30 человек. В ту же ночь вошел в Москву 18-тысячный отряд войска, перешедший на сторону Шуйского, и занял все 12 городских ворот, никого не впуская в Кремль и не выпуская из него. Все это прошло совершенно незаметно. Лжедимитрий и поляки беспечно спали глубоким сном, тем более что истекшее 16-е число прошло спокойно.
Н. Неврев. Дмитрий Самозванец у Вишневецкого
В субботу, 17 мая, в четвертом часу утра ударил большой колокол у Ильи Пророка на Ильинке. Удар этот был условным знаком; вслед за ним загудели разом все московские колокола. Народ, вооруженный бердышами, самострелами, мечами и копьями, стал валить со всех сторон на Красную площадь. Туда же бежали и преступники, выпущенные накануне боярами из тюрем. Главные руководители заговора: Шуйские, Голицын, Татищев и другие, в количестве до 200 человек, уже находились на Красной площади; все они были верхами и в полном вооружении. Когда народ собрался, то ему объявили: «Литва собирается убить царя и перебить бояр, идите бить литву». Этого было достаточно для озлобленных москвичей; они тотчас же бросились в разные концы города, чтобы избивать своих врагов. Заговорщики же спешили скорее покончить с Лжедимитрием. Василий Шуйский, с крестом в одной руке и мечом в другой, въехал через Спасские ворота в Кремль, приложился к образу Владимирской Божией Матери и сказал своим спутникам: «Во имя Божие идите на злого еретика во дворец».
Набат разбудил расстригу. Он быстро перешел из половины Марины на свою и встретил там Димитрия Шуйского, который сказал ему, что, вероятно, в городе пожар. Самозванец пошел успокаивать Марину, но шум толпы делался все сильнее и сильнее. Тогда Басманов, ночевавший во дворце, выглянул из окна и спросил подъехавших заговорщиков, что им надобно. Они ему отвечали непечатной бранью и кричали: «Отдай нам своего вора, тогда поговоришь с нами». Поняв, в чем дело, Басманов приказал немецкой страже никого не пропускать и в отчаянии сказал Лжедимитрию: «Ахти мне! Ты сам виноват, Государь! Все не верил; вся Москва собралась на тебя». Между тем немецкая стража растерялась и впустила толпу во дворец. Один из заговорщиков ворвался в спальню самозванца и крикнул ему: «Ну, безвременный царь! Проспался ли ты, зачем не выходишь к народу и не дашь ему отчета?». На это Басманов схватил палаш Лжедимитрия и разрубил вошедшему голову. Самозванец тоже взял меч одного немца и кинулся с ним на ворвавшихся со словами: «Я вам не Годунов», однако раздавшиеся выстрелы заставили его поспешить удалиться. Затем Басманов увидел вошедших бояр; он начал их уговаривать не выдавать народу Лжедимитрия, но получил в это время удар ножом прямо в сердце. Его убил с площадной бранью Михаил Татищев, которого он недавно спас от ссылки.
Самозванец снова показался толпе, потом в отчаянии бросил свой меч, схватив себя за волосы, и побежал к жене; крикнув ей по-польски: «Сердце, здрадза» (душа моя, измена), он кинулся в каменный дворец и, не находя выхода из него, бросился из окна на подмостки, устроенные для потешных огней по случаю его свадьбы. С этих подмостков расстрига хотел перепрыгнуть на другие, но оступился и упал с высоты около пяти саженей на землю – на Житный двор; он разбил себе грудь, голову и вывихнул ногу, причем на некоторое время лишился чувств.
Заговорщики же, быстро обезоружив немецкую стражу, проникли на половину Марины; несчастная хотела сперва спрятаться в подвале, но затем побежала опять наверх и попала в толпу заговорщиков, которые ее не узнали и столкнули с лестницы; наконец она как-то прошмыгнула в свои покои и, будучи маленького роста, спряталась под юбку своей толстой охмитрины пани Казановскои. Напор толпы в комнаты Марины храбро сдерживал поляк Осмульский; когда же он был убит, чернь ворвалась в них и стала грабить и бесчинствовать, пока не прибыли бояре и не выгнали всех, приставив к женщинам для их охраны стражу.
Между тем к лежащему без чувств на Житном дворе Лжедимитрию прибежали стрельцы, стоявшие неподалеку на страже. Они обмыли его водой и положили на каменное основание сломанного дома Бориса Годунова. Придя в себя, самозванец со слезами на глазах стал просить их заступиться за него, обещая в награду все достояние бояр и даже их жен. Стрельцы прельстились этим предложением; они решили принять его сторону и внесли Лжедимитрия в опустевший дворец; увидя своих немцев-телохранителей, уже обезоруженных, самозванец горько заплакал.
Скоро сюда явились и заговорщики; тогда стрельцы начали стрелять по ним из своих ружей. Для Шуйского и его товарищей наступили опасные мгновения, и дело внезапно могло принять совершенно другой оборот. Но заговорщики нашлись; они начали громко кричать: «Пойдем в Стрелецкую слободу, истребим их жен и детей, если они не хотят нам выдать изменника, плута, обманщика». Это подействовало; стрельцы стали говорить: «Спросим царицу, если она скажет, что это прямой ее сын, то мы все за него помрем; если же скажет, что он не сын ей, то Бог в нем волен!». Бояре согласились, и выборные отправились к царице, а заговорщики тем временем ругали и били Лжедимитрия. спрашивая его, кто он таков. Он же отвечал им: «Вы все знаете, что я царь ваш, сын Ивана Васильевича. Спросите обо мне мою мать или выведите на Лобное место и дайте объясниться». Между тем царица, инокиня Марфа, говорила иное: «Она же все явнее исповеда; яко сын ея на Угличе убиен бысть повелением Бориса… Сего же смердящего пса и злаго аспида не веемы, откуду приде; исповедати же не смеюще долгое время боящеся злаго прещения его, и женскою немощью одержима». При этом, чтобы еще больше удостоверить спрашивающих, Марфа показала им изображение младенческого лица своего сына, нисколько не схожее с чертами расстриги.