Ф. Солнцев. Клобук патриарха Филарета
Неизвестный художник. Портрет святителя Филарета
Грамоты эти, конечно, произвели сильнейшее впечатление во всех концах государства, тем более что в каждой из них, по словам В. Ключевского, «заключалось по крайней мере по одной лжи». Про самозванство Отрепьева и про насилия, чинимые его поляками, могли знать хорошо в одной только Москве, да и то далеко не все ее обитатели. Для большинства же областных жителей Лжедимитрии оставался «нашим солнышком праведным», недавно торжественно признанным законным царем – всею Москвою и боярами, во главе с тем же князем Василием Ивановичем Шуйским, который тайком от земли сел теперь на царство и объявлял, что Гришка Отрепьев прельстил всех ведовством и чернокнижеством, за что и погиб злою смертию.
О том, что в Москве произошло какое-то злое и нечистое дело, явно свидетельствовало лживое оповещение в разосланных грамотах об избрании Шуйского на царство «всякими людьми со всего Московского государства», тогда как в областях хорошо знали, что ни один выборный от них не был вызван в Москву для избрания царя. Наконец, крестоцеловальная грамота, в которой царь обязуется никому не мстить и судить всех судом праведным, тоже должна была казаться всем весьма странной, так как и без нее русские люди привыкли видеть в своих государях отцов земли, справедливо относящихся ко всем своим подданным и всегда строго смотревших за тем, чтобы суд защищал правого и осуждал виноватого.
Такие чувства и мысли должно было возбуждать воцарение Шуйского в сердцах и умах всей народной тверди Московского государства; но с гораздо большим озлоблением встретили, конечно, известие о гибели Лжедимитрия те люди, которые крепко связали свою судьбу и благополучие с самозванцем, а таких было немало как среди служилых людей – высших и низших, так особенно среди обитателей «прежепогибшей Украины» и казаков. Продолжение царствования названного царя Димитрия являлось совершенно необходимым для их дальнейшего благополучия.
«И устройся Россия вся в двоемыслие», – говорит Авраамий Палицын. С воцарением В.И. Шуйского смута начинает быстро охватывать Московское государство, и в нее, как увидим, постепенно втягиваются все слои населения. Усилению смуты способствовала также и сама личность нового 54-летнего царя, невзрачного и подслеповатого на вид. «Царь Василий возрастом мал, образом же нелепым, очи подслепы имея», – говорит про него князь И.М. Катырев-Ростовский. Василий Иванович был, несомненно, вполне русским и православным человеком, при этом умным, опытным и достаточно решительным и твердым, хотя и не обладавшим военными дарованиями. Но главный его недостаток заключался в отсутствии должного для государя величия души. Недоверчивость, мстительность, большая склонность к доносам, вероломство и жестокость омрачали его нравственный облик. К тому же он был очень скуп и крайне суеверен, постоянно прибегая к колдовству и астрологии.
Поспешив попасть в цари, Василий Иванович так же поспешно венчался и на царство; обряд этот был совершен уже 1 июня 1606 года. Вместе с тем он «вскоре по воцарении своем, не помня своего обещания, начал мстить людям, которые ему грубили». Царь наложил опалу на всех приспешников Лжедимитрия: князь Рубец-Мосальский был послан воеводою в Корелу, Салтыков в Иван-город, Богдан Вельский в Казань, великий секретарь Афанасий Власьев в Уфу, князь Григорий Петрович Шаховской в Путивль. Менее значительные сторонники Лжедимитрия были также отправлены из Москвы по разным областям. Мера эта была, разумеется, ошибочной, так как все высланные из Москвы люди стали возбуждать недовольство против Шуйского в разных концах государства и способствовали, как увидим, отпадению от него многих городов.
Простых и незнатных поляков, оставшихся в Москве после кровавого утра 17 мая, Шуйский отпустил в Польшу; Марина же с отцом, послы Гонсевский и Олесницкий с их свитами, а также более знатные паны были задержаны в виде заложников на случай возможной войны с Польшею; «Сендомирсково ж з дочерью, – говорит летописец, – и всех литовских людей, которые пришли с Ростригиною женою, посла по городом: в Ярославль, на Кострому, в Галич; и повеле их посадити на дворех и приставит к ним приставов и беречи велел накрепко». Вместе с тем в Польшу было снаряжено посольство для объяснения происшедшего избиения поляков воровством Расстриги и их собственным наглым и буйным поведением. Сигизмунд пришел, конечно, в негодование при получении известия о случившемся, но предпринять против Москвы он ничего не мог в это время, так как был занят подавлением сильнейшего бунта, или рокоша, поднятого против него паном Зебжидовским за то, что король, вступив во второй брак с австрийской принцессой, заключил при этом с Австрией ряд условий, крайне невыгодных для Польши.
Юрий Мнишек с дочерью и со свитой в 375 человек были помещены в Ярославле, где их охраняло до 300 человек стрельцов, причем у Марины были отобраны все драгоценности, похищенные Лжедимитрием из царской сокровищницы. Она отнеслась довольно безучастно к ужасной смерти своего мужа, но очень заботилась, чтобы ей возвратили бывшего при ней маленького арапчонка. Юрий же Мнишек, готовый на все, чтобы вернуть себе и дочери положение и деньги, стал пытаться поправить дело посредством брака Марины с новым царем, но Василий Иванович уже выбрал себе другую невесту – княжну Буйносову-Ростовскую.
Свадьба его состоялась, однако, не скоро за множеством неотложных дел и забот.
Одним из первых распоряжений Шуйского было торжественное перенесение мощей царевича Димитрия из Углича в Москву, тело которого было обретено нетленным. За мощами отправился из столицы заступавший место патриарха Филарет Никитич Романов с другими лицами высшего духовенства и бояре – князь И.М. Воротынский, П.Н. Шереметев и двое Нагих. Мощи царевича прибыли в Москву 3 июня и были перенесены с большим торжеством в Архангельский собор, где они почивают открыто и поныне, прославившись многими чудесами. Сам царь нес гроб, а инокиня Марфа всенародно каялась над мощами в своем грехе, что поддалась Гришке и признала его своим сыном.
Открытие и перенесение святых мощей царевича Димитрия произвело, конечно, большое влияние на жителей Московского государства, но при этом невольно каждый должен был вспомнить, как Шуйский несколько лет тому назад, находясь во главе следствия, свидетельствовал, что царевич закололся сам, играя в тычку.
Между тем еще до прибытия мощей в Москве уже обнаружились неудовольствие и крамола против царя. В народе тотчас же после убийства ЛжеДимитрия пошли толки о том, что он спасся; его слуга, поляк Хвалибог, клялся всем, что на Красной плошали с дудкой, волынкой и маской был положен другой человек – обросший волосами дюжий малый с бритой бородой, а его господин был худ и на теле и лице не имел волос; какой-то француз тоже распускал слух, что у трупа, лежавшего на Красной площади, он видел следы сбритой густой бороды.
25 мая, по рассказу приятеля секретаря Лжедимитрия, аугсбургского купца Паэрле, приехавшего вместе с Мариной Мнишек в Москву, в городе было страшное волнение; народ восстал на стрельцов, бояр и великого князя, обвиняя их, как изменников, в умерщвлении «истинного государя Димитрия», и Шуйскому с приближенными стоило больших хлопот, чтобы успокоить это волнение и уверить народ, что он скоро увидит своими глазами мощи царевича, которые уже везут из Углича.
Через несколько дней Шуйский шел к обедне и увидал опять большую толпу народа, которую кто-то собрал, уверив, что царь хочет с ней говорить. Шуйский заплакал с досады; он отдал боярам свой царский посох и шапку и, полагая, что это дело их рук, сказал, что если он им не угоден, то пусть попросту, не прибегая к коварству, они сведут его с престола и выберут другого царя. Но окружающие поспешили его успокоить в своей преданности, а пять крикунов из толпы были высечены кнутом и сосланы. Тем не менее царь заподозрил, что это было подстроено князем Мстиславским и его родными, из которых более всех улик было против П.Н. Шереметева; его послали воеводой во Псков. Тогда же Шуйский приказал отправить в Соловки из Кирилло-Белозерского монастыря недавно постриженного князя Симеона Бекбулатовича за то только, что он был женат на сестре Мстиславского. Подозрительность Шуйского не ограничилась и этим: считая опасным пребывание в Москве Филарета Никитича, по-видимому, уже назначенного патриархом, он послал его опять на митрополию в Ростов, а для занятия патриаршего стола вызвал сосланного при Лжедимитрии в свою епархию знаменитого Казанского епископа Гермогена.
Смиренному, но прямодушному Гермогену с его алмазно-чистой душой, конечно, не мог быть по сердцу Василий Иванович; тем не менее он твердо стоял за своего венчанного на царство царя, против всякой крамолы и воровства, но добрых отношений между ними не было. Наконец, не установились добрые отношения у Василия Ивановича и со столичным населением.
Московская чернь, привыкшая к буйству и участию в решении государственных дел, при каждом тревожном слухе тотчас же собиралась на Красную площадь, и уже в июне новый царь вынужден был привести Кремль на военное положение: расставить по стенам пушки и разобрать постоянный мост.
Но гораздо хуже, чем в столице, шли дела в других частях государства.
В тот же день, 17 мая, как был убит самозванец, известный негодяй Молчанов, один из убийц семьи Годуновых, бежал в Польшу, направляя свой путь в Самбор, к матери Марины – Ядвиге Мнишек, и всюду распуская слух, что Димитрий спасся, а вместо него был убит другой человек.
В этот же день, 17 мая, другой сторонник самозванца – князь Григорий Шаховской – тотчас же вслед за его убиением украл из дворца государственную печать, полагая, что она может ему пригодиться; когда же он был сослан Шуйским воеводою в Путивль, то немедленно собрал там жителей и объявил им, что царь Димитрий чудесно избежал смерти от своих врагов, но должен от них временно скрываться. Путивльцы тотчас же отпали от Шуйского, и их примеру последовали остальные северские города во главе с Черниговом, где воеводой сидел князь Телятевский, не хотевший год тому назад под Кромами переходить на сторону самозванца.