Часть поляков, бывших под Смоленском, считала нужным исполнить договор, подписанный Жолкевским, и отпустить Владислава в Москву, говоря, «что раз король обещал и гетман присягнул, то нельзя сделать клятвопреступником короля, гетмана и целое войско».
И. Бродский. Боярская эпоха
Но против этого возражали другие, во главе со Львом Сапегой; они находили, что необходимо прежде всего овладеть Смоленском, а затем покорить Московское государство, и, ввиду молодости Владислава, полагали, что он не может самостоятельно управлять столь большой державою без руководителей, а подыскать таковых будет невозможно: «Если назначить Поляков, Москвитяне оскорбятся, ибо народ Московский иностранцев не терпит… Вверить королевича Московским воспитателям – трудно, во-первых, уже потому, что там нет таких людей, которые бы умели воспитывать государя как следует; если станут воспитывать его в своих обычаях, то погрузят в грубость государя, подающего такие надежды… Соединить Поляков с Москвитянами? Но, чтобы они ужились, потребно содействие Духа Святого, потребны люди с умереннейшими характерами… Попы имеют огромное значение; они главы народных движений; с ними и у старика голова закружится, с ними надобно покончить, в противном случае яа останется без лекарства… Говорят, что королевич окрестится, хорошо же думают они о своем избраннике: что за кусок хлеба согласится быть отступником и быть в поругании у всех народов и у них. Говорят, что это условие патриарх внес, тем хуже… Всего бы лучше, если бы взяли в государи короля, мужа лет зрелых и опытного в управлении. Но предложить им это опасно: возбудится их подозрительность, взволнуется духовенство их, которое хорошо знает, что король ревностный католик… Итак, предложить им прямо короля нельзя: но в добром деле открытый путь не всегда приносит пользу, особенно когда имеем дело с людьми неоткровенными; если неудобно дать королю сейчас же Царского титула, то по крайней мере управление Государством при нас останется, а со временем откроется дорога и к тому, что нам нужно. Мы не будем им отказывать в королевиче, будем стоять при прежнем обещании, а думе боярской покажем причины, почему мы не можем отпустить к ним сейчас же королевича, указав, что препятствия к тому не с нашей, но с их стороны… причем нужно различать знатных людей от простого народа: одним нужно говорить одно, другому – другое… Если бы они согласились отсрочить приезд королевича, то говорить, что в это время Государство не может быть без головы, а кого же ближе признать этой главою, как не короля, единственного опекуна сына своего… Говорить об этом с послами, которые теперь у нас (Филарет и Голицын), не следует: их выслали из Москвы как людей подозрительных; лучше отправить послов в Москву и там толковать с добрыми людьми; но если кто из этих послов склонится к нам, то хорошо будет также послать в Москву».
На этом и было порешено в королевском совете. Съезды послов с польскими представителями начались 15 октября, и на них послы тотчас же убедились, что Сигизмунд и не думает выполнять условий, на которых целовал крест 17 августа Жолкевский. Послы прежде всего, на основании этих условий и клятвы, данной гетманом Волуеву и Елецкому, при сдаче ими Царева Займища, просили о снятии королем осады Смоленска. Поляки же, напротив, первым делом требовали, чтобы Смоленск был уступлен Сигизмунду: «Для чего, – говорили они послам, – вы не оказали королю до сих пор никакой почести и разделяете сына с отцом, за что до сих пор не отдадите королю Смоленска? Вы бы велели Смольнянам присягнуть королю и королевичу, вместе с тем бы оказали почесть королю… Не взяв государю нашему Смоленска, прочь не отхаживать».
Неизвестный художник
Король польский Владислав
На каждом последующем съезде речи поляков становились все резче и резче. 20 октября они заявили послам, что если бы король и согласился отступить от Смоленска, «то они, паны и все рыцарство, на то не согласятся и скорее помрут, а вековечную свою отчину достанут». Когда же послы стали читать в ответ на это договор, заключенный с гетманом, то поляки на них закричали: «Не раз вам говорено, что нам до гетмановской записи дела нет».
По главному делу – о том, даст ли Сигизмунд королевича на царство и примет ли последний православие, – послам было отвечено, что королевич будет отпущен не ранее созыва сейма, а что касается перехода в православие, то «в вере и женитьбе королевича волен Бог и он сам». Конечно, последний ответ никого не мог удовлетворить, и Филарет Никитич завел жаркий разговор по этому поводу со Львом Сапегою. Сапега отвечал ему по обыкновению уклончиво, но Филарет настойчиво требовал крещения Владислава: «А тебе, Льву Ивановичу, и больше всех надо радеть, – говорил он Сапеге, – чтобы Государь наш королевич Владислав Жигимонтович был в нашей Православной вере Греческого закона, потому что дед твой и отец и ты сам и иные вашего рода многие были в нашей Православной Христианской вере Греческого закона, и неведомо, каким обычаем ты с нами теперь разрознился: так тебе по нашей вере пригоже поборать».
Конечно, Сапега не внял этим словам. Поляки же начали пугать послов известиями об успехах Вора, а также и шведов на севере Московского государства. Действительно, между воровским станом в Калуге и Москвой опять завелись перелеты, а шведы, ввиду выбора королевича Владислава, сына врага их короля, превратились из наших союзников в противников, и недавнишний друг князя М.В. Скопина-Шуйского Яков Делагарди «после несчастной Клушинской битвы, – говорит Н.М. Карамзин, – отступая к Финляндским границам, уже действовал как неприятель: занял Ладогу, осадил Кексгольм и горстью воинов мыслил отнять царство у Владислава»… «Видите сами, – говорили поляки послам, – сколько на ваше Государство недругов смотрят, всякий хочет что-нибудь сорвать…», и настаивали на сдаче Смоленска: «Вы королевича называете своим государем, а короля отца его бесчестите: чего вам стоит поклониться его величеству Смоленском, которым он хочет овладеть не для себя, а для своего же сына». Но послы твердо стояли на наказе, полученном из Москвы, и говорили: «Просим позволения отписать в Москву к патриарху, боярам и ко всем людям, чтобы вперед делать нам по их приказу, а без того ни на что согласиться не можем», и просили при этом кормов, так как сами терпели крайнюю нужду, а их лошади уже почти все пали от бескормицы. На это паны отвечали им: «Всему этому вы сами причина: если бы вы исполнили королевскую волю, то и вам и дворянам вашим было бы всего довольно», и опять настойчиво требовали сдачи Смоленска. Послы, разумеется, не соглашались. Тогда взбешенные паны стали кричать им: «Когда так, то Смоленску пришел конец».
При этих обстоятельствах в королевский стан прибыл Жолкевский с царем Василием Ивановичем Шуйским и его братьями.
Послы очень обрадовались приезду гетмана, помня его крестное целование и обещания в Москве. Но, прибыв в Смоленск, Жолкевский сразу понял, что здесь царит совершенно другое настроение, и тоже стал уговаривать послов, чтобы они согласились на сдачу Смоленска: «Если же вы этого Смольнянам не прикажете, то наши сенаторы говорят, что король за честь свою станет мстить, а мы за честь государя своего помереть готовы, и потому Смоленску будет худо…».
«Попомни Бога и душу свою, Станислав Станиславович, – отвечали послы, опечаленные этою переменой в гетмане, и стали припоминать ему его договор 17 августа и условия, заключенные с Волуевым и Елецким при Царевом Займище, которые начал тут же читать вслух думный дьяк Томила Луговской. Но Лев Сапега не позволил Луговскому продолжать чтение этого договора и грубо крикнул ему: «Вам давно запрещено вспоминать про эту запись, вы хотите ею только позорить пана гетмана. Если еще раз будете говорить об этой записи, то вам будет худо». На эту выходку Сапеги Жолкевский со своей стороны прибавил: «Я готов присягнуть, что ничего не помню, что в этой записи писано; писали ее Русские люди, которые были со мной, и ее мне поднесли, я, не читавши, руку свою и печать приложил, и потому лучше эту запись оставить…».
Затем Лев Сапега и Жолкевский снова приступили с настойчивыми требованиями к послам, чтобы они приказали Шеину сдать Смоленск. В свою очередь и послы опасались за участь города, где свирепствовали болезни, и просили гетмана уговорить короля снять осаду.
Хитрый Жолкевский предложил им на это впустить в Смоленск польских ратных людей, как в Москву, говоря, что тогда, может быть, король позволит смольнянам не целовать ему креста. За мысль эту ухватился также Лев Сапега и паны радные и настоятельно требовали немедленного впуска в осажденный город польского отряда, грозя в противном случае тотчас же взять его приступом и уверяя, что Шеин и смольняне держат сторону Вора.
Филарета не было по болезни при этих переговорах. Когда послы вернулись со съезда в свои шатры и сообщили ему об угрозах поляков – немедленно же идти на приступ города, если в него не впустят польский отряд, то доблестный Филарет Никитич отвечал: «Того никакими мерами учинить нельзя, чтобы в Смоленск королевских людей впустить; если раз и немногие королевские люди в Смоленске будут, то нам Смоленска не видать; а если король и возьмет Смоленск приступом мимо крестного целования, то положиться на судьбу Божию, только бы нам своею слабостью не отдать города».
Затем были спрошены все посольские люди: «Если Смоленск возьмут приступом, то они, послы от патриарха, бояр и всех людей Московского государства, не будут ли в проклятии и ненависти?» Посольские люди отвечали: «Хотя бы в Смоленске были наши матери, жены и дети, то пусть бы погибли. Ла и сами Смольняне думают то же, и скорее все помрут, но не сдадутся».
Послы объявили это решение полякам и вместе с тем со слезами просили их не брать города. Но поляки отвечали им отказом и 21 ноября повели приступ: они зажгли порох в выкопанном ими подкопе, взорвали каменную башню и часть городской стены и затем три раза врывались в город, но все три раза были повсеместно отб