17 марта, в Вербное воскресенье, Гонсевский освободил Гермогена для совершения обычного шествия на осляти, что привлекало всегда великое множество народу. На этот раз, однако, «не пойде нихто за вербою»: опасались, что польские войска, стоявшие весь день на площадях в полной готовности, собраны для того, чтобы ударить на толпу и начать ее избивать.
Москвичи были правы. Михайло Салтыков уговаривал поляков, не ожидая прибытия Ляпунова, перебить жителей столицы и в сердцах говорил им в воскресенье: «Нынче был случай, и вы Москву не били, ну так они вас во вторник будут бить; я этого ждать не буду: возьму жену и пойду к королю». «Ибо Ляпунов, – рассказывает Жолкевский в своих "Записках", – желая привести в действие замыслы свои касательно изгнания наших из столицы, собрав ожидаемых им людей, согласясь с Заруцким и с расположенными к предприятию его Москвитянами, рассылал тайно во время ночи стрельцов, которые скрывались соумышленниками в домах своих… Тогда определили наши между собой: выжечь Деревянный и Белый город и, запершись в Кремле и Китай-городе, перебить как помянутых стрельцов, так и всех кого ни попало».
Жолкевский совершенно правильно описывает события: действительно, ко вторнику 19 марта в Москве тайно собралось уже довольно много ратных людей от Ляпунова и несколько военачальников: князь Димитрий Михайлович Пожарский, Иван Матвеевич Бутурлин, Иван Колтовской.
Когда настал день, поляки начали втаскивать пушки на Кремлевские стены и башни и требовали от извозчиков, чтобы те им помогали, но извозчики отказались. Начались споры, брань и крики. Заслышав шум, 8-тысячный отряд немецких наемников, изменивший нам в битве под Клушином и перешедший на службу к полякам, вышел из Кремля и неожиданно стал бить безоружный народ. За немцами бросились на русских и поляки, и скоро в Китай-городе было иссечено до 7000 человек. В Белом же городе жители успели ударить в набат и вооружиться: они перегородили улицы бревнами, столами, скамейками и стреляли из этих укреплений и их окон в поляков и немцев. Ратные люди, присланные Ляпуновым в столицу, также доблестно делали свое дело: князь Д.М. Пожарский побил поляков на Сретенке и вогнал их в Китай-город, после чего поставил себе острожок на Лубянке; И.М. Бутурлин утвердился в Яузских воротах, а Иван Колтовской в Замоскворечье.
«Враги снова возвратились к бою, – рассказывает Маскевич, – и жестоко поражали нас из пушек со всех сторон… каждому из нас было жарко. Мы не могли и не умели придумать, чем пособить себе в такой беде, как вдруг кто-то закричал: "Огня, огня! Жги домы!". «Той же зачинатель злу Михайло Салтыков, – по словам летописца, – первой нача двор жечь свой».
Благодаря ветру огонь быстро распространился по Белому городу.
Кремль и Китай-город, бывшие в руках поляков, остались целы.
На другой день, в среду, чтобы не очутиться запертыми, поляки подожгли Замоскворечье и тем получили возможность не быть отрезанными от внешнего мира. «Жечь город, – говорит Маскевич, – поручено было 2000 немцев, при отряде пеших гусар наших, с двумя хоругвями конницы… мы зажгли в разных местах деревянную стену, построенную весьма красиво из смолистого дерева и теса: она скоро занялась и обрушилась… Пламя охватило дома и, раздуваемое жестоким ветром, гнало русских; а мы потихоньку подвигались за ним, беспрестанно усиливая огонь, и только вечером возвратились в крепость. Уже вся столица пылала; огонь был так лют, что ночью в Кремле было светло, как в самый ясный день; а горевшие дома имели такой страшный вид и такое испускали зловоние, что Москву можно было уподобить только аду, как его описывают. Мы были тогда безопасны: огонь охранял нас».
«В чрезвычайной тесноте людей происходило великое убийство, – рассказывает Жолкевский: – плач, крики женщин и детей представляли нечто, подобное дню страшного суда; многие из них с женами и детьми сами бросались в огонь, и много было убитых и погоревших… Таким образом, столица Московская сгорела с великим кровопролитием и убийством, которые и оценить нельзя. Изобилен и богат был этот город, занимавший обширное пространство; бывавшие в чужих краях говорят, что ни Рим, ни Париж, ни Лиссабон величиной окружности своей не могут равняться сему городу».
В среду же поляки бились целый день с отрядом князя Димитрия Михайловича Пожарского на Лубянке, который дрался до тех по, пока не пал, получив несколько ран, после чего был отвезен своими в Троице-Сергиеву лавру.
«В четверток, – рассказывает Маскевич, – мы снова принялись жечь город, коего третья часть осталась еще неприкосновенною: огонь не успел так скоро всего истребить. Мы действовали в сем случае по совету доброжелательных нам бояр, которые признавали необходимым сжечь Москву до основания, чтобы отнять у неприятеля все средства укрепиться. Итак, мы снова запалили ее… Смело могу сказать, что в Москве не осталось ни кола, ни двора».
На дворе стоял жестокий мороз, и несчастные москвичи, не погибшие от пламени и меча литовских и польских людей, принуждены были расположиться в поле.
В пятницу 22 марта к Москве подошел атаман Андрей Просовецкий, ведя с собой, как свидетельствуют поляки, 15 000 человек. Против него Гонсевский выслал пана Струся; он встретил Просовецкого, шедшего, по словам Маскевича, «гуляй-городом, то есть подвижною оградой из огромных саней, на коих стояли ворота с несколькими отверстиями для стреляния из самопалов. При каждых санях находилось по 10 стрельцов: они и сани двигали, и, останавливаясь, стреляли из-за них, как из-за каменной стены. Окружив войско со всех сторон, спереди, с тыла, с боков, эта ограда препятствовала нашим копейщикам добраться до Русских». После незначительной стычки Струе вернулся в Москву, а Просовецкий стал дожидаться подхода Ляпунова и остальных отрядов.
25 марта, в понедельник на Святой, все ополчение подошло к столице и расположилось у Симонова монастыря; оно считало в своих рядах, вместе с отрядами Трубецкого и Заруцкого до 100 000 человек.
Затем начались бои под самой столицей, причем наши дрались, прикрываясь гуляйгородами, и к 1 апреля поляки были вогнаны в Кремль, Китай и Белый город. Русские же расположились: Ляпунов с рязанцами у Яузских ворот, а Заруцкий и Трубецкой с казачьими и бывшими воровскими войсками против Воронцова Поля, разделяя Ляпунова от остальных дружин земского ополчения, ставших у ворот Покровских, Сретенских и Тверских.
6 апреля на рассвете русские заняли большую часть Белого города, оставив в руках поляков только несколько башен на его западной стене. Так как толщина и высота московских стен, за которыми очутились теперь поляки, не сулила успеха при приступе, то наши воеводы решили прибегнуть к полному обложению противника. Это удалось им исполнить только к июню; однако уже в апреле у поляков стал обнаруживаться недостаток продовольствия, о чем они писали под Смоленск: «Рыцарству на Москве теснота великая, сидят в Китае и Кремле в осаде, ворота все поотняты, пить, есть нечего».
В мае к Москве подошел высокородный пан Ян Сапега и расположился на Поклонной горе. Он опять уверял русских воевод в своей дружбе, но в то же время писал Гонсевскому и полякам в Кремль и требовал денег у тех и других для уплаты жалованья его рыцарству. Скоро он окончательно разошелся с Ляпуновым, напал на него, но был отбит и всецело передался Гонсевскому. Последний, за истощением денег в царской казне, уплатил сапежинцам церковной утварью, драгоценными каменьями, снятыми «с шибы, которая была на гробу Царя Феодора», и другими сокровищами московских государей. Ввиду того, что около столицы нечем было поживиться, Сапега отправился к Александровской слободе, которую разорил, а затем к Переславлю-Залесскому; но от последнего он был отбит пришедшим ранее его из-под Москвы атаманом Просовецким. С Сапегой Гонсевский отправил и часть собственного войска, очевидно, ввиду недостатка продовольствия, оставя при себе всего лишь около 4000 человек и питая горячую надежду, что к нему прибудет скоро помощь от короля. Но король помощи ему не посылал, так как всецело был поглощен заботой о скорейшем овладении Смоленском.
8 апреля канцлер Лев Сапега объявил находившимся под стражей Филарету Никитичу и князю В.В. Голицыну о побоище и сожжении Москвы в страстной вторник, а также о взятии за пристава Гермогена. Услышав эти вести, послы заплакали, но на все требования поляков написать смольнянам о впуске в город королевского отряда непоколебимо отвечали, что без обсылки с патриархом и всеми людьми Московского государства они ничего не предпримут.
12 апреля послов силою посадили в ладью, объявив им, что они будут отправлены водою в Польшу. Когда посольские слуги переносили вещи и запасы своих господ на судно, то поляки перебили этих слуг, лучшие вещи взяли себе, а запасы выкинули. Стража с заряженными ружьями не покидала послов и на воде и заставляла их терпеть во всем крайнюю нужду.
Незадолго до этого из королевского стана под Смоленском отбыл на Литву гетман Жолкевский, ведя с собой пленных – царя Василия Ивановича и его двух братьев.
Когда послам пришлось плыть мимо земель Жолкевского, то последний послал их спросить о здоровье: те передали посланному, что они просят гетмана помнить свою душу и крестное целование.
Смоленск стойко держался до начала июня 1611 года, хотя из 70 000 его жителей осталось не более 8000; в городе вследствие полного отсутствия соли свирепствовала страшная цинга, от которой умерло множество народа. Судьба Смоленска решилась предательством. Изменник Андрей Дедешин перебежал из него к королю и указал на часть стены, которая была, как недавно выстроенная наспех, слабее других. Поляки тотчас же направили на нее огонь своих пушек и успели сделать в ней широкий пролом. Затем с наступлением ночи последовал общий приступ; горсть доблестных защитников города, изнуренная 20-месячной осадой, не могла остановить натиск нахлынувшего со всех сторон врага. Часть их пала под ударами неприятеля; другие спешили в соборный храм Святой Троицы. Под ним хранился запас пороха. Кто-то зажег его… «Но кто зажег, – говорит Жолкевский, – наши ли или Москвитяне – неизвестно; приписывают это последним… Огонь достиг запасов пороха, который произвел чрезвычайное действие: взорвана была половина огромной церкви с собравшимися в нее людьми, которых неизвестно даже куда девались разбросанные остатки и как бы с дымом улетели. Когда огонь распространился, многие из Москвитян, подобно как и в Москве, добровольно бросались в пламя за Православную, говорили они, веру. Сам Шеин, запершись в одной из башен… стреляя в Немцев, так раздражил их, убив более десяти, что они непременно хотели брать его приступом; однако нелегко бы пришлось им это, ибо Шеин уже решился было погибнуть, но находившиеся при нем старались отвратить его от этого намерения. Отвратил же его, кажется, от сего больше всех бывший с ним – еще дитя – сын его». Шеин сдался главному польскому воеводе Якову Потоцкому, объявив, что никому другому он живым в руки не отдастся.